Староста притащился со своей редькой после завтрака. Солнце уже поднялось высоко и вовсю припекало, но стоило зайти в тень, как стылый ветерок тут же выдувал обманчивое неверное тепло. Весна выдалась ранняя, и соблазн скинуть плотные зимние одежды одолевал нешуточный: Хон Инбану было и душно в мехах и плотном стёганом хлопке, и холодно одновременно. Поразмыслив, раздеваться он всё-таки раздумал: только чуть ослабишь плотный ворот у горла, тут же и жди коварной весенней простуды. В прошлом году Киль Тэми неосторожно попил водички из колодца и разговаривал шёпотом две недели.
Да и возраст уже не тот, чтобы продолжать дурить. Сам-то Хон Инбан и в юности не был склонен к пренебрежению собственным здоровьем — всё же не вояка, из почтенной чиновничьей семьи — но Киль Тэми...
Инбан в досаде оборвал размышления и усилием воли сосредоточил внимание на крестьянине, продолжавшем упорно бубнить что-то о ворах и потраве.
— Я разберусь, — он постарался убрать из голоса раздражение.
Староста принялся кланяться и благодарить. Зажатая в старостином кулаке ранняя редька — наглядное свидетельство преступления — согласно кивала пожухшей ботвой. Хон Инбан поморщился.
Оказавшись два года назад в своём загородном доме в Кёнгидо (в котором до этого и ночевал-то за всё время раз пять), заниматься делами поместья и спорами между селянами Инбан начал сперва только для того, чтобы не маяться от скуки. В то время казалось, что ссылка эта временная, пройдёт месяц-два — и они вернутся в Кэгён, старый стервятник Ли Ингём призовёт если не его, то Тэми уж точно... Хон Инбан велел слугам не распаковывать зимнюю одежду и не потрудился забрать из своего столичного дома предметы искусства и ценные безделушки, к которым был привязан. В первое время он жадно выслушивал новости из столицы, ловил каждую новую сплетню, рисовал тушью и раскладывал на доске для бадука схемы столичных интриг и перемещения сторон в сложной политической игре. Затем пришла осень, а с ней холода и робкий ручеёк просителей из деревни. Сперва их пугал столичный аристократ, владевший почти всеми землями окрест, а также поведение и внешний облик Киль Тэми. Хон Инбан с чувством некоторого неприятного удивления узнал, что если его собственное имя довольно часто путали или связывали с другими именами, то о Киль Тэми здесь знали почти все. Низменное ремесло военного оказалось для местных жителей ближе и понятней научных достижений Инбана или его положения ректора Сонгюнгвана, пусть и бессменного на протяжении пятнадцати лет.
Зима вступила в свои права, в западное крыло поместья перебралась из Кэгёна беременная дочка с зятем, Киль Тэми под предлогом беспокойства о сыне окончательно угнездился в гостевых покоях, а Хон Инбан велел слугам вынуть из сундуков меховые накидки и тёплое бельё.
А весной вести из столицы пошли сплошь такие, что Инбан думать забыл высовываться за границы своих земель. Оставалось молиться, чтобы Самбон и Ли Сонге забыли о нём за невременьем — забот у них и так хватало. Ли Ингём попал в опалу и отправился в ссылку, затеянный Чхве Ёном поход на Ляодун закончился его падением и смертью, а северо-восточный клан Ли теперь практически заправлял в Кэгёне. Киль Тэми всерьёз задумался о том, чтобы сменить фамилию если не себе, то сыну. На престол сел король-мальчик, был свергнут, а затем и он сам, и его отец, бывший государь У, были вычеркнуты из династии, объявлены потомками монаха Синдона и казнены. Следующий король находился с правящей семьёй в столь отдалённом родстве, что уже во втором или третьем поколении вёл жизнь скорее состоятельного торговца, чем принца крови. Политические течения менялись и обращались вспять, столицу лихорадило и трясло, и посреди этой стихии царил набирающий с головокружительной быстротой вес и влияние Чон Доджон.
А ещё где-то там, в самом оке бури, стремительно обрастая когтями и клыками, вкусом к власти и ненасытностью, находился бывший ученик Хон Инбана, Ли Банвон.
Летом землю прихватила засуха, и Хон Инбан, у которого уже после первой полудюжины оббивающих порог просителей случилась мигрень, счёл разумным снизить плату за землю. За неделю до летнего равноденствия, в разгар палящей жары, у его дочери начались роды, и они с Киль Тэми провели несколько весьма нервных часов на террасе, пытаясь пить и играть в бадук. Бледный, как козий сыр, Киль Ю маялся у двери супругиных покоев. У Хон Инбана никак не получалось сосредоточиться, а Тэми в трезвом и уравновешенном состоянии играл куда хуже, чем пьяным или на волне яростного куража, и в результате впервые в жизни смог свести партию с Инбаном вничью. Трудно сказать, кто из них удивился больше. В четвёртом часу пополудни одуревший от жары и переживаний Киль Ю стал отцом пары горластых близнецов мужского пола — тощих, как ободранные кролики, краснолицых и с длинными, почти до плеч, тёмными волосами. Повитуха, принимавшая роды, прошамкала, что это счастливое предзнаменование, сулящее молодым господам брачные союзы с принцессами, премного свершений на поле брани и успех при дворе. И была щедро одарена сразу двумя тяжёлыми связками монет. Рождение близнецов само по себе являлось дурным знаком, однако Инбан испытывал такое облегчение, а Тэми был так явно пьян, горд и счастлив, что в итоге старухе сошла с рук её наглая лесть, все слуги и домашние получили по слитку серебра, и даже рабам перепало по чашке вина и сладкому прянику.
Поздняя осень наконец разразилась жидкими дождиками и кое-каким урожаем. В Кэгёне Поын откололся от Чон Доджона и принялся давить его земельные реформы. У внуков резались зубы, и дочка не спала ночей, а по утрам прятала покрасневшие глаза. К концу года, несмотря на погоду, удалось получить даже некоторую прибыль — цены на рис выросли и продолжали расти.
Ночью Хон Инбан ворочался с боку на бок, проговаривая про себя строчку из присланного голубиной почтой письма.
— Что ты вертишься, ну, — Тэми поймал его за руку в темноте, стиснул пальцы.
Инбан вздохнул, вытянулся на покрывалах. Жена его болела много лет и жила у своих родителей в Ёнгильдо, где был более благоприятный климат. Сыновьям удалось остаться в Кэгёне, младший ещё доучивался в Сонгюнгване. А дочь и зять, если и замечали что-то, держали свои соображения при себе. Тэми приходил к нему в комнату почти не таясь — он и в столице-то не особо стеснялся, но здесь, в провинции, некоторые правила приходилось соблюдать более строго.
— Это правда, что Ли Ингём заставил тебя отказаться от половины состояния и удалиться от двора? — спросил Инбан, силясь разглядеть в полумраке выражение чужого лица.
Киль Тэми, кажется, удивился.
— Это было условие Чхве Ёна. Иначе он не согласился бы отпустить нас живыми. Ты же помнишь.
— Помню, — медленно сказал Хон Инбан. — Ты сказал, что нам позволят уехать из столицы, если мы вернём накопленные богатства. Только забыл упомянуть, что это была твоя идея. И что ты встал перед Ли Ингёмом на колени, лишь бы он это позволил. Никто никогда не требовал от тебя жертвовать половину состояния в казну. Ты мог бы остаться в Кэгёне, при своём покровителе и при прежней должности. Достаточно было бы просто отойти в сторону и подождать, пока Чхве Ён и Ли Ингём превратят меня в покойника.
Тэми молчал.
Хон Инбан почему-то вспомнил, как у них вышло в первый раз. Сам он тогда только-только вернулся из ссылки и всеми способами пытался добиться расположения Киль Тэми. Случай подвернулся быстро — не очень-то и стараться пришлось, чтобы устранить с чужого пути излишне принципиального судью, не желавшего переписывать на подставное имя крестьянские земли. Киль Тэми пришёл в восхищение, охотно принял предложение Хон Инбана породниться через брачный союз между детьми, и полез к нему в тот же вечер, разгорячённый от вина и успеха. Бесстыдно, прямо и безо всяких сомнений. Так, что сходу было ясно — если пробовать вразумлять, то сразу кулаком.
Вот этого Хон Инбан не ожидал и в своих планах не учитывал. Но и отбиваться не стал. Он бы, пожалуй, уступил Киль Тэми из соображений чистого здравомыслия — и ещё из чувства некой извращённой справедливости. Всё, что Хон Инбан мог предложить Киль Тэми тогда — тонкое коварство, изворотливый разум, умение с толком распорядиться огромными возможностями и ресурсами, которые давала должность в Доданге — было, строго говоря, услугами частного лица. Всего лишь человека с ограниченным влиянием, вынужденного полагаться только на себя. Киль Тэми же обладал реальной властью, а за ним маячила могущественная тень всесильного старейшины Ли Ингёма. Выгоды, которые получал через него — и ещё планировал получить — Хон Инбан, были несопоставимы с парой советов да троицей негодных щенков, за смерть которых пришлось заплатить наёмникам. То, что сам по себе Тэми не был ему интересен или хоть приятен, не имело ровным счётом никакого значения. Постельные утехи вполне вписывались в один ряд с прочими «частными услугами», и, по здравом размышлении, это была не та жертва, которую Хон Инбан не был готов принести.
Чего он не ожидал от себя, так это возбуждения, ответного плотского желания — выдёргивая руки из-под настойчивых поцелуев, меньше всего Инбан был готов к тому, как от чужой жёсткой ладони на колене скрутит жаром поясницу. Пришлось сослаться на дурноту от избытка выпитого и выскочить прочь.
Киль Тэми потом поймал его в полумраке переходов Хвасандана — спотыкающегося от духоты, растерянности и неожиданного, необуздываемого желания — прижал в углу, грудью к груди, и закончил дело руками. Хотя Хон Инбану казалось — хватило бы и давления настойчивого бедра между ног и веса вжимающего его в стену тела. За тридцать с лишним лет ни разу ещё не было с ним такого, ни с женой, ни даже в юности, когда плоть заявляет о себе куда настойчивее. А у дверей Хвасандана уже ждал мальчишка Ли Банвон и подкарауливала Хон Инбана одна из самых диких и странных бесед в его жизни, и кто знает — соображай он в тот вечер получше, может, она повернулась бы по-другому...
Киль Тэми той ночью отлично понял, насколько он готов уступить и как далеко зайти, а всё остальное, что хотел, получил меньше чем через неделю, когда дата свадьбы между их детьми уже была согласована. Хон Инбан ни разу не пожалел об этом.
И вот теперь — это.
«Спасибо» (первое искреннее у Хон Инбана лет за восемь) между ними было сказано ещё тогда, позапрошлой весной. Сразу же после того, как Тэми уговорил его отдать богатство и уехать, тем самым вытащив голову Инбана из-под топора. Только, оказывается, половины лишь его состояния было бы для этого недостаточно.
Два с половиной года он счастливо избегал этого знания, пока один из прежних союзников в столице не поделился старой, давно никому не интересной сплетней, выросшей из случайно обронённой фразы.
— Послушай, — осторожно сказал Киль Тэми. Он подбирал слова, и это было непривычно. — Разве мы не родня? Какая разница, чего хотел старейшина? Мне уже давно было тесно рядом с ним. Все видели во мне его цепного пса. Я привык к этой роли, но это не значит, что она мне нравилась.
Старейшиной он всегда называл Ли Ингёма. Хон Инбан знал, что Киль Тэми лукавит: Ли Ингём питал к Тэми странную слабость, знай Инбан старика чуть хуже, сказал бы — сентиментальную привязанность. Даже когда Киль Тэми предал покровителя, выбрав свата, Ли Ингём вызвал его на разговор вместо того, чтобы просто оторвать голову заодно с Хон Инбаном. Но Киль Тэми не оставил Инбана, когда от него ждали этого все: союзники, враги и сам Инбан. Не оставил, когда это было бы разумно, обоснованно и выгодно. Ополовинил свою сокровищницу и уехал в провинцию, к кабачкам, редису и селянам... В сельском хозяйстве и местных нравах он разобрался куда быстрее свата — сказывалось полунищее детство.
Инбан стиснул его пальцы. Это был слишком большой долг, чтобы отделаться простой благодарностью; слишком неподъёмный для нынешнего Хон Инбана — человека без принципов, стремящегося только к успеху.
Тэми, похоже, вздохнул с облегчением. Наклонился, едва не промахнувшись в темноте — ткнулся губами в щёку, потом в губы, поцеловал его уже по-настоящему, поймав ладонью под затылок. Инбан жадно потянулся навстречу, поцеловал в ответ и раздвинул колени. Таким способом они занимались этим нечасто, так что пришлось потратить время, сперва шаря в потёмках в поисках флакона, потом используя его содержимое по назначению. И несмотря на всё это, получилось всё равно идеально, как не бывало у Хон Инбана никогда и ни с кем больше — и ни ноющее, тянущее ощущение в животе, ни жжение внутри, когда узкий канал в несколько раз расширил плавно въехавший по маслу мужской клинок, ни болезненный изгиб поясницы, пока они искали подходящую позу, не могли сделать это менее совершенным.
Хон Инбан вцепился в плечи нависшего над ним Тэми, скрестил щиколотки у него на спине и задохнулся, когда от первого же движения зашлось сердце.
Киль Тэми качал его медленно, как дитя в колыбели, гладил пальцами лицо, очерчивая скулу и рисунок брови, потом поцеловал в щёку. Инбан схватил его за руку и поцеловал в твёрдую от мозолей ладонь. Удовольствие выбило из него дух, сделало голову пустой и бездумной. Тэми дремал, положив голову ему на грудь, а Хон Инбан гладил его по волосам, перебирал жёсткие — впору тетиву вить — по-прежнему не тронутые сединой пряди.
***
Ли Банвон заявился к ним домой через две недели после той ночи, полной не сказанных благодарностей.
Хон Инбан разливал вино по пиалам и разглядывал гостя. Банвон стал старше, жёстче, юношеская округлость сошла со щёк, и смотрел он теперь тоже по-другому, не цепко, не угрожающе — спокойно и если не доброжелательно, то почти нейтрально. Молодец, одобрительно подумал Хон Инбан. Научился скрываться.
— Я ждал тебя раньше, — сказал Инбан. Они сидели в малой гостиной, двери на террасу были распахнуты, и свежий, уже совсем весенний ветерок шевелил драпировки, приносил запахи чернозёма и молодой зелени. Их с Банвоном разделял низкий столик на резных ножках. Служанки принесли закуски к вину и канули в глубине дома. Солнечные блики играли на изящной расписной ширме с изображением дракона, на лакированных ножнах парных мечей Тэми на низкой двойной подставке.
— Не было случая, — равнодушно сказал Банвон.
— Правда? Я слышал, в прошлом году скончался старейшина Ли Ингём. Мы устроили малый молебен. Такой выдающийся человек.
Скулы у Ли Банвона обозначились чуть чётче. Он когда-то сулил Ли Ингёму гибель от своей руки, но теперь старый падальщик сбежал от него в место, где его невозможно было достать. И ещё Банвон когда-то обещал падение и смерть самому Хон Инбану...
— Полагаю, тебе пригодились мои уроки, — сказал Хон Инбан. — Иначе тебя бы здесь не было. Как поживает Поын? А Самбон?
— У учителя всё хорошо.
Инбан задумчиво кивнул.
— Значит, это Поын.
И если — до сих пор — не Самбон, значит, мои уроки ты усвоил ещё недостаточно хорошо. И однажды об этом пожалеешь.
Но говорить вслух об этом он не стал:
— Чего ты хочешь от меня?
Банвон повертел пустую пиалу в пальцах. Поставил на стол.
— Поын слишком близок к его величеству. А учитель Самбон очень доверяет Поыну.
«И это очень скоро может стоить ему головы».
— Ты хочешь вернуть меня в столицу, — медленно сказал Хон Инбан. — Не просто получить пару советов, а уравновесить таким образом положение при дворе. Ослабить Поына и отвлечь его от Чон Доджона и твоего отца. А после — повесить на меня все грехи и зарезать, как жертвенную корову.
Он откинул голову и рассмеялся. Ли Банвон коротко оскалился в ответ:
— Да — после. Но сперва я предлагаю вам власть.
— Зачем, скажи на милость, мне это делать? У меня здесь земля. Люди. Между прочим, урожай редиса. Знаешь, это очень забавно — превратиться в почитаемого благодетеля тех самых крестьян, которые ненавидели и бунтовали против меня всего три года назад. Всего-то и понадобилось пару раз принять их лично да разок-другой снизить налог в самую засуху или наводнение. Немного, верно?
Хон Инбан подался к Ли Банвону и понизил голос:
— Потому что такова человеческая натура, дружок. Крестьянам всё равно, как называется страна и какова фамилия сидящего на троне. И до высоких конфуцианских стремлений твоего учителя им дела нет. Они хотят есть, греться у огня зимой и чтобы солнце и дождь не истощали их поля. Как там зовут деревенщину, которого ты всюду таскал за собой в качестве телохранителя? Он уже научился писать своё имя?
— Мухюль сейчас неподалёку, — тяжело сказал Ли Банвон. — Что до остального, то воину не обязательно знать Мэн-Цзи наизусть. Вам это известно.
Хон Инбан оценил выпад.
— Верно. Но ты всё ещё не сказал, зачем мне возвращаться в Кэгён и класть голову на плаху. К Самбону я добрых чувств не питаю, да и с тобой наши дороги давно разошлись.
— Иногда следует принять протянутую руку, даже если это рука твоего врага, — парировал Банвон, и Хон Инбан вздрогнул, узнав собственные слова. — Неужели жизни деревенского янбана вам достаточно? Я думал, у вас больше желаний... учитель.
Инбан подлил им ещё вина.
— Угощайся. Это местный сорт. И пошли кого-нибудь за своим телохранителем, пока его не отловил в кустах Киль Тэми — сегодня ты останешься на ночь гостем в моём доме.
***
— Ты думаешь принять его предложение, — Киль Тэми прошёлся по комнате мягким пружинящим шагом. Он вообще был подвижен, как ртуть, а злясь или возбуждаясь, просто не мог усидеть на месте. Сейчас, похоже, он испытывал и то и другое разом.
Инчжи, старший внук, восседал на подушке за письменным столом Хон Инбана и терзал в круглом пухлом кулачке драгоценную кисть, доставленную из самой Цзянси. Он уже уверенно держал спинку и пробовал ходить. Младший, Нинчжи, ползал за распахнутыми дверями на прогретом солнцем крыльце — Хон Инбан поглядывал, чтобы он всё время оставался на виду.
— Что это такое, — раздражённо сказал Киль Тэми. — Прекрати пихать в ребёнка «Лунь Юй». Он ещё слишком мал!
— Тогда перестань давать Нинчжи мечи в качестве игрушек и обещать, что однажды подаришь ему свои, — рассеянно отозвался Хон Инбан. Он писал письма: старым знакомым и будущим знакомцам, всем, кто мог понадобиться ему в столице после возвращения. Киль Тэми резко выдохнул.
Инбан отложил кисть.
— Послушай, — рассудительно сказал он. — Это мой — наш — последний шанс. Другого не будет. Кто сказал, что всё закончится так, как планирует Ли Банвон? Я уже уладил дело с новой фамилией для Киль Ю. Сыновей отправлю в Мин, для продолжения образования. Пусть повидают мир. Даже если дело обернётся плохо, наши семьи не пострадают. А мы ещё можем попробовать что-нибудь сделать, пока живы. Добудем для нашего Инчжи принцессу. Я попытаюсь отыграться за прошлое поражение. Напишу пару шпаргалок по Конфуцию для этого Мухюля... Разве ты не хотел посмотреть, что из него вырастет? И сразиться с тем уличным певцом, который сейчас вертится возле Самбона?
Киль Тэми дёрнул углом рта. Его подведённые тушью, по-кошачьи округлые глаза не отрывались от медленно поднимавшегося Нинчжи. Младший внук выпустил дверь, за которую цеплялся, и вдруг быстро, чуть шатко протопал в комнату, умудрившись ни разу не шлёпнуться. Уцепился за алую кисть у рукоятки нижнего меча, лежащего на подставке, и застыл, нетвёрдо покачиваясь на ногах.
Тэми рассмеялся. Подхватил ребёнка под живот, прижал к себе, легонько подкинул:
— Это должно быть интересно, верно? И мне уже до смерти надоели все эти немытые крестьяне. Ещё полгода, и я начну резать их просто от скуки.
Хон Инбан улыбнулся и подумал нечто, о чём никогда не говорил Киль Тэми вслух, чему никогда вот так, словами, не давал имени даже про себя. Тут же загнал эту случайную, ненужную мысль под спуд.
— Да, — сказал он. — Это будет интересно.
