Я знаю своё лицо — сегодня оно жестоко. М. Цветаева
Момент, когда они покинули столицу, Хон Инбан проспал — вернее, провёл в унизительном полуобморочном беспамятстве, скорчившись на нечистой соломенной циновке. Позже он ощутил по этому поводу нечто вроде нелепого смутного разочарования: ему следовало бы дрожать от страха и напряжения, пока стража у ворот досматривала покидающие город повозки, небрежно шуровала мечами в бочках и стучала палками по мешкам. Вместо этого избитое, уставшее тело подвело его так же, как прежде подвела удача, чутьё и союзники. Королевские палачи не слишком усердствовали, но и не щадили его: Хон Инбан был уязвим для боли, знал об этом ещё с тех времён, когда впервые попал в тюрьму после неудачного мятежа, и не доставил им хлопот. Он не был воином и никогда прежде не испытывал страдания. Самым худшим его опытом до застенков оказалось падение с лошади, закончившееся синяками и вывихнутым запястьем. Его даже пытать не было нужды: тринадцать лет назад хватило всего лишь оставить на двое суток в темнице. Хон Инбан слышал, как кричал человек, которому вырывали глаза. Обонял вонь, когда один из приговорённых обгадился от ужаса, и тёплый мясной дух, как от свежего жаркого, когда мучители взялись за калёное железо. Помнил звуки, которые издавал какой-то мелкий чиновник, пойманный на мздоимстве, пока палач срезал ломти мяса с его тучных боков... Спустя пару лет Хон Инбана, уже советника и приближённого Ли Ингёма, занесло на окраину вблизи квартала мясников. Пронзительный визг полоснул его, как клинок, продрал холодом вдоль хребта: там, за стеной, проведя все положенные обряды от скверны, как раз резали свиней. Хон Инбан выскочил из паланкина и бросился бежать, не разбирая дороги и зажав руками уши, и больше никогда не ездил той дорогой. Зазор между накрывавшим его полотнищем и краем повозки был достаточно широк, чтобы видеть проплывающие мимо редкие купы деревьев, валуны, отмечающие перекрёстки, бледную зелень на обочинах, нечастых путников. Вчерашнее вспоминалось кусками: Киль Тэми, ощупывающий его руки и ноги быстрыми профессиональными движениями, трупы стражников в кровавых лужах, валяющийся у обочины дороги потухший факел... Хон Инбан едва сдерживал стоны. — Ничего не сломано. Повезло. Почему-то после этого он почувствовал себя ещё хуже: если бы его искалечили всерьёз, собственное поражение не было бы столь постыдным. Слова этого мальчишки, сына Ли Сонге, до сих пор жгли Инбана. А Киль Тэми знал, что он сдался, в этом не приходилось сомневаться, и теперь знал, сколь малое для этого понадобилось... Впрочем, Тэми принимал участие в подавлении мятежа Самбона тринадцать лет назад, и вряд ли Ли Ингём утаил от него хоть какие-то подробности. Но одно дело знать, и совсем другое, что теперь сват смог увидеть слабость Хон Инбана собственными глазами. Унижение было столь жгучим, что почти пробилось сквозь пелену боли. Вчера Киль Тэми ушёл, не взирая ни на какие бессвязные просьбы, затем вернулся — покрытый кровью так, будто побывал на скотобойне, и заметно пошатывающийся. Потом был неверный, колеблющийся свет фонаря, воловья повозка с охапкой соломы на дне и возница в низко надвинутой шляпе... Хон Инбан слушал скрип колёс, щурился на тускловатый свет, сочащийся сквозь циновки, терпел боль в разбитом теле и заново сознавал, что остался жив. Небеса скалились сверху вниз нарождающимся месяцем, весело и страшно, как Киль Тэми, наубивавшийся вволю.***
Киль Тэми ехал подле возницы, на козлах. Хон Инбан сперва удивился, потом понял: человек, одетый как бродяга, но при этом верхом на лошади привлёк бы внимание. Где-то по пути между тюрьмой и городскими воротами Тэми успел переодеться в поношенную неприметную одежду вроде той, в которой ходят наёмники и телохранители. Краску с лица он смыл, пучок на затылке распустил, золото из ушей и с пальцев снял — и сделался неузнаваем. Хон Инбан смотрел и не мог понять, как относиться к увиденному. Каким-то образом отсутствие грима и украшений одновременно делало Киль Тэми моложе и удивительно ему не шло. Красавцем он не был даже в те времена, когда они с Хон Инбаном познакомились, а привычка краситься делала его почти отталкивающим. Уловки такого рода к лицу мальчикам из домов кисэн, нежным и женоподобным, но не мужчине с повадками и в возрасте Киль Тэми. Инбан привык думать, что считает манеру одеваться дорогого свата чудовищной. Сейчас понял, что — именно привык, а на деле давно так не думает. Киль Тэми был Киль Тэми, его постоянство в пристрастии к павлиньим тряпкам было в своём роде успокаивающим, как любая незыблемая закономерность, и Инбан давно уже не обращал внимания на внешнее, не позволял себе забыть, что у Тэми аккуратно подпиленные и подкрашенные ногти, как у кисэн — а с оборота вся ладонь в доспехе из мозолей... Вскоре Хон Инбан впал в беспамятство. Ехали всю ночь. Ближе к утру Киль Тэми перебрался под циновку к Хон Инбану: по дороге навстречу двигался небольшой конный отряд. Возница надвинул шляпу пониже на глаза и свернул на обочину, уступая дорогу. Когда всадники скрылись из виду, Киль Тэми выбрался из повозки и пошёл рядом пешком, держась рукой за край. Хон Инбан понял, что цель, какова бы она ни была, уже близко. И ещё понял, что ему совершенно всё равно, кому служат люди, от которых прятался Тэми. Надо же, ещё неделю назад он опознал бы их по цвету одежд и знакам отличия, просчитал, к кому и по какому делу они могут спешить в столицу, и придумал бы, как это использовать... Сейчас и сама столица, и все её беспокойные, кровавые, увлекательные дела казались далёкими и чужими. Хон Инбан много лет сражался ради того, чтобы удержаться у власти, а теперь казалось, будто всё это происходило с другим человеком и в прошлой жизни. — Вылезай, — хрипло велел возница. Хон Инбан зашевелился на своей подстилке. Повозка остановилась рядом с длинным приземистым строением под соломенной крышей — амбар или сарай. Хон Инбан медленно, тяжело перевалился через низкий край колымаги, охнул, уцепившись за него обеими руками: утихшая было боль хлестнула заново, перешибла разбитые рёбра, хорошенько оттоптанную сапогами стражи спину, покрытые ушибами руки и ноги. Хуже всего был ожог на плече: пульсирующее, не утихающее средоточие страдания. Хон Инбан провёл языком по сухим губам. Киль Тэми быстро, тихо переговаривался с возницей, тот кивнул пару раз, и из рук в руки перешёл небольшой полотняный мешочек: плата. Амбар внутри был тих, душен и тёмен, от запаха просушенного сена и пыли у Хон Инбана запершило в горле. Киль Тэми усадил его подальше от входа и снова вышел. Инбан как раз успел перевести дух, когда тот вернулся: глаза успели привыкнуть к полумраку, и Инбану показалось, что вид у Тэми мрачный и задумчивый. — Ты убил его? — спросил Хон Инбан первое, что пришло в голову. Из-за долгого молчания слова походили на сипение, но Киль Тэми понял и не удивился вопросу. — Нет. Это человек моего должника, он нужен, чтобы доставить весть. Мы пока подождём здесь. Недолго. Хон Инбан вспомнил, что понятия не имеет, куда и зачем они едут. До сих пор он принимал происходящее бездумно, руководствуясь инстинктом, велящим при опасности убегать и прятаться. Инстинкт слабого, но насчёт себя он давно не питал никаких иллюзий. Хон Инбан полагал предусмотрительность добродетелью, хотя был уверен в успехе. Поэтому перед началом интриги он позаботился о путях отхода — через море, а не по суше. В темнице это было первое, что выбили из него палачи. Оставалось только надеяться, что сыновья успели уйти прежде, чем путь перекрыли солдаты Чхве Ёна. О дочке с мужем он почти не беспокоился: инстинкты у зятя были, как у помойной кошки, наверняка успел удрать сам и семью прихватить. Жаль только, что их с Тэми будущего внука он, Инбан, вряд ли когда-нибудь увидит... У него были заготовлены и тайники — о них Инбана тоже спрашивали, и он бы ответил, рассказал всё, лишь бы оставили в покое, но тогда, в пыточной, от ужаса и боли — забыл... Теперь память возвращалась вместе с рассудительностью. Кое-что ему удалось сберечь; крохи по сравнению с прежним состоянием, но на безбедную жизнь хватит. У него остались друзья за пределами Корё. Теперь главное было — выбраться из страны, уйти в Мин, и тогда можно будет зализать раны и подумать о будущем. Раз его собственные тайные тропы перекрыты, оставалось надеяться на свата и его таинственных «должников», кем бы они ни были. Покинуть город они им уже помогли, может, теперь помогут и пересечь границу. Киль Тэми сел на пол, привалившись спиной к стене. По его лицу пробежала лёгкая судорога, и Хон Инбан отвлёкся от своих мучений. — Ты ранен? Вопрос был глупым: он видел, что Тэми не слишком твёрдо держался на ногах. — Ничего. Этот фигляр, любимчик Самбона, действительно неплох. Неплох — это было нехорошо. Совсем нехорошо, если из уст Киль Тэми, и Инбан встревожился по-настоящему. — Он сильно тебя задел? — Справлюсь. — Кривая улыбка на лице Тэми выглядела страшновато, под глазами залегли круги. — Он умеет работать мечом, этого у него не отнять, и со временем из него выйдет толк. Но бояться следует не его. На месте Самбона я бы опасался Ли Банвона. — Ли Сонге? — переспросил Хон Инбан: ему показалось, что он ослышался от усталости. — Нет, нет, не нашего бравого генерала. Ли Сонге у нас вроде старика Чхве: на самую верхушку, может, влезть и сумеет, но радости ему с этого не будет никакой. Чхве Ён вовремя это понял, вот и удалился в изгнание, когда велели. Слова поперёк не сказал, когда Синдон, этот пресвятой монашек, услал его в провинцию, грядки окучивать. У Ли Сонге мозгов поменьше, а под боком у него наш дорогой Самбон. Вот уж кто мастер подзуживать. С Ли Сонге Самбон справится, но этот его сынок — другое дело. — Странное суждение, — пробормотал Хон Инбан. Он чувствовал замешательство: за Киль Тэми никогда не водилось привычки взвешивать и оценивать людей подобным образом. В их союзе это была задача и привилегия Инбана. К тому же, до сих пор он был уверен, что Киль Тэми едва помнит о существовании Ли Банвона. Вот старший сын, Ли Бану — другое дело. Свата интересовали люди, связанные с фехтованием, а всё прочее он оставлял на откуп родичу. Тэми, похоже, угадал, о чём он думает. — Я же говорил тебе, что ты ничего не понимаешь в сражениях, — с прежней кривой улыбкой сказал он. — И в бойцах. Уж поверь мне, есть способы, которыми можно оценить человека только на поле боя. И этот Ли Банвон... — Киль Тэми уставился в невидимый в полумраке потолок почти мечтательно. — Самбон воображает, будто справится с ним. Полагает, что до определённого предела может им управлять, а в случае нужды — избавится. Но Самбон, он вроде тебя, сват. Он не понимает. — Я тоже, — скрывая досаду, сказал Хон Инбан. — Я говорил с Ли Банвоном в тюрьме. Он приходил ко мне. — Вот как? — Киль Тэми заинтересовался, рывком подтянулся и снова опёрся на стену, уставившись на Инбана. — И что ты ему сказал? — Да так, — он поморщился. — Наговорил... всякого. Посулил, что он ещё хлебнёт того же, что и я в своё время. По правде говоря, об этом тоже было стыдно вспоминать. Ли Банвон, похоже, принял те бессвязные угрозы за истерику, и про себя Хон Инбан признавал, что он был не так уж далёк от истины. Попытка оставить за собой последнее слово, да... — Насчёт этого не знаю, а что Самбон с ним хлебнёт, и папаша заодно — это точно. Ли Банвон такой же, как и я. Заявление было такое неожиданное и дикое, что Хон Инбан даже не сразу среагировал. Помолчал пару минут и, наконец, выдавил: — Что ты имеешь в виду? — Жестокость — это такой же дар, как владение мечом или музыкальный слух, — просто сказал Киль Тэми. — Кое-что можно развить и улучшить с помощью тренировок. Но если этого нет в тебе изначально, никакие старания не помогут. Настоящая врождённая жестокость, свободная от мучений и угрызений совести, встречается не чаще, чем стихотворный талант этого твоего... Цюй Юминя. — Юаня, — автоматически поправил Хон Инбан. — Вот его, да. Я за свою жизнь видел двух или трёх парней, управлявшихся с мечом не хуже того уличного сказителя. Двух... или трёх. И всякий раз это заканчивалось одинаково: находился богач, который пытался сделать из них орудие, но таких мальчиков всегда нужно ломать вначале, без этого не получится, а ломанное оружие... Сам понимаешь. Рано или поздно они просто опускали меч посреди битвы и позволяли первому встречному идиоту, отличающему острие от рукояти, отправить себя к праотцам. Чаще — рано. Ли Банвон не таков. Он не опустит меч. И его не сломать. Он в этом и не нуждается. Если жестокость и искусство меча соединяются в одном человеке, получается такой, как я. Если она соединяется с честолюбием и высокой целью... — Получится король. — Хон Инбан почувствовал дурноту. — Или мертвец. — Много мертвецов, — поправил Киль Тэми. — Проиграв, один он на небеса не отправится. Он не умеет сдаваться и опускать оружие. — Как и ты. — Да. Хон Инбану сделалось холодно. Он провёл языком по запёкшимся губам, чувствуя густой вкус крови во рту. — Киль Тэми, кого мы ждём здесь? Он почти готов был услышать «посланных Чхве Ёном убийц», но сват ответил: — Моего бывшего... сослуживца. Он мне должен кое-что. Сослуживца? Хон Инбан не думал, что у Киль Тэми остались друзья со времён его недолгой службы в военном ведомстве, а среди гражданских чиновников их у него сроду не водилось. — Ты когда-то спас его своим мечом? — Это была единственная правдоподобная версия для долга такого размера, чтобы укрывать государственных преступников. — Можно и так сказать, — Киль Тэми засмеялся. — Ты... защитил его? — растерянно пробормотал Хон Инбан. — Защитил, пожалуй. Да. — Киль Тэми потрогал свой меч в неприметных потёртых ножнах — маскировка в той же мере, что и его одежда. Снаружи послышались шаги — осторожные, но не настолько, чтобы можно было подумать, будто человек пытается подобраться незамеченным. Тэми рывком поднялся, ухватившись за стену. Скрипнула дверь, впуская тусклую полоску света. На пороге появился чужак в накидке поверх тёмной одежды. Лицо у него было обвязано платком, как у грабителя или убийцы, видны были только блестящие глаза и белый лоб под полями крашенной соломенной шляпы. Киль Тэми, похоже, узнал его. Он расслабился, кивнул и вложил меч в ножны. Человек слегка поклонился. — Идём, — сказал Киль Тэми. — Тут недалеко.***
Оказалось, и вправду недалеко. С четверть часа пешком, и по правде говоря, вышло бы втрое меньше, если бы Инбан не замедлял всем путь. Дом он толком не разглядел — длинное, приземистое строение, в свете пасмурного дня такое же неприветливое, как давешний сарай. Длинная веранда, опоясывающая всю видимую часть, навес, что-то вроде чахлого сада — сбоку над крышей маячили редкие, но ухоженные кроны деревьев. Обычная, ничем не примечательная усадьба мелкого провинциального дворянина. Хон Инбан поднялся вслед за проводником по скрипучим ступеням, дальше, дальше, через одни двери и через другие, в маленькую, но сухую и тёплую комнату с уже расстеленной на полу постелью. Киль Тэми потерялся и отстал где-то по пути, кажется, пошёл перевязывать раны. Хон Инбану было всё равно: у постели стояла миска с тёплой кашей и чашка с водой, в углу — жаровня, исходящая волнами жара, и на некоторое время окружающее сделалось ему безразлично. Давешний проводник маячил в углу комнаты. Вероятно, счёл, что второму гостю тоже может понадобиться помощь с ранами. — Благодарю вас, всё хорошо, — сказал Хон Инбан, отодвигая пустую посуду. Пища и тепло придали ему сил. Он решил, что в чужом доме вежливость не помешает даже с прислугой. — Вам не за что благодарить меня, господин, — неожиданно отозвался человек. — Я просто возвращаю долг. Тот, кого Хон Инбан принял за слугу, стащил с головы шляпу и снял платок. Хон Инбана бросило из жара в холод. Он даже не сразу понял, что с безымянным хозяином дома не так, начал было говорить: — Разумеется, есть за что... — и осёкся: сел голос. Таким лицом впору было пугать служанок и детей. Кишин, безумный страшный призрак, чудовище из крестьянских сказок. Бледный до синюшности, с огромными глазами и разваленным напополам лицом. Когда-то давно этому человеку взрезали щёки, от углов губ и полумесяцем круто вверх, до скул. Вечная, кошмарно улыбающаяся маска. — Много лет назад Киль Тэми спас меня, — прошелестел призрак. Вид его шевелящихся губ вызывал дурноту. — Я об этом помню. Ночь в безопасности — небольшая цена за избавление, дарованное его мечом. Он поднялся, легко наклонил голову. Шагнул к двери. — Постойте, — выдавил Хон Инбан. — Кто вы такой? Откуда вы знаете Киль Тэми? — А он не сказал вам? — удивился хозяин дома. — Это ведь не секрет. Когда-то давно мы с ним вместе служили. В личной страже государя Конмина.***
— ...это ведь не секрет, — с гадкой улыбкой сказал Ли Ингём бесконечно давно, двенадцать лет назад. — Для вас в том числе, дорогой господин Хон. Всё верно, никакой тайны тут не было. Другое дело, что и вслух об этом говорить было не принято. Но Ли Ингём, старый стервятник, конечно, не удержался. Подноготную Киль Тэми он вывалил на Хон Инбана так же охотно, как, можно не сомневаться, самому Киль Тэми рассказал всё о позорном поведении Хон Инбана после первого ареста. Ли Ингём любил такие уловки в придворной игре. Считал, что взаимный стыд разделяет потенциальных союзников лучше любых соображений выгоды. Нелегко смотреть человеку в глаза, зная, что ему известны все самые мерзкие подробности твоей жизни. Не говоря уж о том, чтобы доверять ему. Неплохая тактика, но с ними двумя Ли Ингём промахнулся. Тем не менее, Хон Инбан, конечно, не забыл. Киль Тэми много и охотно рассказывал о бое, который сделал его первым мечником страны, и никогда — о том, что ему предшествовало. Как будто он сам появился во дворце ровно в тот момент, когда снял голову с Хон Рима, начальника стражи и первого бойца столицы, убийцы короля Конмина. Королевского начальника стражи, королевского убийцы, а прежде того — королевского любовника. После смерти королевы Ногук, горячо обожаемой супруги, король Конмин стал тенью того человека, каким был раньше. Отринул прежние связи, позабросил свои драгоценные реформы, смотреть не мог в сторону наложниц. Старая королева-мать попробовала было завести речь о новой женитьбе — без толку. Чхве Ён, опора государя на протяжении двух десятков лет, за неосторожное слово отправился в изгнание, и добро ещё, что голову сохранил на плечах. Один только монах Синдон мог выносить этого изменившегося Конмина, с его частыми сменами настроения и вспышками гнева. А потом появилась новая королевская стража. Их набирали по всей стране. Порой из худородных, из младших ветвей семьи, иногда — чуть ли не из незаконнорождённых. Происхождение, личные качества, образованность не имели значения. Важны были только воинские умения, способность на безоговорочную преданность... и внешность. В шестнадцать Тэми, должно быть, был своеобразно привлекателен — как бывает привлекателен весёлый ловкий изящный хищник, вроде ласки или лисы, но главное было не в этом. Настоящий талант обаятелен сам по себе. Будь то умение писать картины, вышивать шёлком или способность воткнуть в причёску сорванный цветок так, чтобы через день тебе подражали все кисэн столицы, а через два с таким же цветком ходила королева. Тэми не был хорош собой, он был, чего уж там, вызывающе неотёсан по меркам столицы (род — «деревенские» янбаны, всего достояния клочок земли размером с монету в глухом захолустье, где на три провинциальных городишка одна школа конфуцианцев). Но он был бесподобно, яростно талантлив. Есть бойцы, о которых говорят, что они рождены для меча; если же существовали люди, ради которых меч впервые вышел из горна на свет, то Киль Тэми был одним из них. Сам праотец Чумон, воинственный предок, должно быть, поцеловал его правую руку при рождении. Этого хватило, чтобы привлечь внимание свиты короля Конмина. А папаша Тэми, надо полагать, был достаточно честолюбив, чтобы выяснить кое-что о пристрастиях государя. Сейчас о том, что Киль Тэми и его брат несколько лет прослужили в королевской страже, помнили немногие. О том, что он, пусть недолго, был подчинённым Хон Рима — ещё меньше. А сам Тэми вёл себя так, будто до этого убийства его жизнь была чистым листом. К тому времени на него уже обратил внимание Ли Ингём. Счёл полезным. Он нуждался в своём человеке среди королевской стражи и в устрашающем оружии для своих врагов, а Киль Тэми успел сделать себе имя и идеально подходил на роль пугала. Они поладили: Ли Ингём обеспечил Киль Тэми карьеру, подобрал ему супругу и окружение, и уверился, что сделал его полностью от себя зависимым. Хон Инбан переиграл Ли Ингёма на этом поле точно так же, как и на всех остальных, но он помнил. Помнил, как однажды приятный вечер в борделе обернулся криками, лязгом железа и проклятиями. Когда вооружённые палками слуги и полуодетые гости из тех, кто похрабрей, ворвались во внутренние покои, посреди комнаты валялся мертвец с располосованным от уха до уха горлом и выпученными глазами, одетый как мелкий чиновник судебного ведомства, в углу дрожала, прижимая к груди обрывки расшитого пионами платья, ярко накрашенная девица, а рядом с ней стоял дорогой сват Хон Инбана, весь в розовом, лазурном и золотом, в гроздьях браслетов на обоих запястьях. Улыбался по-кошачьи, неторопливо вытирая лезвие меча дорогой шелковой драпировкой. Хон Инбану хватило одного взгляда, чтобы охватить всю сцену, развернуться к набившемуся в комнату народу и рявкнуть: — Расходитесь! Почтенный посетитель случайно напоролся на клинок, это большое несчастье. Здесь не на что смотреть. Киль Тэми узнали. Слуг и любопытствующих будто метлой вымело за дверь. Сват улыбнулся ещё шире, присел рядом с девкой на корточки. Протянул рукояткой вперёд длинный, почти с локоть, узкий кинжал: — Хочешь, милая? Кисэн непонимающе взглянула на него — краска и белила потекли, размазались по миловидному лицу, — потом ухватила оружие и вдруг с пронзительным криком набросилась на покойника. Воткнула в него лезвие раз, с усилием вытащила, ещё раз и ещё. Клинок выходил из мяса с мерзким звуком, пол и покрывала вмиг залило сильнее прежнего, мясной, влажный дух забивал горло. Хон Инбан отвернулся. — Что на тебя нашло? — сердито спросил он позже, когда труп унесли, кровь замыли, а Киль Тэми приводил себя в порядок перед зеркалом. Глаза у свата разгорелись, как всегда после убийства, узкие тёмные губы изгибались в улыбке. — Да ничего, — легко сказал он. — Совсем ничего. Зачем такому уроду хорошенькие девушки и красивая музыка? Согласись, кладбище ему подходит куда больше. Есть вещи, от которых вправе отказаться даже проститутка. Хон Инбан умолк и не стал расспрашивать ни на следующий день, ни после. Дело он уладил, семья погибшего получила компенсацию, Киль Тэми стали бояться ещё больше. Девицу сват выкупил в наложницы и держал при себе, пока не надоела — видимо, его восхитила сцена с кинжалом, хотя самого Инбана при одном воспоминании мутило. Потом Тэми то ли услал её в деревню, то ли передарил кому-то... Хон Инбан не спрашивал, но фразу запомнил крепко. Есть вещи, которые вправе не делать даже шлюха. О которых не спрашивают даже самых близких. Особенно близких.***
...Знал ли он? Смешной вопрос. Киль Тэми понимал толк в развлечениях, охотно составлял Хон Инбану компанию в домах удовольствий, умел пить. Он вообще был лёгок на подъём. Хон Инбан знал, какие его свату нравятся кисэн — красивые, надушенные, жеманные, с нежными голосками и сладкими от пудры губами. Тэми любовался женщинами, как картинами, хотя не упускал и случая затащить их в дальние покои. Но не всегда. Несколько раз он уводил туда, на мягкие подушки и шелковые постели, тонких разряженных мальчиков. Одного-двух таких держат в любом борделе. Хон Инбану было об этом известно, но он полагал, что каждый имеет право на свои странности. А Киль Тэми, даже если и испытывал хоть какое-то стеснение, окончательно от него избавился, увидев реакцию Инбана. Как-то раз Хон Инбан позволил себе выразить осторожное любопытство. Киль Тэми встряхнул головой, качнув вдетыми в уши кораллами, расправил цветные рукава. Взглянул пристально: — Что в этом такого, дорогой сват? Я не вижу разницы. «Не вижу разницы». Почему-то эта мысль пришлась Хон Инбану по душе: в чём-то она была созвучна тому тёмному стремлению, которое вело его к вершинам власти после утраты иллюзий. Как будто, избавившись от сковывавшей его морали и окончательно убедившись в ничтожности принципов перед простым телесным страданием, Хон Инбан теперь испытывал непреодолимую потребность пасть ещё ниже, замарать себя вещами, способными привести в ужас любого добродетельного осла из числа тех, что заседали в королевском совете. Например, дружбой с таким человеком, как сват. И Хон Инбан тешил себя верой, что знает Киль Тэми лучше всех. Что его подпустили куда ближе, чем на расстояние вытянутой руки. Это ведь не было легко, это случилось не сразу, Хон Инбан пришёл к Тэми из соображений выгоды, тот принял правила игры, следуя приказу своего патрона, но ни один из них и представить не мог, что из этого выйдет через каких-то пару лет. Киль Тэми никогда не прилагал усилий, чтобы быть приятным, привык с сдерживаемому отвращению в глазах придворных, любил и умел вызывать страх. Хон Инбан, напротив, выглядел, как образец конфуцианского учёного, а в юности — как воплощённая мечта о сыне любого благородного отца семейства. Правильное, открытое, умное лицо, в каждой черте завершённость и искренность. Такая внешность подарок для политика. И внешне, и внутренне они с Киль Тэми были полными противоположностями. Спустя два года после заключения между их семьями родства Хон Инбан мог себе позволить задавать Киль Тэми вопросы, за которые кто угодно другой расплатился бы в лучшем случае болью и кровью, и в столице не было человека, знающего о его планах больше, чем сват. Малой доли того, что он рассказывал Тэми, хватило бы на три плахи. Инбану казалось, что он понимает Тэми, с его повышенной и порой странно выражающейся эмоциональностью, его подверженностью порывам, пробелами в образовании и тем, что людьми несведущими принималось за глупость или грубость, а на деле было странно вывернутой, далёкой от придворных канонов честностью. Киль Тэми ему руки целовал — просто так, от душевного порыва, от трудновыразимой словами радости. Постороннему — показалось бы мерзким. Хон Инбан не был посторонним и знал: когда заканчиваются слова, нужно искать другие способы общения. Поцелуи. Меч. Калёное железо. По правде-то, уж лучше поцелуи.***
Тихо стукнула, открываясь, дверь. Киль Тэми двигался медленнее обычного, но держался вроде бы уверенней, чем утром. Хон Инбан очнулся и заморгал: он понял, что просидел на месте несколько часов. Какие длинные два дня, устало подумал Хон Инбан. А ведь ещё не вечер. Ранние сумерки снаружи вводили в заблуждение. Вчера утром он ехал к темнице и готовился к смерти... Поглощённый переживаниями, Хон Инбан забыл зажечь лампу, и сейчас Киль Тэми возился возле неё. — Не надо, — неожиданно для себя сказал Хон Инбан. От неподвижной позы у него затекло всё тело, и он осторожно вытянул ноги. — Как хочешь. — Сват не стал приближаться, сел у дальней стены. — Я видел твоего бывшего сослуживца, — зачем-то сказал Хон Инбан. — Это ты изрезал его? — Бывали времена, когда слишком красивое лицо при дворе не сулило удачи, — равнодушно ответил Тэми. Хон Инбан кивнул: он так и подумал. Под чудовищными шрамами тот человек был моложе Тэми, а ещё замечательно, утончённо хорош собой. Даже сейчас, если суметь отстраниться от его увечья, это было заметно. И ещё: порезы были аккуратными, точными, не похожими на боевые ранения, а стежки, пусть и крупные — ровными. — Шил тоже ты? — Да. Инбан опять не удивился. С его собственными ранами Киль Тэми управился довольно ловко, и себя тоже перевязал сам. Мечников учат в числе прочего и этому: промыть и зашить рану. Убрать гной. Наложить повязку... До настоящих лекарей, конечно, далеко, но навыки вполне себе на уровне служек при армейских врачах. — У меня есть поместье в Мин, — сказал Хон Инбан. — В провинции. Купил когда-то по случаю. Я и не видел его никогда, представляешь... Кажется, там даже есть сад. Киль Тэми шумно выдохнул. Завозился в своём углу. Звякнули о пол ножны. Хон Инбан порадовался, что не позволил ему зажечь лампу. — Киль Тэми. Могу я попросить? Он почему-то вспомнил, как умолял его вчера — вечность назад — цепляясь изо всех сил: давай уйдём вместе... у меня нет никого, кроме тебя. И подумал, что исчерпал все свои запасы страха в темнице. Что бы ни было, Тэми не подумает о нём хуже, чем он есть на самом деле. Почему-то эта мысль принесла облегчение. Хон Инбан посмотрел на человека, ближе которого у него не было никого за последние двадцать лет. И сказал, чего он хочет, вслух.***
Много лет назад, когда Хон Инбан был всего лишь юным учеником конфуцианской школы, преисполненным мечтами о добродетельном государстве, он стал свидетелем пришествия тайфуна. Стихия в считанные часы поглотила приморский городок, которому не посчастливилось оказаться на его пути. Хон Инбан застыл, парализованный, на возвышении, где нашёл убежище. Не в силах отвести взгляд, он едва мог дышать. Воздух гудел и стонал вокруг него. Затем Хон Инбану показалось, что напряжение разом ослабло, будто разошёлся на талии слишком туго стянутый пояс. Так размыкаются объятия, надёжнее которых только что не было в мире. Хон Инбан услышал — загривком, нутром, ладонями — тихий вздох, потревоженное дыхание спящего великана. И небо грянуло о землю: тайфун, одноногий убийца, пал на землю Корё.***
После Хон Инбан не мог вспомнить, какими словами попросил — просил ли? — Киль Тэми. Вполне вероятно, что его речь была путанной и бессвязной. Или же непристойной, с употреблением солдатских выражений — которых он, между прочим, нахватался за десяток лет от дорогого свата. Как бы то ни было, сам момент объяснения выпал из его памяти напрочь, хотя в тот миг он мог бы поклясться, что не испытывает ни волнения, ни страха. Вот мысль о приземлённом и плотском его тревожила. За последние дни телу Хон Инбана досталось столько боли, что одна мысль о том, чтобы добавить ещё толику, заставляла его каменеть. И он слишком устал, чтоб брать на себя ответственность. Заключалась ли причина в том, что его восприятие притупилось, или же у Киль Тэми попросту хватило опыта, но обошлось. Хон Инбан лежал на спине и думал о поместье в Мин. О маленькой беседке в тени полудюжины сливовых деревьев, которые только из снисходительности можно назвать садом. О прохладной чистой комнате, в которой он мог бы заниматься каллиграфией, и тренировочном зале, в котором Киль Тэми мог бы давать уроки боевого мастерства, если бы захотел. Инбану было утомлённо, бездумно, хорошо, печально и смешно. Каллиграфия, сливы... Невелики же мечты для того, кто жаждал решать судьбы государства. Почти так же смешно, как на исходе четвёртого десятка вдруг понять, что тебе нравится в другом человеке всё. Его тонкая до субтильности кость, его неправильные черты, его блестящие и любопытные, как у галки, глаза... страсть к побрякушкам, тоже совершенно сорочья... его плебейски желтоватая кожа, асимметричное лицо и подрисованные, как у столичной красотки, брови. Его краска для век и румяна для щёк, его руки — вот руки у него и правда хороши, такую форму не подделать, и ничего в них нет крестьянского, — его походка, мягкая, тихая и опасная, и тело под яркими шелками, будто скрученное из железной проволоки. И шевелюра, высвобожденная из пучка, единственное в его облике, не нуждающееся ни в каком украшательстве вовсе, — лавина волос, подобная извержению чёрных побегов плюща или другого крепкого, блестящего, неуёмного растения. Киль Тэми. Дорогой сват. — Давай уедем завтра, — сказал Хон Инбан. — Давай, — помолчав, отозвался Киль Тэми. Его пальцы невесомо погладили Хон Инбану висок. — Встретимся завтра у излучины реки. Тут рядом, верхом доберёшься быстро. Вот и всё. Хон Инбан закрыл глаза.***
Напоследок хозяин поместья снабдил Хон Инбана деньгами и припасами на два дня. Лошадь ему досталась славная, крепкая трёхлетка, выносливая и спокойная. Киль Тэми покинул поместье раньше, перед рассветом. Всё, что могло быть между ними сказано, прозвучало ещё ночью. Люди Ли Сонге и Чхве Ёна шли за ними по пятам от самой столицы. На какое-то время их удалось сбить со следа, но рано или поздно они должны были настигнуть беглецов. Вместе с ними шёл уличный фигляр, выкормыш Самбона. Мастер меча. Киль Тэми собирался встретиться с ним один на один. Собирался, как теперь понимал Хон Инбан, с самого начала. Да что там, он пошёл бы, даже если бы этой встречи можно было избежать. Это была та его часть, которую Хон Инбан не понимал, просто знал о её существовании и раньше принимал, как есть. Утро выдалось свежее, прохладное и туманное. Близость реки ощущалась всё явственнее, воздух повлажнел. Лошадь шла шагом, осторожно выбирая, куда поставить копыто. Хон Инбан не пытался понукать её. Как тихо, подумал он. Такие утра созданы для птичьего пения и плеска волн, ветра, шумящего в кронах, и тихих слов, которыми можно обмениваться на ходу. Если Киль Тэми осуществил своё намерение, всё уже должно было закончиться. Так или иначе. Времени прошло предостаточно... Птицы в кустах молчали, как убитые. Хон Инбан понял, что лошадь стоит на месте, и уже довольно давно. За пригорком слышалось тихое движение вод. Одинокое кривое деревце вцепилось корнями в крутой глинистый склон, выделяясь на фоне светлеющего неба, как фигура из театра теней. Осталось только подняться и взглянуть вниз. Лошадь под Хон Инбаном опустила голову и принялась щипать траву. Я могу и не идти туда. Поехать кружным путём. Ли Сонге и Чхве Ён наверняка позаботились оставить засаду. А дальше — снова плен, мучительный обратный путь, в лучшем случае — публичная казнь. Зачем это? Если буду осторожен, за три дня выберусь к границе. Тенистая беседка и сливы в цвету, запахи бумаги, свежей туши, выделанной кожи, скошенной травы, черёмуховых листьев, засушенных меж страниц книг. Ладонь на плече, запястье унизано нефритом и золотом, а мозоли цепляются за ткань одежд, оставляя затяжки... Хон Инбан спешился. Погладил лошадь по сытому гнедому крупу. Поднялся на пригорок пешком, замешкался у самой вершины, глядя на близкое бледное небо над собой и дыша влажным воздухом. Зачем-то затянул потуже завязки плаща у горла. И шагнул вперёд.