«Черт бы его побрал», — думает Эмма, подбирая с пола конверт. Конечно, она знает, что там написано, ведь она просрочила квартплату почти на два месяца, а ее хозяйка больше не хочет терпеть такой наглости. Эмма вздыхает, мысленно взывая к Всевышнему с мольбой о том, чтобы эта старая
стерва женщина наконец-то научилась пользоваться смс-ками и перестала присылать все свои недовольства по почте, да еще с письмами, написанными от руки; на лице Эммы застывает скептическое выражение, когда она быстро пробегает глазами сквозь текст, но через миг ее губы трогает благодарная улыбка, едва она осознает, что ей разрешено оставаться в квартире еще на неделю после Рождества.
— Спасибо, — шепчет себе под нос Эмма, положив конверт на полку и собираясь с мыслями. Значит, ей только что сделали отличный рождественский подарок, а именно дали еще немного времени на поиски менее дорогого (и комфортного) места обитания.
Эмма подходит к окну, и ее дыхание замирает то ли от разочарования, то ли от красоты на улице: в Нью-Йорке всего пару дней назад выпал снег, но в таком огромном количестве, что компенсировал целый месяц непрерывных дождей и грязных дорог; холодное солнце недавно зашло за горизонт, и на каждом доме развешаны гирлянды и новогодние огоньки, а из игрушечного магазина напротив так и исходит тепло; Эмма прикрывает веки, вспоминая, как заглядывалась на похожие витрины в детстве, желая обнять хоть одного плюшевого мишку, но не имея и десяти центов в своем кармане.
Последний раз Эмма видела настоящую зиму еще тогда, в Сторибруке, да и магию Эльзы, если честно, она вряд ли сможет забыть. Но почему-то теперь ей все это кажется настолько далеким и странным, будто она совершенно не причастна к событиям уже практически семилетней давности; для Эммы время уплывает куда-то в сторону, и она просто не успевает замечать проносящиеся перед ней года; с тем миром ее не связывает почти ничего, за исключением, наверное, еженедельных созваниваний с родителями и сыном, который сейчас учится в Бостонском университете.
Эмма живет по кругу: платежи, работа, очень редко друзья. По крайней мере, такой круг стабильно продолжал свое существование, пока фирма, в которой Эмма занимала должность чего-то типа частного следователя (то есть, она все еще искала пропавших людей), не начала сокращать штат, и Эмма не попала под чистку. Теперь же у нее остаются только платежи и пара друзей; Эмме стыдно, потому что она буквально тонет в долгах и обещаниях, а работу в Нью-Йорке найти катастрофически сложно, а особенно если искать под Рождество.
На самом деле, Эмма только вот-вот начинает привыкать к холодной квартире и слишком пустой постели, хотя находится в разводе около года. Где-то в глубине души она всегда понимала, что Киллиан абсолютно не тот человек, с которым ей суждено было бы провести остаток жизни, но все равно всегда искренне надеялась, что ошибается; Эмма до сих пор категорически отказывается принимать тот факт, что в самый ответственный момент сделала неправильный выбор.
За стеклом медленно падает снег, а Эмма думает, что уже лет десять не встречала Рождество сама. В голове мелькают образы и картинки того, как они с маленьким Генри когда-то наряжали елку; как он радовался подаркам, ел мандарины и обнимал своих мам; сердце Эммы пропускает удар, когда она вспоминает последнее Роджество рядом с Реджиной, и отчего-то Эмме становится невыносимо больно и обидно; они не общаются третий год, а не видятся и того все пять.
Она делает глубокий вдох; за такой отрезок времени старые раны обязаны были затянуться, но с потерей Киллиана Эмме стало совсем плохо, и изо дня в день новая и новая горечь продолжает выходить наружу. И если хотя бы неделю назад Эмма теряла голову в работе и алкоголе, то сейчас она путается в бессилии и необходимости что-то изменить; ее жизнь буквально катится коту под хвост, а она остается простым наблюдателем; без сомнения, подобное ее никак не устраивает.
В этом году Эмма не верит в сказку и Рождество; даже снегопад и запах имбирного чая не могут ее переубедить. Волшебство Эммы закончилось в Сторибруке, и она почти уверена, что ее магия тоже умерла в том проклятом городе; теперь она никакой не Спаситель, а жалкое его напоминание, которое само по себе нуждается в спасении. От едкой иронии у Эммы ком сдавливает горло: она никогда не представляла, что докатится до такого.
Но ведь с другой стороны, Сторибрук подарил Эмме семью, и ей определенно есть, кого поздравить в этот праздник. Совсем скоро она позвонит Генри, а затем и родителям, скажет, что у нее все замечательно, что ей есть с кем отметить; тогда она попросит передать счастливого Рождества Реджине, и...
В груди начинает колоть, а Эмма ненавидит себя за трусость и слабость; она сбегает от Реджины который год по необъяснимым и непонятным даже для себя причинам. Но, в любом случае, их история закончилась, они вырастили достойного сына, а теперь просто свободны;
но так ли нравится тебе эта свобода, Эмма?
Она купила кекс. Нет, правда, она выбирала кекс целое утро и в итоге наткнулась на восхитительно-идеальный и пахнущий, настолько аккуратный и воздушный, что при мысли о нем Эмме тут же становится лучше. Пускай в этом году она и не сильно верит в Рождество, но какое-то восьмое чувство подсказывает ей, что возможность загадать желание бывает всего один раз, а упустить ее будет банально глупо; и кекс все-таки прекрасно подходит для этой задумки.
Когда часы показывают почти полночь, а Эмма задувает свечку, она действительно не надеется на что-то хорошее (ну может чуть-чуть). В ее планы входит только сон, а не проявление каких-либо чудес, поэтому, стоит ей услышать звонок в дверь, она безоговорочно решает, что ей показалось; но звонок звенит снова, еще более настойчивее, да так, что Эмме приходится чуть ли не подскочить.
Нахмурившись, Эмма подходит к входной двери, словно повинуясь странному ощущению дежавю, и, кинув печальный взгляд на кекс, находящийся на столе, касается железной ручки.
Внезапно Эмма тормозит. Ее как будто обливает кипятком, она перестает ощущать конечности, а жар проходит сквозь каждую клеточку ее тела; она не находит объяснений, но вдруг знает,
кто стоит по ту сторону двери. Она клянется, что по кончикам ее пальцев снова пробегает давным-давно забытое покалывание, электричеством наполняя воздух; на одно абсурдное мгновение ей становится интересно, чувствует ли незваный гость то же, что и она, ощущает ли присутствие Эммы совсем рядом, может ли слышать ее сбивающееся дыхание; руки трясутся, а мысли путаются между собой, и, ох, Эмма действительно хочет ошибиться.
Когда она дергает дверь, первым ее ощущением оказывается неожиданный холод и сквозняк, обдувший лицо; Эмма кусает губу, взглядом упираясь в женщину напротив, а ее внутренний мир переворачивается, и она словно оживает после забвения, цепляясь за осколки воспоминаний, что проносятся перед ее глазами. Эмма стоит и молча ждет, пока Реджина очнется первой, потому что сама не может подобрать и пары банальных слов.
— Привет...Эмма? — голос Реджины тихий, но все такой же глубокий и прекрасный, именно тот, от которого у Эммы дрожь идет по позвоночнику. — На улице Рождество, и я подумала, может, тебе не помешает компания. Если что, твой адрес назвал Генри, — Реджина оправдывается, а Эмма не знает, злиться ли ей или плакать от радости, ведь это именно то, чего она хотела, но избегала столь долго.
Ей необходимо еще где-то секунды три, и шок меняется на искреннее удивление; она обращает внимание на внешность Реджины: волосы отросли, мягкими волнами спускаясь к плечам, и теперь не черные, а, скорее, темно-каштановые с несколькими четкими коричневыми прядями; Эмма замечает пару новых морщин на щеках и у век, еще больше опыта и боли, застывших в шоколадном взгляде, и ее сердце сжимается, а Эмма ненавидит себя за все те упущенные года и дни, которые вполне могли бы сделать их обеих счастливыми.
— Ох, — только выдавливает Эмма, а Реджина улыбается виновато и слегка боязливо, и тело Эммы пылает избытком разнообразных температур, заставляя чувствовать себя максимально глупо и неловко. — Привет.
— Почти шесть лет, это забавно, правда? — Реджина покусывает губу, и отчего-то Эмма нервничает еще сильнее. — Но, знаешь, у меня в пакете бутылка хорошего вина, а через тридцать минут Рождество, и было бы неплохо позволить мне войти, потому что я безумно замерзла.
В голове у Эммы все путается, и она до сих пор не находит подходящих слов, но каким-то титаническим способом преодолевает барьер:
— Да! Конечно, — Эмма отступает в сторону, и, когда Реджина проходит в коридор, Эмма ловит запах ягод и белого шоколада, и ей вдруг становится гораздо свободнее и проще; тяжесть в груди пропадает, меняется на спокойствие и размеренное сердцебиение, оставляя лишь странное волнение в животе. — Когда ты приехала?
— Сегодня утром, но я так устала из-за перелета, что пришлось бронировать номер в гостинице. Мне нужно было нормально поспать, ведь из Сиэттла сюда добираться ужасно неудобно, — Реджина снимает верхнюю одежду и оглядывается вокруг. — Прости, наверное, мне стоило предупредить, — извиняется она, переводя взгляд на Эмму.
— Подожди, какой Сиэттл? Ты переехала? — спрашивает Эмма, вопросительно вскидывая бровь.
— Так, очередное проклятье, — небрежно отмахивается Реджина, будто рассуждает о стрижке газона. — Оно было на удивление слабеньким, и мы вполне побороли его за два месяца, но, да, это происходило именно в Сиэттле, и пришлось там задержаться.
Реджина говорит просто и легко, словно находиться под проклятьем самое привычное для нее дело, но Эмму от такой информации практически сшибает с ног; ее удивлению нет границ, во рту пересыхает, а шок и любопытство перекрывают все остальные ощущения. Она понимает, что хочет узнать больше, что скучала по этой прекрасной женщине и что теперь в Рождество она не будет одна; Эмма усмехается, задавая Реджине особенно важный вопрос:
— Ты что-то говорила про вино?
–
Реджина скромно улыбается и кивает, когда Эмма извиняется за бардак на кухне и разливает алкоголь по бокалам. Ее руки подрагивают, и Эмма действительно боится что-то разбить, ведь присутствие Реджины в ее маленькой нью-йоркской квартире производит просто необъяснимый эффект; Реджина рассказывает о каких-то абсолютно бесполезных вещах, словно специально избегая темы о Сторибруке и том времени, которое прошло с момента их последнего разговора.
Эмма смотрит на Реджину, а ее память искрится новыми красками; картинки их совместного прошлого путаются перед глазами, и Эмме кажется, что она сходит с ума, потому что Реджина здесь, совсем рядом, и ее голос настолько живой и приятный, что Эмма невольно опускает веки, вслушиваясь в каждое слово.
— Эмма? — озадаченно произносит Реджина, беря бокал в руки. — Ты в порядке?
Эмма вздрагивает, стоит Реджине окликнуть ее по имени. Она утвердительно качает головой, но, нет, она не в порядке.
— Просто...это все неожиданно. Правда, я хотела позвонить, чтобы поздравить тебя, но...
— Брось, ты не поздравляла меня три года, — усмехается Реджина, отпивая немного вина. — Все поздравления я получала от Мэри-Маргарет, да и только два дня спустя.
— Эй, вообще-то ты тоже мне не звонила! — Эмма чувствует себя чертовски виноватой, но наигранно-обиженно надувает губы. — Могла бы и кинуть смс-ку раз в несколько лет.
— Я Королева и не привыкла делать первый шаг, — иронично заявляет Реджина, характерно взмахивая кистью руки, а Эмма смеется, переводя свой взгляд на часы на стене.
— О! Осталась одна минута, интересно, Генри уже загадал желание?
— Кажется, единственное его желание это успешно закрыть все зимние экзамены, — хмыкает Реджина, облизывая нижнюю губу. — С Рождеством, Эм-ма, — добавляет она, растягивая имя Эммы на два длинных слога.
Эмма едва не кашляет, поперхнувшись вином, и машинально прикрывается ладонью, набирая в легкие как можно больше воздуха. Их бокалы сталкиваются, наполняя пространство легким звоном, который еще несколько мгновений отзывается у Эммы в ушах; она пьет вино и чувствует, что ее щеки розовеют с каждой секундой, но она никак не в состоянии взять себя в руки. Внезапно ее живот стягивается в тугой узел, и Эмма вспоминает, как ощущала нечто подобное тогда, много-много лет назад, когда едва при виде Реджины ее кожа покрывалась мурашками; Эмма сглатывает, не позволяя эмоциям взять над собой верх.
— С Рождеством, Реджина, — тихо говорит она. — Я рада, что ты приехала.
— Я тоже рада, что наконец-то увидела тебя, — отвечает Реджина, и Эмму буквально выворачивает изнутри, потому что, черт, она хоронила в себе эти чувства на протяжении хренова количества лет, но теперь же они снова всплывают на поверхность.
— Ты так и не рассказала про проклятье, — напоминает Эмма, опустив бокал на стол.
— Ох, довольно скудная история, — Реджина морщится, но продолжает: — Как обычно, никто ничего не помнил. Но в какой-то степени мне было весело, знаешь: у меня был личный бар в Сиэттле, я спала с женщинами и даже набила татуировку, хотя теперь это не выглядит таким уж приятным.
— Ты
что?
Эмма опасается, что ее глаза выкатятся из орбит, и она не знает, чему шокирована больше: тому, что Реджина была владельцем бара, спала с женщинами (а при мысли об этом сердце Эммы уходит в пятки) или набила татуировку. Эмме кажется, что она красная до корней волос, а Реджина едва слышно смеется, делая маленький глоток вина.
— Ты выглядишь еще более смущенной, чем в нашу первую встречу, но чему именно ты так удивлена?
В их первую встречу Эмма понятия не имела, что Реджина станет чем-то гораздо большим, чем просто второй матерью Генри; в их первую встречу Эмма не знала, какой огромный путь они вместе пройдут, какая история свяжет их воедино; и, в конце-концов, в их первую встречу она даже не думала, что, спустя почти шесть бесконечных лет молчания, они будут отмечать Рождество вместе, и что Эмма будет заикаться и краснеть только из-за факта присутствия Реджины на своей кухне.
— Ты не шутишь? — вопросом на вопрос отвечает Эмма, и, когда Реджина отрицательно качает головой, произносит: — А татуировки на королевском теле не являются чем-то запретным?
— Не забывай, я ничего не помнила, — в интонации Реджины скользит нечто отчужденное и даже грустное.
— И...где? Ох, я имею в виду, что ты набила? — Эмма нервно заламывает пальцы, практически сгорая от любопытства.
Реджина встает со стула, а Эмма завороженно наблюдает, как она расстегивает несколько нижних пуговиц блузки, и сердце Эммы колотится с бешеной скоростью, готовое вот-вот вырваться наружу. Эмма хочет остановить Реджину, но не может и моргнуть, когда та приподнимает ткань, оголяя значительную часть кожи, и Эмма не отводит свой взгляд с плоского живота и нескольких выпирающих костей, отчаянно стараясь не умереть от томительного предвкушения.
Блузка Реджины задирается до ребер, едва не давая возможности увидеть белье, но открывая прекрасный обзор на надпись, выведенную тонким шрифтом. Эмма тоже встает и подходит ближе, чтобы лучше рассмотреть, и почти не сдерживает смеха.
— A bit more refined*? Серьезно? Похоже, даже будучи без памяти, ты все равно оставалась Королевой, — слегка скептично замечает она.
— Что ж, мисс Свон, кажется, Вам уже хватит, — Реджина резко одергивает блузку, и вино вдруг с силой ударяет Эмме в голову, пульсацией отозвавшись по телу.
— Эй! Я не говорила, что тебе не идет, — возражает Эмма. — Наоборот. Это красиво, символично и...очень сексуально, — выдыхает она.
И в этот раз щеки пылают уже у Реджины; за окном кто-то запускает фейерверк, а Эмма клянется, что абсолютно такой же взрывается у нее в животе, ведь Реджина оказывается к ней вплотную и прохладными пальцами касается кисти ее руки. Эмма смотрит Реджине в глаза, и терзания, скопившиеся за эти злополучные шесть лет, отражаются в янтарном взгляде, буквально обезоруживая Эмму, делая ее жалкой и противной самой себе.
— Мне было больно, когда ты вышла замуж, — шепчет Реджина. — И еще больнее, когда ты уехала.
Эмма старается, действительно старается, но ее эмоции летят крахом, а тело окончательно проникается тошнотворным и неприятным ознобом; она не знает, куда бежать, прятаться, да и совершенно не желает этого; в ее мыслях Реджина, такая единственная, дорогая и хрупкая Реджина, и Эмма тянет ее за запястье, последний раз глотает воздух и целует. И губы Реджины сладкие и с привкусом вина, желанные и слишком долго недоступные; Реджина прижимается ближе, языком исследует небо Эммы и вдавливает ее в столешницу. Но Эмма толкает Реджину вперед и прижимает к стене, реагируя на любое малейшее прикосновение, на любой малейший контакт; по венам Эммы разливается тепло, и она понимает, что впервые за шесть лет делает что-то правильно.
Но через пару секунд Реджина отстраняется, и Эмма не сразу открывает глаза; ее ломает, ломает физически и морально, и Эмма не хочет думать о том, что будет дальше, ведь они пересекают ту тонкую границу, что безмолвно была проведена еще наивным шерифом и властным мэром, когда их не связывали нити совместной истории и опыта, когда между ними не существовало пропасти в шесть дурацких лет. Сейчас Эмма другая, да и Реджина иной человек, и они не вправе этого вообще
допустить.
— Прости, я...Мне лучше уехать в гостиницу, — Реджина все еще зажата между Эммой и стеной, и Эмма чувствует, как она тяжело дышит. — Наверное, нам нужно было продолжить избегать друг друга.
— Ты можешь остаться в гостиной, я приготовлю тебе постель, — голос Эммы хриплый и дрожит, и она неуверенно отступает назад, когда Реджина ладонью отталкивает ее.
— Да, спасибо, — она благодарно кивает. — Я постараюсь тебе не мешать.
Эмма разворачивается, быстрым шагом удаляясь в комнату; возбуждение не проходит, и Эмма дрожит, перебирая подушки и одеяла. Она всеми клеточками своего тела до сих пор ощущает невесомые прикосновения пальцев, а поцелуй все еще горит на губах, и у Эммы кружится голова, потому что, на самом деле, им с Реджиной не стоило бы продолжить избегать друг друга. Осознание того, что та просто боится чего-то особенного выбивает Эмму из колеи, и она снова и снова задается вопросом:
тогда, черт возьми, зачем ты приехала, Реджина?
Эмма возвращается на кухню, а Реджина сидит на подоконнике и смотрит на снегопад за стеклом; внутри все замирает, и Эмма улыбается печально и искренне, ведь им о многом необходимо поговорить. Она не знает, что собирается делать, и уверенна только в двух вещах: за этой женщиной она пойдет в каждый из миров, каким бы опасным он ни был, и они вернутся, вернутся домой, вернутся вместе и обязательно счастливыми.
Так, как бывает лишь в Рождество.
