Симфония

Он взял билет из рук кассирши, с улыбкой кивнул ей и прошел дальше по коридору. Зрители комкали в руках билетики и крутили их в пальцах. Практически все были людьми пожилыми; только двое молодых девушек стояли у противоположной стены и негромко между собой разговаривали. Он не любил, когда было много молодых людей: он считал, что истинное понимание музыки приходит именно в его возрасте, и что более молодые слушатели не способны отдаться ей всем свои сознанием, всей душой, продать ей душу - навсегда. Он жил маской, прикрывая дыры в своей памяти напускным безразличием. Выдумывал что-то, чтобы не было совсем пусто в голове. Несколько лет канули в ничто – память стерли подчистую. Он считал, что сделал какое-то открытие будущего, которое перевернуло бы весь мир, но суровые службы безопасности не позволили ему разглашать свои домыслы. Эти фантазии веселили его, на время отрывая от вопросов – кто я? кем я был? что я сделал? Билетер приоткрыла двери, чтобы впустить публику. Он подал ей свой билетик одним из первых и прошел на свое место, неслышно ступая по бордовому ковровому покрытию. Он бывал здесь часто, каждую среду и пятницу. Уходил с работы, ссылаясь на вызовы; уходил из тех редких компаний, куда его звали. Что скажут, что спросят –это было ему безразлично. Зрители рассаживались, мягко выдвигая сиденья за разговорами. Он поднял глаза и принялся пересчитывать лавровые венки на карнизах. Ровно сорок восемь, как и вчера. Он знает этот концертный зал как свои пять пальцев, знает число ступенек, ведущих к сцене, знает количество лавровых венцов и каждую трещинку на гипсовых, стилизованных под античность скульптурах в арках. Знает, где поскрипывает половица, знает, как звенит «хрустальная» люстра от оглушительных аплодисментов. Он знает здесь все – кроме одного. Свет погас, затихли разговоры. Он долго предвкушал этот сладостный миг, прикрыв глаза в молчаливой тишине, и, наконец, тяжелые занавеси открывают ему окно в иной мир – ослепленный софитами, живущий с закрытыми глазами и идущий лишь на зов музыки. Они творят ее сами, исторгая из струн столь божественно прекрасные мелодии, что невольно начинаешь дышать прерывистей, начинаешь истинно переживать за музыку – что же, что дальше? Что предстанет на наш суд в следующую секунду? Их было совсем немного – дюжина; но музыку они творили такую, что сердце выскакивало из груди. Он уже давно отыскал одного из них; он считал его особенным и очень высоко ценил его мастерство игры на скрипке. В его редких отступлениях от оригинальных нот и добавлении чего-то своего читалось то безрассудство, то гениальность. А еще он, как и остальные музыканты, действительно творил с закрытыми глазами. Они играли ту самую симфонию. Как в первый раз. Он склонил голову к плечу и отвлекся от музыки. Он, наивный, думал, что музыка оставит его наедине с воспоминаниями, но она только пуще бередила, ворошила, раскидывала мысли, как ветер опавшие листья. Он вспомнил тот самый день. С момента, как он очнулся, прошло семь часов. Над Лондоном расползлась огромная туча, нещадно поливавшая город ледяным дождем. Выбравшись из своей западни, он едва дошел до шоссе, долго голосовал, и наконец какой-то возвращавшийся в город таксист согласился подбросить его до окраин. Он не мог вспомнить, где живет, и все бродил по улицам и переулкам; они то казались ему совершенно безликими, то наполненными ощущением дежа вю. Он все кружил и кружил, пытаясь заставить память включиться, и ноги, казалось, скоро откажутся служить ему. Он сел на какие-то ступеньки; над ними нависал козырек, спасая скитальца от дождя. Сзади него послышались глубокие, терпкие звуки виолончели. Он обернулся и увидел двери со вставками матового стекла, из-за которых доносилась музыка, становясь все громче и пронзительней, и он невольно становился вовлеченным в ее игры с разумом. Тогда, не ступенях театра, ему на секунду показалось, что он все вспомнил. Но потом вода, лившаяся с козырька, попала ему в ботинки и вернула к реальности. Он пообещал себе, что вернется сюда завтра. Он возвратился в пятницу, ровно через два дня после своего пробуждения. И ни одной среды и пятницы не проходило без посещений этого небольшого театра. И – вот как сложилось! - именно в эти дни выступала его любимая дюжина. Он уже давно знал их в лицо, некоторых – по именам. Знал, что они не любят цветы, но от благодарных женщин все равно принимают букеты в подарок. В эти вечерние часы сред и пятниц он оживал, всего на пару часов возвращаясь к жизни. А потом начиналась череда дождей и туманов, разгоняемая лишь яркими нотами любимых мелодий. Он заметил, что уже долго не отрывает взгляда от того самого скрипача, которого он считал гениальным. Его нельзя было назвать красивым, особенно с первого взгляда; но, если ты приглядывался к нему получше, ты признавал, что есть в нем какой-то особенный шарм. Он всегда считал, что с такими длинными пальцами этому музыканту лучше бы перебирать черно-белые клавиши. Истинные пальцы пианиста, изящные и тонкие. А еще он думал, что именно это произведение подходит ему лучше всего. Рука скрипача дрогнула. И струна лопнула. Он вздрогнул. Ему показалось, что сейчас музыка оборвется – без этой скрипки он не представлял себе другого звучания симфонии. Внутри все готовилось лопнуть вслед за струной на несчастном инструменте. Но музыка не прекратилась. Струна, конечно, скрутилась и повисла, но скрипач продолжал играть, будто ничего не случилось. Он следил за музыкантом, за каждым движением его рук и смычка. Он сам стал как невероятно натянутая струна, готовящаяся лопнуть от любого неверного движения смычка, движимого лишь невидимой рукой музыки. Симфония завершилась – а он даже не заметил, как пролетело время. Зал потонул в овациях, и уже знакомая ему «хрустальная» люстра позвякивала, словно тоже желая похлопать музыкантам. Они поклонились; а он решился. Он прошел по немного истертому бордовому ковровому покрытию до сцены, где собирались музыканты. Рядом с ним быстро шагала одна из тех самых двух девушек, которых он видел в фойе; она держала в руках букет – где только успела достать? Он понял, что у него с собой ничего не было, и, даже пошарив по карманам куртки, он ничего сносного не нашел. Голова идеями не радовала. Он поднялся по обитыми тем же бордовым покрытием ступенькам и взошел на сцену. Без софитов, без подсветки, без театральной мишуры он увидел его совершенно другим – усталым, бледным, чуть ли не баюкающим свою многострадальную скрипку. Музыкант поднял голову и встретился с ним взглядом. На его губах мелькнула тень улыбки – чуть больше, чем вежливой, чуть меньше, чем теплой. Он сам подошел к нему: - Я вас часто здесь вижу. - Я ваш давний поклонник. - У меня не было поклонников. Я вам признателен. Музыкант вновь улыбнулся – и улыбка эта была призвана растопить несчастный лед. - Сыграйте для меня,- голос предательски рванул вниз на последнем слове, и он «проглотил» финальные слоги. - У меня осталась одна струна.- Музыкант улыбнулся, на этот раз только уголком губ.- Но я сыграю для вас. Пойдемте,- он взял своего почитателя за запястье холодными белыми пальцами и отвел к краю сцены. Он задохнулся от нахлынувшего неожиданного чувства. Он даже не знал, как назвать это чувство – он впервые был на сцене. Ему открылась бездна впереди, готовая тут же поглотить его при любом удобном случае. Музыкант, стоявший рядом, поднял скрипку, и вместе с этим жестом в зале потушили свет. - Слушайте,- прошелестел шепот рядом с его ухом. А потом полилась мелодия - тихая, нежная, убаюкивающая и успокаивающая, рассеивающая темноту вокруг них обоих. Но чем дальше в переплетения и перипетии звуков и нот уходил музыкант, тем сильнее, резче и звонче становился звук, и тем сильнее задевала единственная скрипичная струна струны души. Музыка неслась, неслась вместе с разумом прочь, уводя от жизни в собственную грань мира. На самых ярких нотах скрипач рванул несколько кульминационных аккордов; а затем резко наступила тишина. Он слышал прерывистое, свистящее дыхание музыканта рядом с ним, в темноте угадывалась его высокая и худая фигура. Тишина давила на уши, тьма заставляла закрыть глаза. Он выдохнул одно-единственное слово: «Восхитительно». Наверное, румянец скрипача проступил даже сквозь темноту. Ночной Лондон сверкал лужами в свете уличных фонарей, как бриллиантами в диадеме своей королевы, искрил разноцветными вывесками, как яркая игрушка. Они забрались на крышу дома и уселись на краю, свесив ноги. Мистер Холмс курил, делая редкие затяжки и еще реже выпуская дым. Джон рассмешил его, и дым повалил у того из ноздрей. Джон расхохотался еще больше: - Вы похожи на огнедышащего дракона! - Пока что я лишь дымодышащий дракон,- усмехнулся его собеседник.- А вы скоро станете пассивным курильщиком, если будете дышать этой гадостью. - Если это гадость, почему же вы тогда курите? - Помогает думать.- Холмс посерьезнел и сделал еще одну затяжку. Джон отвернулся и стал считать окна в доме напротив. Мимо кончика его носа проплыл полупрозрачный завиток дыма; Джон нахмурил нос и взмахнул перед лицом рукой, чтобы разогнать дым. Он вспомнил сегодняшнюю симфонию и почему-то подумал, что голос Холмса похож на звук виолончели – такой же глубокий, пленительный. - Вставайте, мистер Ватсон, нас ждут великие дела,- Шерлок уже поднялся на ноги и смотрел на собеседника сверху вниз. Джон поднял голову и… вспомнил. Вспомнил, что уже когда-то смотрел на него снизу вверх, видел, как развевается на ветру его пальто, видел, как опасно он стоит на самом краю крыши. Слышал его последние слова. Он все вспомнил, абсолютно все, за исключением одного – имени этого странного человека. Он протянул ему ладонь, и рука Холмса крепко сжала ее. - Вставайте, Джон. - Как вас зовут?- Ватсон встал, оправляя куртку и не сводя взгляда с Холмса. - Вы вспомните. Вы должны сами все вспомнить,- улыбнулся ему мистер Холмс.- Таковы правила нашей с вами игры. - А если я их не приму? - Тогда вы никогда не узнаете моего имени, и я сочту своим наиважнейшим долгом больше не показываться вам на глаза.- Он развернулся и, сунув руки в карманы пальто, зашагал к лестнице, ведущей вниз. Уже на повороте Джон нагнал его и схватил за локоть. Конечно же, он не видел, что мистер Холмс улыбался.