Прости меня

Почти безжизненное тело достали из ванны с покрасневшей от крови водой и бережно, словно самое настоящее сокровище, отнесли в спальню. Тщательно вытерев его полотенцем, обработали раны и натянули на него мягкие домашние штаны, действуя со всей осторожностью. Этим телом был Джон Уотсон, и находился он сейчас в своей комнате, заботливо укутанный одеялом. Возле его кровати на коленях стоял единственный в мире консультирующий детектив и молился, наверное, первый раз в своей жизни. Он не просил прощения, он просил жизнь для своего друга. «Господи, сделай так, чтобы Джон поправился. Пусть пройдут все следы, которые я на нем оставил, я не ведал, что творил. Из-за моей одержимости пострадал дорогой мне человек. Боже, помоги ему». Мог ли Шерлок знать, что произойдет, когда вкалывал себе убойную дозу наркотика? Ответ: да, мог. Зачем он так поступил, понимая, что, скорее всего, действие дури большей частью отразится на Джоне? Ответ: ему было скучно. Может ли он надеяться, что все вернется на круги своя? Ответ: нет, по-прежнему никогда уже не будет. *** Джон, я знаю, ты никогда не простишь меня. Я бы не простил на твоем месте. Знаешь, я ведь почти ничего не помню. Я бы хотел, чтобы ты тоже все это забыл, чтобы не помнил, как я тебя… насилую. Сама мысль об этом мне противна, но я все-таки это сделал. В какой момент я потерял контроль? Когда ты только вышел из душа или когда сидел в своем кресле, закинув ногу на ногу? Сначала ты не оттолкнул меня, когда я довольно грубо впился в твои губы поцелуем. Ты хотел этого, ты ждал моего первого шага тебе навстречу, а я… Я чудовище. Отрывки ужасающих воспоминаний всплывают в моей голове. Вот я тащу в кровать и там неистово ласкаю твое тело, кусая и оставляя засосы везде, где получится. Заставляю тебя отсосать мне, а потом жестко насилую. Почему ты не вырываешься? Я не могу этого понять… Наверное, я сказал тебе что-то такое, отчего ты мне доверился, но слишком поздно понял всю плачевность ситуации. Ты кричал, звал меня, умолял прекратить… Я слышу все это, на мой жесткий диск записалось все: каждый твой всхлип звучит в моей голове. Слишком поздно. Сейчас я уже не в состоянии что-либо исправить. Прости меня, Джон, умоляю. Я не хочу терять тебя. Я… Я люблю тебя. Вот оно. Я вспомнил. *** – Джон, пойдем… Прошу, мне очень надо… – упрашивает Холмс, немного пьяно улыбаясь, и тянет доктора в свою комнату, крепко сжимая длинными пальцами его ладонь. – Джон, ты же сам хочешь… – Я хочу, Шерлок… Но все это неправильно. Ты в таком состоянии, что едва соображаешь… – Уотсон упирается, но несильно – его одолевают сомнения, ведь детектив ведет себя очень странно. – Ты не понимаешь, что делаешь и чего хочешь… – Я хочу тебя. Я точно знаю это…– детектив ничуть не сомневается в своем желании, но, чтобы убедить соседа, приближается к нему вплотную и старательно и нежно целует его. – Потому что я люблю тебя… И Джон сдается. Он верит, доверяет себя и свое тело высокоактивному социопату, который, в свою очередь, не осознает в полной мере, что именно только что сказал. Нет, ложью это не было, Шерлок действительно любит своего блоггера, но он воспользовался своими чувствами и чувствами Джона, чтобы добиться своего. Это было предательством, более безжалостным, чем само изнасилование. *** Кто сказал, что воспоминания ранят? Тот был бесконечно прав. А время лечит? Оно сможет вылечить такое? А любовь сможет? Если бы у Холмса были ответы на эти вопросы, он бы не стоял на коленях у кровати друга и любимого, а действовал бы… Он сделал бы все, что угодно, лишь бы вылечить Джона. Сейчас он может только ждать. Время тянется, колени болят, а в голове пусто. Единственное, что остается, – это страх. Шерлоку страшно, как никогда, он боится не увидеть больше сияния синих глаз, когда они соберутся на расследование, теплой улыбки, когда детектив наконец сделает так, как его попросят, покусывания нижней губы, когда доктор о чем-то задумается. Холмс действительно может всего этого лишиться, и осознание врывается в душу и сердце раскаленным железом. Не подготовленное к чувствам тело не в состоянии вынести подобное, и брюнет сгибается в три погибели, морщась от физически ощущаемой боли. Из уголков глаз по щекам неконтролируемо текут слезы, а на губах застыло имя любимого – «Джон».