Пообещайте мне любовь — Хоть на мгновение… Хочу изведать эту боль, Как откровение. Я за собой сожгу мосты, Не зная жалости, И всё прощу — но только ты Люби, пожалуйста, люби, Люби, пожалуйста, люби, Люби, пожалуйста…
Перед глазами уснувшей темнота — вязкая, непроглядная, густая, словно срисованная с беззвёздного неба. Всё затихло, замерло волей наступившей ночи: недвижимы синевато-серые тени, расползшиеся по комнате, молчаливы настенные часы, тонкая лунная нить будто высечена из прозрачного мрамора. Не осознавая себя, она ещё больше сжимается, отчего-то беззвучно шевеля губами во сне, — и чувствует, что очутилась в безвременье, что земные силы на мгновение не властны над ней. Она хватается за эту мысль, вздрагивает и наконец просыпается; светлые, почти янтарно-карие глаза с зелёными искорками на дне щурятся от серебряного сияния, сменившего беспросветную черноту. Он стоит прямо перед ней, на коленях, он — точно тот, каким она его помнила и любила. Протягивает к ней руки, дрожащие, сжимающие пустоту, хмурится, часто-часто дышит, но взгляд его ясен и чист. Она делает один осторожный шаг — навстречу — и чувствует, как он неуловимым движением склоняется ещё ниже, оказываясь у её ног. Он думает, будто она ему снится, будто она — морок, галлюцинация, бред, озарение безумца… Но она не исчезает, и, видимо, ему всё-таки было предсказано несколько десятков, сотен лун, чтобы однажды в жёлтой дымке марева снова увидеть свою Маргариту. — Мастер, — шепчут призрачные тени, шепчет дождь, падающий осколками неба, — но не она. Не она, не она ступает босиком, наугад, на ощупь, не она садится рядом, забирая дыхание пустоты из сомкнутых ладоней, не она мягко, по-матерински касается рукой горящего лба, не она покрывает лицо чистыми поцелуями… Может, может ли это быть, чтобы она, его единственная любовь, смотрела на него так неотрывно, встревоженно, так по-настоящему, чтобы свет её глаз даровал успокоение, может ли быть, чтобы он вновь был с нею, чтобы она не забыла его? — Мой мастер, — пронзительно, почти беззвучно, и он видит много больше, чем знал: и старый подвальчик, и её печальный букет, и огромный маятник, качнувшийся и бесследно растаявший, только он, ещё не мастер тогда, впервые увидел Марго; и утонувшие в огне страницы романа, и засушенную розу, и — почему-то — огненный глобус, и шапочку с вышитым «М»… Почему она с ним, почему не оставляет, почему жаждет его любви, если он сдался, отступил, если потерял её, твёрдо уверенный, что уже навсегда? Почему цепляется за каждое мгновение, каждую секунду рядом, почему прощает, превозмогая собственную боль, которая тогда, в дни её одиночества, сразила, но не сломила её? — Маргарита… Марго, — только и говорит в ответ, не отводя глаз. Она обнимает его так бережно, будто драгоценность, но в зелёных глазах кроется нечто иное. Вся её внутренняя сила, её стержень, её воинственность — она боролась за него, она вернула его, едва не погибнув, едва не оставшись в объятиях зла, — сплетается с непостижимой глубиной любви, и мастер тонет в её взгляде, тонет в ней самой, и губы его трогает лёгкая улыбка уставшего, но счастливого человека… Она запрокидывает голову, глядя точно в небо; голубые звёзды подобно чьим-то глазам смотрят на неё, отпуская. Она делает ещё шаг. — Вы?.. — доносится издали. Человек, который только что окликнул её, как будто не смеет назвать её имени, как будто боится ступить ближе. Нет, он не двигается, молчит, и только лунный свет позволяет ей узнать его. Она делает глубокий вдох, теперь уже боясь проснуться, она делает шаг, оставляя коленопреклонённого, и светлая улыбка озаряет её лик; губы беззвучно шепчут молитву, а в глазах, кажется, стоят слёзы. — Вы… — ещё раз произносит он, и руки его тоже дрожат; луна касается седых висков и освещает тонкую сеть глубоких морщин, покрывших его лицо. Он стар, и старость его такова, словно он прожил жизнь, полную раскаяния и муки. Он стар, но он здесь, перед ней вопреки законам времени, вопреки всему мирозданию. Она сразу же узнаёт его: можно ли не заметить этот взгляд восхищения, невысказанное признание, застывшее на устах, можно ли не почувствовать тот миг, когда он вот так же предстал перед ней, покорный её воле, когда три мгновения невесомо обнимал, кружа в танце прощания, когда она отвечала ему, что любит, любит до сих пор… Она не знает, но чувствует, почему он пришёл к ней именно таким, почему образ его в их последнюю встречу остался лишь образом, сгинувшим в неумолимом течении лет. Он любит её, как не любил никогда и никого, но только сейчас, перед самым концом он понял что-то очень важное — а, может быть, именно это. Он смотрит перед собой остекленевшими глазами и — она знает это — проживает каждую секунду жизни ещё раз, стократ увеличивая собственные страдания и боль. — Господи праведный, Боже всевидящий, — шепчет она сквозь слёзы, опускаясь перед ним на колени, обнимая, — Отче наш, — слова молитвы, произнесённые одними губами, доносятся до небес. Со стороны она, верно, кажется его дочерью, но… есть ли сила, которая преодолела бы эту безграничную любовь, эту бесконечную верность? Голос её не умолкает, и слова молитвы Всевышнему, соединяясь с вторящим ей хриплым шёпотом, говорят намного больше запоздалых признаний. Она никогда не была с ним, она не разделила его долгий путь, но сейчас, в финале этого пути встретила его, чтобы отвести беду, чтобы прикоснуться и полюбить — теперь ещё больше, чем прежде. Он безмолвно благодарит её, когда отступает; ему, наверное, достаточно этого тепла, чтобы попытаться сохранить его в своём сердце. Она протягивает к нему руки, но он не смеет обернуться, продолжая идти по начертанной ему дороге. И никто, никто в эту минуту не отнимет у них этот маленький сгусток света, этот миг молитвы и клятвы в вечной верности. И даже тот, кто незримо управлял историей их неслучившегося единения, бессилен теперь — бессилен перед ними обоими. Она остаётся на месте, взглядом провожая тень отдаляющегося силуэта. Она улыбается ему вослед — улыбается сквозь слёзы, и улыбка эта неподвластна прошедшим годам; улыбка, чуть касаясь её лица крыльями света, возвращает время вспять. Но… Один миг — и вместо светлого прощания в глазах отражается невыносимая мука разлуки. Слова молитвы, едва угаснувшие, вспыхивают вновь, и она поднимается, подаётся вперёд — только бы увидеть, только бы различить среди холодных, подобных чёрному савану вод его фигуру, только бы узнать, что жив, что помнит о ней!.. — Господь милосердный, — слова рвутся изнутри, и эта её молитва не заучена ею, эта мольба рождается только теперь, и оттого в произносимых словах тревожной музыкой звенит откровение, соединённое с болью. Она срывается на бег, она не различает дороги, она сдерживает слёзы, застывшие в широко распахнутых глазах; тишина чудится ей грохотом жестоких волн, земля под ногами — пустынной тропой побережья… Она видит перед собой пропасть чернильно-синих вод, разверзшуюся бездну, она не смеет остановиться, и ей кажется, словно она падает туда, в кромешную тьму преисподней, словно море смыкается над ней стальным, лишённым солнца небом. Но отчаянная вера в спасение возлюбленного, готовность броситься к нему, где бы он ни был, быть рядом любой ценой превозмогают неутихающую бурю. Пока она есть, она будет с ним, и не существует преграды, которая смогла бы разлучить, разъединить их навсегда. — Эдмон — только жертва, — едва выговаривает, обессиленная, но что-то снова и снова придаёт ей сил. Как наяву видит его лицо, его закушенную до крови губу, его боль, всю тяжесть которой она чувствует не меньше, чем он сам. И иллюзорные своды волн над нею размыкаются, и она видит, видит теперь крошечный отблеск света, и слова светлой молитвы летят ввысь, туда, где ещё существует солнце. Нет, ей не обрести покоя, пока она не отыщет его, и любовь её никогда не угаснет, как не погаснет их с Эдмоном путеводная звезда, — она знает это. Боль, горечь прощания, неспособность понять, беззвучные стоны, клятва, которую нельзя нарушить, сила, которая не позволяет опустить руки, — она ощущает каждую его эмоцию и совершенно точно знает, что они давно стали продолжением друг друга, что чувствуют одно, сколько бы миль, сколько бы километров их ни разделяло. Она вглядывается в темноту туманного неба — и в какое-то мгновение различает черты его лица среди объявшей её пустоты. Она шепчет его имя и ясно понимает, что он слышит её. Перед ней — непомерная тяжесть будущих лет, но в этот момент она верна только тому, кто — пусть неизвестно, жив ли, — часть её самой. Она делает шаг назад, отступая от самого края берега. Всё меняется так стремительно, что она не в силах осознать произошедших перемен. Морская иллюзия рассыпается тысячей осколков, и вдруг яснеют очертания неуловимо знакомой комнаты. Она оборачивается и едва не оступается, натолкнувшись на пристальный, наполненный мукой и яростью взгляд. Она не знает, кто из них двоих предстал перед ней теперь. Он сидит вполоборота, он молчит и тяжело дышит; волосы, обычно собранные назад, падают на лицо, почти скрывая его. Он как будто силится что-то произнести, но она знает: он борется, борется с самим собой, и эта борьба двух сущностей обречена. В глазах его можно различить искры безумия, но его рассудок сейчас ясен. Кто перед ней — тот, кого она знает лучше всех в мире, или тот, которого она видит — впервые — только теперь? Она отчего-то сжимается, словно предчувствуя грядущую трагедию, но в этот же миг подходит ближе, чтобы склониться над ним, чтобы провести ладонью по щеке, чтобы с болью в глазах смотреть, как он непроизвольно отшатывается назад, как во взгляде его переплетаются отчаяние, непонимание, осколки жестокости — и узнавание. Она знает: кем бы он ни был теперь, какая из двоих сущностей ни владела бы его телом, она пройдёт этот путь с ним. Она пройдёт его до конца. Того самого, откуда уже не вернуться. Она чувствует, что ей хватит силы сделать последний шаг. Она произносит его имя почти шёпотом, стараясь задушить подступившие к горлу слёзы, и в этом её исступлённом «Генри» — её невысказанная искренность, её страдание, её стремление отречься от всего мира, простить за всё — только бы увидеть в его глазах любовь, только бы прочесть её без слов… Она на мгновение задумывается, будто на что-то решаясь, а затем снова касается его руки, его плеча, лица — касается собственным дыханием, обнимая, — и знает, что сейчас, в этот момент, Хайду не победить, что есть что-то сильнее, чем абсолютное зло, что тот, кого она знает и любит, ещё не сломлен, что он — Генри Джекилл — ещё помнит о ней. Он на грани, знает она. Он обессилен, он видит единственный исход — но если бы он знал, как нужен ей, если бы только мог представить… Он совершил то, что совершил, потому что не видел другого выхода, — и теперь он потерял свой единственный путь, по которому шёл всю свою жизнь. Теперь он в какой-то мере жесток и замкнут, даже оставаясь собой, Джекиллом, и… Это должно закончиться — она знает. Но хотя бы на мгновение, когда она по-настоящему рядом, его боль почти отступает, и во взгляде её Генри — беззвучная просьба не оставлять его; ей кажется, что тёмная сторона его личности не сумеет противиться свету, который несёт в себе истинная любовь. Хотя бы на миг. Она верит в это. …темнота рассеивается в одночасье, и она рассеянно оглядывается, замечая тусклый свет настольной лампы, чашку с недопитым кофе, бледный лунный диск, почти не заметный сквозь призму оконного стекла… Вместе с мороком сна исчезают молодой капитан и писатель, постаревший дворянин и доктор, совершивший попытку разделить добро и зло. Исчезают, словно и не являлись в причудливом сновидении, так же стремительно, как приходили к ней, преклоняясь перед её любовью. Исчезают один за другим. Все — кроме лишь одного. Того, кто так нужен, кто дорог и близок. По-настоящему.I
7 января 2018 г. в 21:03