говорят, дом — там, где сердце, а сердце моё я оставил тебе.
Чимин ворвался в жизнь Хосока летом посреди зимы. Испестрил все школьные тусклые стены яркими красками, цветочными узорами, кружевом из разноцветного бисера, словно паутина, сверкающая в каплях утонувшей радуги, разлил голубую акварель на пасмурное небо, и, боже, кажется, солнце действительно больше не пряталось за облаками, теперь оно смело пробивает сквозь серую вату свои призрачные золотые лучи. Они столкнулись тогда в школьном коридоре — вернее, толкнул его Чимин, бежав со всех ног от кого-то, — ей-богу, солнечный удар. Этот ураган сбил Чона с ног, а его образ со светло-жёлтыми волосами и ярко подведёнными глазами выстрелил контрольный в голову. Он не часто терял голову, точнее, вообще не терял, но тогда он был готов преклонить не то чтобы голову, но и колени, упав ему в ноги. — Хён, хён! — звонкий и тонкий голос над ухом. — Хён, помоги! Скажи, что меня здесь нет и не было. Соври что-нибудь! — светловолосый парень скрылся в пустующем классе неподалёку. Вообще Хосок был примером идеального ученика и никогда не врал преподавателям, а особенно, завучам, но…сейчас был не тот случай. Брюнет вообще не понимал, какой это случай, потому что впервые в жизни он хотел помочь незнакомцу, поражающему своей яркостью и неординарностью и совсем не похожему на школьника. Но младших нужно защищать, верно? Даже вот таких засранцев, которые сбивают тебя с ног, а потом просят помощи. — Извините, господин Ким, я чем-то могу помочь? — спросил Хосок, когда из-за угла вывернул грозный завуч, поправляющий парик и истошно кричащий: «Пак Чимин! Извольте посетить кабинет директора!» «Пак Чимин.» Даже его имя казалось Чону воплощением чего-то светлого, мягкого, символом свободы и бунтарства. — Хосок, ты не видел такого странного светловолосого парня? — Нет, — помотал головой. — Хотя… Да, он побежал в ту сторону, — соврал тогда Чон, показав ладонью совершенно иное направление этого мальчишки. Главное, он не чувствовал даже стыда или раскаяния, ему это казалось таким правильным, по-своему верным. Сидящий на учительском столе и болтающий ногами Пак Чимин тоже был чем-то правильным. Родным и тёплым, с запутавшимися в ржи его волос солнечными зайчиками. — Спасибо, что помог, — сказал он, спрыгивая со стола и подходя в плотную. — С меня порция рамена. Извини, я пока плохо ориентируюсь в городе, но ты же покажешь хорошее место, чтобы поесть лапши, правда? — он улыбался так, словно убаюкивал своей улыбкой маленьких детей посреди взрывов и трупов войны, так щемяще-нежно и трогательно, словно от этого зависели сотни невинных жизней. — Конечно, — Хосок не мог не ответить улыбкой на улыбку. — Но ты же понимаешь, что потом всё равно придётся идти к директору? — Ничего, смирюсь как-нибудь. — Сорвать парик у завуча в первый учебный день — вот это уровень, — смеялся Хосок. — Но ты не переживай, это было с каждым, считай, обряд посвящения. — Даже с тобой? — спросил тогда Чимин, будто знал его целую вечность. — Даже со мной, — Чон сел на парту, и теперь Пак был на несколько сантиметров выше его; от этого почему-то трепетала душа. — Не хочешь рассказать, почему перевёлся в другую школу посередине учебного года? — Может, как-нибудь в другой раз, — его глаза почернели совсем, и в этой тягучей смоле — затвердевшая грусть. Хосок понимающе кивнул, всё-таки кто он такой, чтобы тот рассказывал ему то, что превращало его яркие чистые глаза в помутневшую карамель. — Будем друзьями? — неожиданно протянул руку блондин. — Почему бы и нет, — согласился он тогда небрежно, будто от этого не зависела его жизнь, будто эта встреча не перевернула его привычно скучный мир с ног на голову. Хосок тогда ощутил то самое чувство — словно он возвратился домой, словно возвратился домой после долгих лет скитаний среди незнакомцев, пустых глаз, лживых слов, словно возвратился домой, где все люди вокруг такие же, как он, где люди просто знают, что такое возвращаться домой, как будто всё встало на свои места, и он внезапно осознал, что за прошедшие семнадцать лет всё, что он делал, — это возился с ошибочными комбинациями. То самое родное чувство — будто они родились от одного смеха, от одного света, но их разделили друг от друга с самого рождения, оторвав от сердца кусок, отломив от души осколок, и теперь эти вещи возвращаются на свои законные места, Хосок будто находит что-то давно потерянное. Чимин — дом, уютный и тёплый, источающий мягкий свет из ладоней, в который Чон возвратился после бесконечных поисков чего-то, а в итоге — цель и результат этих вычислений — этот самый утерянный дом меж тёмных лесов и терний, клеток разросшегося тростника. Чимин — дом, в который Хосок не устанет возвращаться. Хотя нет, он больше никогда его и не покинет.***
Теперь Хосок с Чимином как бы встречаются, и это не совсем то, что имел в виду Чон, когда соглашался на вопрос: «Будем друзьями?» Но так тоже хорошо. Ничего практически и не изменилось, только теперь, вместо привычных рукопожатий и обниманий, — поцелуи в щеки, губы, прижимание к себе Чимина за талию, глупые нежности на ухо, носом — по скуле, пальцами — по светлым волосам. Пак наконец рассказал про причины своего перехода в другую школу — как над ним каждый раз издевались, били и мучали больше психологически, чем физически. И тогда Чимин, собрав весь свой бунтарский дух и накопленные деньги, перекрасил волосы в светло-жёлтый, сделал модную причёску, снял глупые очки и купил линзы, которые поначалу были дико неудобными, сел на диету, записался на уроки танцев, сменил мешковатые свитера и бесформенные штаны на полупрозрачные рубашки, кофты с глубокими вырезами, на обтягивающие джинсы с рваными коленками, а потом уговорил родителей переехать оттуда к чёртовой матери, — потому что та дыра не заслуживает нового Пак Чимина. Но Хосок знает, внутри он остался таким же мягким, нежным и трогательным маленьким мальчиком, нуждающимся в поцелуях в лоб и крепких объятиях, в ласке, заботе и поддержке. И Чон постоянно делает ему комплименты — это не сложно и очень даже приятно самому, а ещё потому что это чистая правда. Потому что Пак Чимин — самый красивый и добрый человек, которого когда-либо встречал Хосок. Потому что он привнёс серым дням свежесть и яркость, превратил скучные будни в выходные, когда можно и нужно только отдыхать, нежиться в родных руках, растворяться в любимом человеке без остатка, подставлять свои губы, словно чистый холст, под мазки-поцелуи, и пусть он творит, рисует, лепит из него всё, что хочет. Они прогуливают школу уже в который раз и надеются, что Намджунни придумает шикарную отговорку в его стиле — нести всякую несусветную чушь, однако так правдоподобно, со знанием дела, чтобы тебе поверили. Они возвращаются с очередного свидания, когда есть только ты и человек напротив, а всё остальное — неизведанный космос, звёздная пыль, оседающая золотыми лучами на чиминовых ресницах, всё остальное — лишь мельтешащие вокруг кометы и раздробившиеся астероиды. Они возвращаются обратно на Землю, и там их ждёт кабинет директора, нагоняй от родителей, воспитательные работы в виде мытья нескольких классов, а ещё виновато улыбающийся и неловко чешущий затылок Намджун — видимо, его выдуманные рассказы не прокатили. Но всё это не важно, важно только — чужое присутствие рядом, рука, сжимающая нежно и крепко, поддерживающий мягкий взгляд карих глаз, ласкающих будто тёплые морские волны гладкий песок. Не важно, где Чон, — на Земле или в ледяном пространстве бесконечного космоса, — важно то, что он рядом с Чимином, он наконец-то дома.***
Женщина бьёт наотмашь, не особо заботясь о лице сына, оставляя горящий красный след на щеке. — Мне снова звонил преподаватель и говорил, что ты снова прогуливаешь со своим Чон Хосоком. Я запрещаю тебе общаться с ним, ни в школе, ни где-либо ещё, и чтобы он больше не появлялся в нашем доме! Чиминни, он плохо на тебя влияет, разве ты не видишь? — Но… — на ресницах предательски блестят слёзы боли и обиды, ведь он пообещал себе ещё в прошлой школе, что больше не будет плакать. — Но, мама, я сам предложил сбежать с уроков, Хосоки-хён не виноват. — В этот раз, может быть, и не виноват. Но эти твои прогулы начались именно тогда, когда вы начали встречаться с этим болваном. — Не говори так о нём. Хосок хороший, он самый лучший, и я ни за что его не брошу, — его голос дрожит, когда он встречается с озлобленным, раздражённым взглядом матери. — Сейчас же иди в свою комнату, — женщина больно хватает его за локоть, впиваясь длинными накладными ногтями. — И подумай о том, что если бы Хосок был бы действительно хорошим хёном, то он ни за что бы не позволил пропускать учёбу, заботясь о твоём образовании. Ты наказан и из дома сегодня не выйдешь. Его мать непреклонна, словно стена, но Пак готов быть тараном, лишь бы найти выход, прорубить себе путь к Чону. Он уходит из дома под крики матери о том, что тот может не возвращаться и что, если он всё-таки придёт, то отец всыпет ему по первое число. Чимин не боится, потому что то место, куда он идёт, — и есть настоящий дом.***
Чимин приходит к Хосоку с зарёванным красным лицом, подрагивающими пальчиками, тут же зарывающимися в тёмные волосы, с холодными губами, которые он тут же греет об поцелуй. — Хосоки-хён, родители против наших отношений, но мне всё равно, слышишь? — блондин мажет губами по губам, скулам и подбородку. — Я люблю тебя и никогда-никогда не брошу! — он мотает головой, жмуря глаза, в доказательство сказанных слов. Он кажется таким ребёнком, светлым и чистым, наивным до дрожи, и Чон жмётся к нему ближе, прижимается щекой к его открытой ладошке. — А я тебя и не отпущу, — брюнет целует раскрытую ладонь с внутренней стороны, скользит губами по бледным линиям. — Никогда-никогда. А потом Чимин просит сделать с ним это. И Хосок сначала тушуется, сдвигает брови, говоря, что это совсем не обязательно, а ладони у него потеют, и тягучий жар завязывается узлом внизу живота. Но Паку всё равно, он стоит на своём и жмётся плотнее, скользит носом по шее, покрывает лёгкими поцелуями. И Чон сдаётся. Он раздевает Чимина, словно разворачивает обёртку куколки из хрусталя и золота, только, вместо больших стеклянных, мёртвых глаз — большие яркие и беспечные. И у Хосока трепещет душа, словно тонкие крылышки бабочки на ветру, когда перед ним предстаёт такой Чимин. Его тёплое обнажённое тело как символ невинности и щемящей наивности, и это не плохо, — это по-родному близко, по-домашнему приятно. Чимин далеко не худой, но он не смущается этого ни капельки, только становится смелее, и Хосока сводит с ума эта открытость и доверчивость, преданность, а ещё он теряет рассудок, когда смотрит и трогает его округлые упругие бёдра и подтянутый живот. Весь Чимин — такой мягкий и нежный, плавящийся и тающий от прикосновений хёна. Его жар, и похоть очей, и похоть плоти, как он трогательно хватается за хосоковы плечи, как царапает короткими ногтями, как обнимает за шею, когда тянется за поцелуем, как заключает хосоково лицо в свои ладошки, — это словно возвращаться домой, где тепло, уютно, где пахнет топлёным молоком и свежим хлебом. Они соединяются в одно целое, сливаясь в одну струну, тонкую и звучную, возвращая сердцам оторвавшиеся когда-то лоскуты плоти, а душам — осколки, потерявшиеся где-то в космическом пространстве. И всё, наконец, встаёт на свои места.***
Чимин приходит к Хосоку на следующий день с разбитым лицом — рассечённой бровью и небольшим кровоподтёком на скуле — и с большим чемоданом, полным вещей, говорит, что ушёл из дома и что брюнету нужно доставать вторую подушку в постель. Чон кивает с улыбкой, соглашаясь и пропуская парня в квартиру. Он готов стать ему домом.