Занавес падает

Спектакль закончен, занавес падает… Занавес падает, падает, падает, будто снег на голову… По крайней мере, так думается пастору Вули, когда он смотрит на Мэг, прижимающуюся к английскому хлыщу, такому нелепому в этом женском наряде. Нет, он никогда не любил Мэг – Господи, да какая любовь, откуда? Она была наивной девочкой с большими деньгами – вот и вся любовь, дети мои. Только он к ней привык – как привык к мысли о браке, к которому никогда не стремился, как привык к мысли о больших деньгах, которых ранее никогда не имел, как привык к тому, что наивная дурочка его любит, что кому-то не всё равно… Теперь придется отвыкать. Нет, он, конечно, не грустит всерьез – плохим бы он был пастором, если бы в свои… сколько там? почти пятьдесят? не умел бы успокоить собственную душу. Просто… обидно как-то. Надо же предпочесть его молодому идиоту, одетому – вот срам-то! – в женское платье! - И что она в нем нашла? – бормочет Дункан себе под нос. - О, возможно всего лишь молодость? – ехидно отвечает его мыслям доктор Майерс, этот нарыв на благословенном теле медицины. – Или с ним она хотя бы не скучала? - Уж вы-то, разумеется, знаете это лучше всех нас. – ворчливо отвечает пастор. - По крайней мере, в этом предмете я разбираюсь (как врач, разумеется) получше вашего, врачеватель вы наш душ человеческих. - Мне даже страшно, дорогой доктор, услышать, в чем же вы не разбираетесь, светоч медицины вы наш. – в тон ему отвечает Дункан. Пикировки с местным доктором всегда раздражали – и держали в тонусе. Доктор был не таким, каким должен был бы быть по представлениям Дункана – вместо благообразного мудрого старикана – ехидная, тощая и нескладная рыжая язва, с присущим всем врачам черным юмором и цинизмом. Доктор Майерс раздражал – и раздражал, кажется, всех – но хоть точно не искал у Дункана ни совета, ни утешения. Приятное разнообразие, когда ты являешься местным священником, и от тебя все, так или иначе, ждут, если не искреннего, то хотя бы показного участия и сочувствия. – Вы же, кажется, положили было глаз на младшую сестренку этого… кхм… актера? Неужели не заметили, что сестренка вовсе не сестренка, а скорее – братишка? И это вы, с вашим-то героическим опытом! – надеется уколоть он побольней. - Видите ли, святой отец, предрассудки, знаете ли, не по моей части. Скорее уж по вашей. Вы же и помыслить не можете о чем-то кроме ваших скучных молитв, сельскохозяйственных выставок и морали? Ах, нет, забыл, - театрально вздыхает тот, - вы же еще всегда думаете о деньгах, и только их и любите, не так ли? С чего бы удивляться, что молодая очаровательная девушка предпочла скучному, меркантильному типу, не кажущему носа из своих бумажек, молодого, красивого и веселого? Да еще и любящего? Вроде ничего такого доктор не говорит – обычное ехидство, щедро приправленное правдой, всё строго по рецепту – но Дункан ощущает, будто его ударили по лицу наотмашь. Или будто грязной воды в лицо плеснули. - Ах, неужели вы надеялись быть на его месте? – фальшиво спрашивает он и уходит, не слушая ответа, потеряв всякий вкус к привычному обмену колкостями. Потому что вместо удара тренировочной рапирой внезапно ощутил, что получил то ли укол острием шпаги, то ли обидную пощечину. Отчего же, Господи, так противно ноет и ноет в груди? Говорят там сердце – всего лишь орган, перегоняющий кровь, как утверждает наш недобрый доктор – неужели оно может так ныть? К тому же у меня ведь его, сердца этого самого, давно нет - я отдал его тебе, Господи, потому что самому его носить было слишком больно. Так почему же? Дункан позволяет себе впервые за много времени пить коньяк – не с горя, разумеется, просто… Просто так, вроде как отметить знаменательное событие в собственной жизни. У других вот рождения, свадьбы, крестины – ну а у меня вот, Господи, такой праздничный веселый день, когда девушка, на которой я собирался жениться ради денег, ушла от меня к молодому идиоту, читающему, подумать только, со сцены Шекспира! Только поздравлять меня с такими своеобразными именинами никто не спешит. Может прав наш ехидный доктор Майерс и я действительно скучен и уныл для всех них? Но я всегда старался быть хорошим священником, а разве может священник позволить себе что-нибудь… эдакое? Мне сорок, Господи, сорок с лишним лет, целых сорок с лишним лет… я так надеялся на деньги Мэг, я так надеялся что уж с ними-то я смогу, всё смогу… А теперь-то что? Господи, да кто ж там стучит в дверь, кому я вдруг понадобился? Так не хочется никому открывать… - О, да вы, святой отец, я гляжу, решили совершенно по-плебейски нарезаться как все нормальные люди? Одобряю, одобряю. – ехидно улыбается доктор, оттесняя его с порога вглубь дома. - Нарезаться, как вы изволили выразиться, доктор Майерс, можете разве что вы, а мне, как служителю Божьему не положено… - Ну да, а бутылка коньяка… Ой, прошу прощения, то есть полбутылки коньяка у вас на столе стоит исключительно как украшение интерьера. Дункан молчит долго, обдумывая мысль. - Разумеется. – серьезно подтверждает он. – Будете? – кивает он на злополучную бутылку. «Если это ходячее пособие по анатомии сейчас что-нибудь еще ляпнет – я клянусь, Господи, я больше даже не стану с ним разговаривать, кроме профессиональных вопросов». - А давайте. – легко соглашается доктор, улыбаясь до оттопыренных ушей своей дурацкой улыбкой, и Дункана будто немного отпускает. – За что пить будем, святой отец? - За превратности судьбы. – хмуро отвечает Дункан. Веселье Майерса нормально, но грозит обернуться еще одним невидимым ударом… Пьет доктор, слава Богу, молча. - Неужто вы ее любили? – спрашивает доктор. - Да ну что вы, где уж мне, я ж скучный и меркантильный тип и любить не умею по определению. – зло возвращает сказанные пару часов назад слова Дункан. - Вас задели мои слова, да? – спрашивает тот, и Дункан решительно не может понять чего в его голосе больше – ехидства, веселья или непрошенного участия. - Да не люблю я ее, уймитесь уже. Что кстати вас сюда привело? Вы же, кажется, далеки от моего скучного времяпрепровождения? Отчего же вы не веселитесь в компании нашей замечательной Мэг? - А мне вдруг стало интересно, как вы проведете сегодняшний вечер, пастор. - А-а, позлорадствовать, стало быть, пришли? – насмешливо тянет Дункан, сглатывая внутреннюю горечь. Опрокидывает в себя коньяк, от которого расходится по телу фальшивое, как большинство людей, тепло и так и не проходит холод где-то внутри. – Ну что же, горе побежденным, как говорил кто-то из древних. Горе побежденным, мой дорогой доктор. - доктор смотрит на него отчего-то серьезно, видно в кои-то веки прикусив свой длинный язык. - Да над вами и злорадствовать не надо, и так забавнее некуда. – отвечает доктор с насмешкой, нервно облизывая губы. Почему-то внимание Дункана застопоривается на мелькнувшем розовом языке, едва коснувшемся сухих губ. Майерс всегда так делает когда нервничает и никогда это ничего не вызвало в Дункане, а сейчас… Сейчас Дункану отчего-то вспоминаются и извечные их с доктором пикировки, и его вечные попытки уколоть на тему секса... И собственное, без задней мысли брошенное недавно «а вы не в моем вкусе», и сегодняшнее его «предрассудки, знаете ли, не по моей части». Дункан вспоминает эти ехидные интонации, язычок, нервно и соблазнительно облизывающий губы, хоть острый и ядовитый, как жало змеи – и в ужасе трясет головой. Коньяк, оказывается, не только пьянит, а еще и всякие непотребства в голову заносит. Он всё-таки допивает коньяк в стакане – Майерсу неоткуда узнать о его мыслях, да он его в таком даже не заподозрит. Действительно, кто ж заподозрит по определению скучного типа во всяких там…мыслях? И, слава Богу, конечно, - потому что Дункан всерьез подозревает, что Майерс бы очень долго и обидно ржал, узнай он, какие мысли могут забредать в голову благочестивого пастора Вули. Лучше уж пусть остается в блаженном неведении. - Что ж, забавно так забавно. Развлекайтесь, доктор. - Вы не любите Мэг. Неужели так расстраиваетесь из-за потерянных денег? – Майерс спрашивает полушутя, а Дункан отвечает убийственно серьезно, всё еще под впечатлением от собственных внезапных мыслей: - Не из-за денег. Из-за потерянной цели. Вот ты шел, рвался куда-то, думал вот еще чуть-чуть и достигну, и сделаю… И – пшик. И ты остаешься внезапно наедине с самим собой и собственной жизнью – и оказывается - ничего-то в ней нету. И никого. – он смотрит в полные недоумения глаза Майерса и прикусывает язык. Не стоило всё-таки допивать коньяк в бокале, ой, не стоило. – Ладно, доктор, развлекайтесь, что вы, в самом деле, как не родной. Коньяк вон пейте. А я пойду… проветрюсь. – поднимается он, наплевав на то, что это вообще-то его дом и по уму выгонять бы надо отсюда взашей Майерса, а не себя, да лень, так лень спорить и говорить какие-то фальшивые слова. Господи, патер ностер, неужели бывает так пусто в душе? Я ведь никого не люблю, отец мой небесный, но и зла никому старался не причинять – так почему же мне так погано? - Постойте! – вскакивает доктор. – Куда вы? – смешно спрашивает он, сбивается, понимая нелепость вопроса: - То есть - зачем? Ох, зачем, мой дорогой доктор? Затем что мне лезут в голову очень странные мысли, которые вы точно не оцените? Затем, что мне, как ни странно, не хочется задеть и обидеть вас по-настоящему? Затем, что мне слишком хочется объяснить, что я никому особо зла не желал, просто проиграл и… И чувствую, что следующий раунд мне не выдержать, будто закончился у автомобиля бензин? Что мне почему-то очень горько, потому что жизнь оказывается очень пустой? Господи, но зачем вам всё это? Поймете ли вы хоть что-то? А если и поймете – не хочу я вашей жалости. Но и привычно поехидничать на эту тему с вами не могу – потому что меня-то вы заденете всерьез, и жалеть вряд ли будете о том… - Затем, что не хочу наговорить лишнего. – выбирает Дункан наименьшую из правд. - А вы всегда этого так боитесь – наговорить лишнего? Вам же, как служителю Господа нашего, положено говорить правду, разве нет? - А разве правду обязательно говорить всю? Да и кому она нужна, эта моя правда? - Мне, например, нужна. – улыбается Майерс, нервной и какой-то ломаной улыбкой. – Мне интересно, какая она, ваша правда, святой отец, что вы так тщательно храните ее от чужих глаз. - А не боитесь, что от чужих глаз чаще всего хранят самое неприглядное? – отвечает Дункан, будто всерьез собирается что-то сказать этому… этой нескладной язве… - Вы меня прямо интригуете, Дункан. – ехидно и лукаво улыбается Майерс, переставая выглядеть столь беззащитно-наивным – и это к лучшему. - Я, пожалуй, сохраню интригу и всё-таки пойду. Не скучайте. Если уйдете раньше моего прихода – захлопните дверь, будьте добры. – всё-таки решает для себя Дункан. Пора трезветь. Повеселили нашего убийцу в белом халате – и хватит. Пора, пора трезветь, а то хочется творить невесть что – и говорить о каких-то глупостях, и дернуть к себе наивного (когда наш чудо-доктор успел стать в моих мыслях наивным?) Майерса и поцеловать, и уйти куда-то гулять с бутылкой (точнее уже почти пустой бутылкой) коньяка, когда доктор шарахнется прочь и сбежит в ужасе. Может, доктор будет хохотать, хохотать, и мне, без сомнений, будет хотеться его прибить на месте – а сбежит, только вдоволь отсмеявшись. Надо трезветь, Дункан. Ты же взрослый, здравый человек, помоги Господи! - Не уходите! – придерживает доктор его за рукав. Дункан вздыхает. Знал бы этот милый человек, что он о нем думал четвертью часа раньше – бежал бы отсюда ко всем чертям. Может доктор Майерс и не страдает предрассудками, кто их, в конце концов, знает, этих докторов… Вот только…. Вот только – кем я там у нашего милейшего доктора числюсь? Как он сказал сегодня – скучный, меркантильный тип? Что ж, очень может быть, что так оно и есть. Классический образ проигравшего злодея из любой театральной, будь он неладен театр этот, пьесы – конечно, меркантильный и скучный… Господи, почему всё-таки так больно? И не стоит всё-таки, наверное, разочаровывать доктора – останемся скучными и меркантильными… Дункан, против собственных же мыслей, устало вздыхает и падает обратно в кресло. Опирается локтями о стол, а головой – о свои руки. - Ну, хорошо, доктор, вот он я, не ухожу. Говорите, что хотели. – доктор молчит, и смотрит на него растерянно. – Посмейтесь, ну же, вы очаровательно смеетесь, доктор Майерс, а это же так смешно – немолодой, скучный, проигравший пастор… - Дункан чуть презрительно кривит губы, потому что звучит это тоже внезапно жалко. - Послушайте, Дункан. – наконец говорит доктор, в очередной раз нервно проведя по губам языком. – Я вовсе не хотел над вами смеяться… - А чего вы хотели? Зачем вы пришли? - Знаете, Дункан… Я женился по любви… Потом всю жизнь жалел. Оказалось, надо было, во-первых, убедиться, что за тебя замуж тоже по любви вышли, а во-вторых, что это именно любовь, а не что-то еще… Дело не в том. Знали бы вы, как я вам завидовал, когда вы захомутали Мэг – я-то уже был женат, а Буч… ну понятно, это ж Буч… Я к тому, что я понимаю - почему… Я бы тоже на вашем месте попытался… - неловкие слова доктора отчего-то действительно помогают. - Но, по-вашему, я всё равно – скучный тип? – уже с лукавством спрашивает Дункан, потому что ему становится неожиданно легко. - Конечно. – ехидно улыбается доктор Майерс. – Вы же точно в жизни не делали никогда ничего выходящего за рамки благочестия и здравомыслия. Неожиданная идея, пришедшая ему в голову, подсказана наверняка нечистой силой – но Дункану на это становится вдруг совершенно плевать. Ему хочется удивить Юджина Майерса, увидеть удивление в его глазах, оспорить его слова. - Спорим, я смогу вас удивить? - Вы? Да бросьте, Дункан, ваши проповеди я и так слышал… пару раз, когда всё-таки не заснул… - в глазах доктора – веселье. - Так удивить вас? – спрашивает Дункан. О, он знает, что сможет удивить доктора раз и навсегда, просто сделав то, чего сумасбродно хочется уже полвечера – но это кажется жуткой пошлостью. Да и не хочется ему так с Майерсом… - Ну, попробуйте. – игриво улыбается доктор. - Пять минут. – серьезно говорит ему Дункан. Отыскать старую пластинку с аргентинским танго – недолго, поставить ее в граммофон тоже. Под первые такты он протягивает раскрытую ладонь к Юджину – приглашение. В глазах доктора плещется удивление, пополам со смехом и радостью. Свою ладонь он вкладывает в его руку без единой секунды колебаний – будто так и было задумано. Музыка звучит, музыка несет их в безумном танце, где роль ведущего то и дело переходит от одного к другому. Последние такты смолкают – по мнению Дункана слишком уж рано, конечно… - Да, падре, умеете вы удивлять. – восхищенно признает доктор. Они стоят еще почти вплотную, еще не отошедшие от полушутливого шаржа на танец. Дункан смотрит на его сияющие глаза и впервые замечает, что Юджин Майерс оказывается выше его на полголовы. - Хотите, еще удивлю? – вкрадчиво спрашивает он. Сердце ноет сладко и Дункан чувствует под ногами бездну, над которой он всё еще кружится в безумном ритме танго. Его все еще несет в безумии – пусть, пусть реальность разрушит всё это через пару десятков секунд – но Дункану впервые хочется удивить, хочется прыгнуть выше собственной головы, хочется творить безумства, даже если их никто не оценит… - Удивите. – с очень серьезной улыбкой отзывается Майерс. Дункан резко тянет его за лацкан клетчатого пиджака на себя, целомудренно касается губ своими губами, смотря в полные изумления глаза. Секунда, две, три… Пощечина или прямой удар? – думает Дункан, будто застывая в этих бесконечных секундах ужаса и счастья – вот сейчас доктор всё поймет и… Ему даже любопытно как доктор дерется – залепит возмущенную пощечину и убежит? Ударит кулаком? Мир на секунду померкнет и всё полетит в бездну… Да и пусть всё катится – к дьяволу, в бездну, да куда угодно… Майерс моргает бесконечно долго – вот опускаются и поднимаются ресницы, открывая всё также полные удивления глаза. А потом происходит чудо – куда там обретениям голоса немыми от рождения девицами – потому что Майерс чуть приоткрывает губы, сокращает пару миллиметров расстояния между их лицами и возвращает поцелуй – такой же осторожный и робкий, будто бы доктор тоже боится, что ему сейчас двинут по физиономии. Дункан перемещает вторую ладонь с его плеча на затылок, зарывается пальцами в крупные, рыжеватые кудри, проводит языком по чужим губам, всё еще осторожно, всё еще проверяя и спрашивая. Майерс прихватывает на мгновение своими губами его нижнюю губу, Дункан проникает в его рот языком, всё менее осторожничая. Черт знает, что нашло на Майерса – но пусть это длится, Господи, пусть – ошалело думает он, целуя, с удивляющей его самого страстью, доктора. Доктор отвечает сторицей – целует и цепляется за его плечи, гладит по спине. Никогда Дункан Вули не думал, что будет до боли сжимать в страстных объятиях мужчину, что вообще с ним может случиться такая страсть – когда прижимаешь человека всё ближе к себе, когда дыхания не хватает, потому что невозможно оторваться губами от чужого сладкого рта, когда руки гладят – страстно, неловко, смело - лицо и плечи, волосы, и не смущает ни легкая щетина на подбородке, ни жесткие кудри, ни костлявые плечи под ладонями. Он никогда ни к кому не испытывал такой страсти, никогда. Замешательство он испытывает только когда они, всё еще почти одетые падают на кровать – потому что не особо представляет что собственно делать и как, когда в постели с тобой не очаровательная женщина, а – пусть и тоже очаровательный – но мужчина. Майерс похоже таких проблем не испытывает – потому что легко расстегивает его рубашку – и Дункан любуется довольно изящными пальцами, перехватывает его кисть, нежно касается губами пальцев. Повторяет его жест, помогает тому выпутаться из рубашки, аккуратно ведет кончиками пальцев по обнаженной груди, по боку, любуясь и наслаждаясь ощущениями. Майерс худой, жилистый, всё такой же нескладный – но почему-то от его улыбки, от того, как он внимательно смотрит на него, подперев голову рукой, он бледной кожи под руками, член стоит как каменный. Дункан снова целует его – теперь не так лихорадочно, спокойнее, пытаясь распробовать, почувствовать… От острой неловкости не остается и следа стоит ему понять, что Юджин тоже, мягко говоря, смущен и растерян – только скрывает это лучше – так что выдает его едва проступивший румянец на лице и то, что он явно не знает, куда деть собственные руки. Это подстегивает лучше любых слов – не отступать же теперь, не казаться же в глазах доктора смущенным и неловким подростком. Рука сама тянется к застежке чужих штанов – и Юджин покорно освобождается и от брюк и от белья. Собственное возбуждение уже почти болезненно и Дункан не сдерживает облегченного выдоха, раздевшись тоже. Майерс еле слышно вскрикивает, когда он сжимает ладонью его член. Сама ситуация возбуждает до темных кругов перед глазами, до тяжелого сбитого дыхания – Дункан стискивает зубы, наблюдая за толкающимся в его руку Майерсом, за чуть заломленными в напряжении бровями, за округлившимся буквой «о» мягким ртом, другой рукой прижимает к себе, целует такие желанные губы, чувствуя что сам ходит по грани. Чужие ногти приятно слегка царапают бедро, Майерс толкается в его руку, вжимается в него всем телом, стискивая в неожиданно сильных объятиях. Дункан почти успевает поймать губами сорвавшийся тихий стон, и Юджин обмякает, расслабляясь – и тяжело, загнанно дыша ему чуть ли не в ухо. Рукой доктор впрочем, тут же добирается до его члена – и ему хватает всего пары движений – и тяжелого, влажного дыхания в ухо, запаха чужого пота с легкой ноткой одеколона, горячей кожи под собственными пальцами, чужого, заполошного всё еще, пульса – чтобы кончить. Некоторое время они так и лежат, сцепившись в объятии, перепачканные чужой спермой. Потом Дункан всё-таки откатывается на спину, не спеша подниматься. В голове пусто, тело аж звенит от радости и удовлетворения. Почему-то он боится, что Майерс опомниться сейчас, отпрянет прочь – но тот лишь вытягивается лежа на спине. - Может, коньяк допьем? – говорит доктор, судя по направлению его взгляда, потолку. - Ага. – соглашается Дункан и покорно идет на кухню за остатками коньяка, не заморачиваясь одеждой. Через пять минут они сидят на кровати, обнаженные – доктор - скрестив ноги по-турецки, а Дункан – вытянув их вперед – с бутылкой коньяка и двумя бокалами. Дункан лениво думает, что с Мэг такого никогда бы не было – всё бы так и осталось слащаво и фальшиво, в стиле «дай щечку – на щечку». С Мэг нельзя бы было пить коньяк после секса. С Мэг надо было быть хорошим. С Мэг надо было всегда сдерживать собственные мысли, собственную язвительность, собственные характер. С Майерсом – в этом никакого смысла. Да благослови Господь этих «примадонн» из самой Англии! – думает он. - За что будем пить? – спрашивает Майерс. - Я предлагаю выпить за… за «примадонн»! Как их там… - Лео Кларк и Джек Гейбл. – любезно напоминает доктор, рассматривая коньяк в стакане на свет. - За «примадонн» Лео Кларка и Джека Гейбла, будь они неладны! Потому что если бы их не было, то я бы так и не узнал… - запинается он, пытаясь сформулировать собственные чувства. Доктор понятливо молча чокается с ним стаканом. - Если бы их не было, - всё-таки договаривает Дункан, - я бы сегодня утром женился на Мэг. И сделал бы самую большую ошибку в собственной жизни. И даже не узнал бы об этом, что самое смешное. Не понял бы, что бывает по-другому… Что должно быть по-другому… - запутывается, внезапно, чуть ли не впервые в жизни, не находя подходящих и настоящих слов. - Тогда я тоже им благодарен, пожалуй. – лукаво и игриво улыбается доктор, смотря на него. – Мне есть, за что их благодарить. За кого, точнее. – беззащитно улыбается Майерс, и эти слова звучат для Дункана в сто раз весомее и дороже, чем «люблю», которое он слышал от Мэг и которое бездумно повторял сам. – За «примадонн»! Я бы ведь и не понял бы – думает Дункан уже про себя – что бывает так, что рядом человек, который тебя принимает. Которому не надо казаться лучше, чем ты есть. С которым не надо думать, что сказать. Который понимает твой юмор. Который даже бровью не ведет, когда ты приглашаешь его на танец – и танцует с тобой, будто так и должно быть и было всегда. Эпилог Дункан Вули в который раз удивляется сам себе – держа в руках букет фиалок. Никогда он не любил цветы. Никогда не понимал смысл их дарить. Майерсу он их, конечно, дарит, просто молча впихнув букетик в его руки при встрече, и доктор, конечно, долго вертит цветы в руках, не зная, куда их деть. Потом всё-таки зарывается носом в цветы, поднимает глаза, улыбается – тепло и чуть насмешливо: - Спасибо. Как хорошо, что именно на них у меня нет аллергии. - Главное, чтоб не было аллергии на меня. – с трудом сохраняя серьезную мину на лице говорит Дункан. - А это устанавливают проведением дополнительных… анализов… - ехидно отвечает Майерс, вовсе уж неприлично улыбаясь до ушей. Дункан смеется, внезапно ощущая, что счастлив.