***
Дождливыми апрельскими сумерками Венди удивленно замрет у полуоткрытой двери в гостиную, пораженная оружейными залпами громогласного хохота, исступленно бьющегося о плоские лбы любопытно обступивших костерок взбудораженного веселья, полосато-бордовых стенных великанов. Дрессированная створка покорно поддастся безо всякого возмущения, и молодая леди ошарашенно окаменеет на пороге, оцепенело наблюдая, как извечно пытавшийся держать себя солидно и строго отец упоенно размахивает бледными руками, блекло расцвеченными намертво въевшимися синячками чернил, и вдохновенно, переводя дыхание лишь скупыми драными урывками, повествует о свершениях некоего бесшабашного, обнадеживающе молодого искателя приключений, нанося словесные краски на воздушный холст столь сочными, отрывистыми мазками, что онемевшие от восторга слушатели едва ли не давятся, жадно проглатывая очередной меткий удар, право же, несправедливой судьбы или новый выкрутас бесчестного противника, вновь накрывший несгибаемого героя смертоносным девятым валом. Она прослушает от силы полминуты, но, с надрывно-чаячьей тревогой ощутив, что сама вот-вот утонет в неизвестно откуда прорезавшемся, родительском красноречии, покрепче сожмет в кулачке муслиновые юбки и беззвучно поднимется к себе, отчаянно стараясь постичь, а лучше сразу забыть словно бы постыдно подсмотренную сцену. Однако буквально через пару часов все еще безмятежного ровного сна матерая сказительница ошеломленно выяснит, что ее собственные, пусть даже тщательно присыпанные медной стружкой сражений и доблести, истории о неисправимо пряничных принцессах и их любимых больше не ценятся среди — оказывается! — умеющих быть задевающе привередливыми и бестактными мальчишек. Сливочно предвкушающее «Ты только послушай, как папа рассказывает!» она еще, сухо поджав губы, стерпит, но, когда неожиданный конкурент***
— Что значит «не нужны очки — я и без них прекрасно вижу»?! Венди чуть ли не потряхивает от коченелой, мерзлой злобы и дерганого остервеневшего непонимания: кто здесь вообще-то, так, на минутку, взрослый разумный человек?! Глава семейства беззаботно улыбается и предсказуемо зря тратит время на смехотворную попытку непринужденно клюнуть ее в непреклонно наморщенный лоб — воистину строгая мисс Дарлинг невнятно шипит и электрическим скатом отшатывается к окну: ошпарив наглеца шипастым негодующим током, вся в невесомом колыхании множества точно парящих, переливчатых тканей. Просительно протягивающий руки отец осторожно крадется за ней, по-крабьи боком, слегка согнув колени. — Детка, я сам диву даюсь, как так вышло, но вот уже с неделю, как, сняв их, я различаю мир куда лучше! Если я прохожу в них дольше часа, у меня начинает гадко болеть голова… Венди, это, право же, какая-то аномалия, но, похоже, у меня выправилось зрение! — Это невозможно! — огрызается упрямая реалистка, нервно поглаживая спрятавшийся на груди, засохший желудь с аккуратной, гнило чернеющей идеально в центре дырочкой. И почти просит, жалобно понижая голос и соединяя ладошки. — Ведь ты сам говорил Джону, что, как бы ни было жаль, увы… — Точно!!! — восторженный братец весьма грубо пробивается сквозь вразнобой галдящих мальчишек, околдованно столпившихся возле таинственно исцелившегося родителя, и, сжав чужое запястье, взволнованно вглядывается в теплые заботливые глаза. — Папа, как думаешь, а вдруг это наследственное? Вдруг я тоже… начну нормально видеть?! — Ну да, как же! — фыркает изведенно ощетинившаяся, запутавшаяся в своем отношении к происходящему и объективной «правильности», замороченная и напуганная неистребимыми фантасмагорическими догадками девочка. — Только придется слегка подождать: женишься, заведешь детей, тогда и посмотрим! Братья обливают ее настолько единодушным, концентрированным презрением, что все гремучие змеи заповедного Неверленда словно разом сматываются в колючий клубок в плаксиво сжавшемся горле. Венди Мойра Анджела Дарлинг с надтреснутым всхлипом отталкивается от подоконника и, страстно зажмурившись, стремительно выбегает из ставшей невыносимо тесной гостиной, беспомощно не успевая закрыться от уязвленно пущенного вдогонку, несуразно сбивчивого, но беспроигрышного: «Ты просто завидуешь! Папа рассказывает захватыва… вавающе?.. интересней, чем ты!». Кажется, отец непривычно твердо и страшно рявкает нечто вроде: «А ну прекратите!», но верной почитательнице Питера Пэна уже беспамятно наплевать — она размыкает загораживающие опухшее лицо кисти и охрипше, пронзительно зовет: «Мама!!!». Вихрем убаюкивающе персикового шелка примчавшаяся на крики Мэри Дарлинг с паническим причитанием соскребает с пола свою единственную, обморочно забившуюся в самый угол прихожей, лихорадочно горячую дочку и, озверело не подпустив никого из приливно нахлынувших домочадцев, лично, словно бы без малейших усилий относит ее наверх и укладывает в постель. Этот едва начавшийся день для всех очень долгий и затхло душный, но уже где-то под вечер, в рыжем фонарном свете Венди открывает глаза и сипло шепчет: «Мама, объясни…». — Что такое, солнышко? — ее девочка похожа на маленький воспаленный вулкан, и молодая женщина со слезной накипью поверх кофейного шоколада окрест зрачков далеко не сразу нащупывает безвольную шершавую лапку, чтобы бережно сжать. Наследница с трудом качает пещерно гулкой и поло выскребенной изнутри до кости, как черепаший панцирь, головой и, медленно облизывая обметанные губы, рвано выдавливает: — Скажи… отцу… что он должен… носить очки… — Хорошая, но почему? — торопливо предложенный стакан воды Ниагарским водопадом катится по и без того непроглядно мокрой, облепившей еще по-мальчишески тощее и угловатое тело, ночной рубашке, а беспробудно подавившаяся бедняжка надсадно кашляет еще, по крайней мере, минуты две. Выпотрошенно откидываясь на подушки, она слепо вперивается в притушенно теплящуюся, граненно хрустальную люстру в потолочном смоляном озерце, а ее оправдания больше похожи на предвестников бреда и сочатся по подбородку вязко пенным, горьким лепетом: — Без них он… перестает походить на себя! Превращается в кого-то другого… Я боюсь его, не могу видеть… — Ох, детка… — Мэри Дарлинг страшно. Она умеет с пленительной ловкостью изгонять коварно затаившихся под кроватью и за гардеробом чудовищ, но не имеет и зачатков осознания, как помочь ребенку после ничтожнейшего внешнего изменения не видеть в родителе враждебного незнакомца. — Ты же понимаешь, что это не так… Папа любит тебя больше всего на свете и никогда-никогда не обидит… И это вовсе не зависит от того, носит ли он очки, отрастит ли усы или сбреет брови! Венди вся подбирается, рывком натягивая одеяло до подбородка, и глаза у нее становятся совершенно дикими и прозрачными, будто ей только что подробно описали, каким образом каждого из живущих под этой крышей в ближайшую неделю настигнет непредставимо жуткая, словно вырезанная из чьих-то лютейших кошмаров, скоропостижная и душераздирающая смерть.***
— Зайдите, пожалуйста. Мрачно сгрудившиеся в дверном проеме, косящиеся на обои, друг друга и коврик мальчишки дробной ватагой втекают в спальню. Совершенно тем же манером нерешительно разглядывающий свои сцепленные в замок руки Джордж Дарлинг отчетливо и нелепо старается затеряться в их шумном, угрюмом фьорде. Болезненно румяная Венди полусидит, прислонившись к холмику подушек, но гордо тщась держать спину ровно, и опустив чинно переплетенные пальцы на подтянутые к себе, благонравно скрытые одеялом колени. Она приветливо кивает им, чуть кривовато, неуверенно улыбаясь, но почти ничего не получая в ответ — ее подневольные гости смотрят куда угодно, но только не на наконец-то оправившуюся больную. Она вежливо прокашливается, как если бы собиралась произнести долгую прочувственно-оживлённую речь, но внезапно надломленно выпаливает: — Простите меня! По кучке визитеров проходит ошарашенный ропот, пара-тройка глаз оттаявше обращается на нее. Новоиспеченная скандалистка затравленно плющит взглядом собственные кисти и скомканно бормочет: — Я была дурой… Конечно, я рада за папу… Просто это все так неожиданно, и, к тому же, мне правда было очень обидно остаться в неудел… — она отважно нашаривает неморгающе уставившегося на нее брата и, прижимая ладони к сердцу, сдавленно выкрикивает. — Джон, если ты тоже начнешь полноценно видеть, я буду безмерно рада, правда-правда, ты же знаешь! Но это излечение настолько странное и необоснованное, что вероятность его повторения крайне мала, согласись! А я… не хочу, чтобы ты верил, ждал и… разочаровался! Молодой джентльмен с трудом сглатывает и, крайне знакомым, неуклюжим жестом поправляя неотлучные стеклышки, проталкивается к парализующе пахнущему неутешительными рассуждениями и отвратительными лекарствами, белоснежно пышному лежбищу, твердо протягивая неразличимую каплю дрожащую руку. Венди с бессвязным возгласом повисает у него на шее, обжигая маково покрасневшую щеку полуденно горячей, обветренно наждачной кожей. Всегда быстро отходивший книгочей смущенно похлопывает ее по спине и тронутым, севшим голосом утешает: — И ты нас прости, пожалуйста, Венди, мы были непозволительно грубы. Конечно, тебе было невыносимо унизительно видеть, как мы всюду бегаем за папой, без зазрения совести пренебрегая тобой! Это был очень скверный поступок, нам следовало сообщить тебе свои предпочтения куда как мягче… ты всегда так старалась приободрить и рассмешить нас… — Да, да, прости, сестренка, мы неправы, мы хамы, дурачье и болваны, нас выпороть за такое мало, ты чудо, умница, всегда стоишь за нас горой! — перекрещивая извинения, самобичевание и нежность, какофонией гудит взявшая маленькую кровать под кокетливым балдахином в курносое, нахмуренное, отчаянно жестикулирующее, искреннее и оглушительное кольцо, благородно честная стайка. Венди хрипло смеется, неизменно затем длинно цветисто раскашливаясь, пожимает вездесущие загорелые культяпки и окрыленно кивает. С каменным упорством не забираясь взглядом выше взлохмаченного частокола мальчишеских голов, дабы с истерическим ужасом не различать кинжально проступившие без округло домашней очковой маскировки, непререкаемые аристократические черты, не ловить исчезновение озабоченной морщинки трудоголика между саркастично-умиленно вскинутых бровей и не отворачиваться от косой покровительственной ухмылки и триумфально скрещенных на груди рук. За последние два дня его глаза определенно, вне всякого утешительного сомнения, посветлели… При параноическом, истошном желании в них уже вполне можно разглядеть дымчатый разбавленный отблеск беспрепятственно распускающихся, заиндевевших незабудок.***
— Постой-ка, детка! Бесстрашная фехтовальщица заарканенно замирает у подножья винтовой лестницы, уже победно вцепившись в венчающую столбик перил, лакировано блестящую, резную шишечку-бутон. Вкрадчиво пружинящие, размеренные шаги за спиной фантомно оправляются в могучий скрип древней и потому разгневано ворчливой, насквозь просоленной древесины корабельной палубы. Но это ей только мерещится. Просто Майкл этажом выше как всегда самонадеянно пробует спастись бегством от бесстрастно преследующей его, дабы искупать, как и положено, Нэны, завидно напрочь забыв о сотне предыдущих точно таких же, хвастливо смелых попыток… На инстинктивно приподнятое, несговорчиво острое плечо опускается приручающе теплая тяжесть. Если как следует постараться, можно даже представить, что это, втянув коготки, вольготно разлегся, после пяти лет неустанной мольбы таки выпрошенный, вопреки тысяче и одному «А как же Нэна? Не забывай, она, несмотря на потрясающее воспитание и выдержку, все же собака и вряд ли поладит с естественным врагом!», благодарно подросший в райских условиях, дворовый котишка. Чертовски глупо было убеждать себя, что, если очень сильно захотеть, можно умудриться вовсе не пересекаться с ним один на один, без защитного сопровождения с той или иной стороны… — А традиционный поцелуй на ночь? В легких что-то в мгновение ока оледеневает и с омерзительным треском лопается. — Что?.. — яростно списывая мгновение назад услышанное на специфичные шутки утомленного воображения, переспрашивает будущая писательница, окостеневше оборачиваясь и бессознательно держа барьерно расправленные ладони под самым подбородком, будучи готовой в любой момент спрятать лицо. — Поцелуй на ночь, чтобы снились только добрые сны. — терпеливо поясняет успевший бесшумно подкрасться на расстояние вопиюще крошечных двух шагов Джордж Дарлинг без привычной полоски-вмятинки от очков на неуловимо «клювастом» носу (протиравшаяся более двадцати лет исчезла меньше, чем за полтора часа…). — О. — тупо выдыхает она, чувствуя, как широко распахиваются бессмысленно поблекшие глаза и вспыхивают щеки, из которых панически закушена, увы, только одна. — Но это, вроде как, обычно делает мама, ты никогда… — Подумал, а чем я хуже? — с кошачьей тягучей развязностью рокочет гибко потянувшийся всем внезапно поджарым и мощным телом, ради такого даже привставший на цыпочки, разморенно усмехающийся родитель. — Ничем. — бездумно соглашается Венди, безвольно плетясь ему навстречу, одновременно фанатично ломая невоскрешаемо онемевшие бесполезные пальцы в надежно глубоких и частых складках черничной юбки. Она досадливо сожалеет, что абсолютно не помнит, как пах отец раньше, но готова смиренно дать обрить себя налысо, если в том аромате свозила хоть нотка беспощадного, паляще знойного солнца, загустевшей смолы и терпкого, необъяснимо приятного табачного дыма. Зато способна с неоспоримой уверенностью заявить, что никогда еще его щеки не были столь крамольно явно тронуты щетиной и будто походя изгрызены северным ветром — губы точно касаются благоуханной сосновой коры. А под ребрами вскидывается на дыбы и заходится предупреждающим громогласным воплем неотвергаемо стойкое, неподъемно телесное ощущение постыдной анормальности, гнусности, ядовитой опасности происходящего. — Спокойной ночи… — заплетающимся языком выдает юная леди, оцепенело осознавая, что услужливо нагнувшийся, дабы ей не пришлось вытягиваться в струнку и по-жирафьи истязать шею, мужчина жмуриться с каким-то непристойным наслаждением и невозмутимо, точно бы и не совершая ничего предосудительно двузначного, проводит костяшками пальцев по ее подбородку и зарывается лицом в прошитые волшебным запахом полевых цветов, свежевымыто пушистые кудри. — Сладких снов, сокровище. — мурлычет он, давая ласточково трепещущей девчонке ураганом взметнуться по спирали глумливо скрипящих ступеней, остервенело размазывая по макушке взбудораженно вставшие дыбом прядки, точно в обесчещенном отчаянии надеясь скрыть от пристрастно бдительных наблюдателей несмываемое позорное клеймо.***
Мэри Дарлинг беспокойно кутается в игриво мотыляющуюся на сквозняке занавеску — пусть даже факт, что та очевидно тоньше ее ночной рубашки, непреложен и бесповоротно превращает этот жалкий маскарад в никчемную абсурдность. Она против воли вспоминает, каково это — смущенно краснеть, когда супруг, не отводя от нее холодно, отшлифованно блестящего взгляда, притворяет тактично беззвучную дверь и, почти приказывая нетерпеливым алчным прищуром, протягивает голодно напряженные, отчего-то кажущиеся стальными руки. — Джордж? — не то, чтобы она и впрямь вспоминала сейчас полубезумный лихорадочный лепет Венди, но все же что-то инородное и зловеще незнакомое есть в этом закрашенном тьмой человеке, неторопливо подступающем к ней, суеверно укрывшейся в маслянисто зыбком лунном пятне. — Да, дорогая? — голос у него хриплый, придонно шелестящий и пробирающий до колких мурашек: его звучание уже само по себе предварительная дистанционная ласка! Наивное «Что ты задумал?» определенно обошлось бы куда меньшей кровью, но для женщины, вышедшей замуж более семи лет назад — это уже недопустимо жеманное, откровенно фальшивое кокетство. — Я только хотела напомнить, что мы с тобой не занимаемся этим с тех пор, как родился Майкл, ведь и трем детям уже достаточно трудно обеспечить достойное будущее, а теперь-то у нас их девять, так что в случае нежелательного исхода мы и вовсе… — Я так сказал? — он застывает, созерцающе откинув голову, и Мэри против воли прижимается упоительно ноющей щекой к дрожащему плечу. — Я, видимо, был не в себе. К чему лукавить, прелесть моя, я был идиотом! Отказаться от тебя из-за подобных… опасений?! «Нежелательный исход», боже правый — какие мерзостные унизительные слова! Она пристально вглядывается в пылающее, болезненно обостренное, глухо жаждущее лицо, растворяя прежние, жертвенно проглоченные обиды в его порывистом, но удавленно кротком прикосновении к обнаженной шее — длинной щекочущей змейке на уязвимо чувствительной коже, ущербно непривыкшей к подобному изысканному блаженству — и вдумчивом искушающем поглаживании нижней губы, уже покорно растянутой в зыбкой застенчиво экстатической улыбке.***
— Судоходство, морская торговля — Джордж, о чем ты, я не понимаю?! Мама обескуражена и, если уж заходить в этом безнравственном шпионаже непоправимо далеко, балансирует на грани перченого негодования. Мистер Дарлинг отрешенно помешивает кромешно-черный кофе, выжидая, пока мятежно прорвутся на свет все упреки. — Нет, я не запрещаю, — кто я такая в конце концов, а ты взрослый самостоятельный человек! — но, прошу, растолкуй мне, почему, безраздельно посвятив всю жизнь одному, ты вдруг кардинально меняешь мнение и решаешь податься в и отдаленно непохожую… — В том-то и дело, птичка! — отрубает он, поднимаясь из-за стола и останавливаясь напротив нее, внушительно возвышаясь и невозмутимо отхлебывая бодрящий, накрытый завитками пара напиток. — Более десяти лет угробить на бесперспективную, унылую и глубоко тошнотворную бумажную возню, по-детски опасаясь дать волю давней, проработанной вплоть до мелочи, вожделенной мечте — это ли не величайшая нелепица! — Ты никогда не говорил… — Конечно, не говорил! — муж раздраженно взмахивает чашкой, и Мэри еле заметно вздрагивает, чутко рассмотрев в непреднамеренно резком движении некую бесформенную угрозу. — Пояснил же: я боялся лишний раз даже думать об этом, не то что облекать в словесную форму и с кем-то делить! Она упрямо поджимает губы, сдавливает виски и нервно массирует, неискоренимо оставаясь при своем. Растроганно усмехающийся супруг косится на нее, чтобы после непродолжительного молчания иронично фыркнуть и, поставив хрупкую посуду на подоконник, обхватить даже не оглянувшуюся супругу за талию и, властно притянув к себе, уткнуться носом в ароматный темный пучок пряно коричных локонов. — Могу лишь надеяться, что ты знаешь, что творишь, — чеканит она, скрещивая на груди руки, но уже безотчетно подаваясь навстречу подкупающе обходительному вниманию. Хозяин дома шелестяще смеется, а чуть ли не по стеночке отползающая прочь от проклятой двери, лишенная последней опоры Венди искусно подхватывает вальсово провалившееся куда-то за паркет, клокочуще бархатное «Как никогда, милая, как никогда…».***
Говорят, чем на более запущенную стадию взбирается болезнь, тем поспешнее искажается под ее нужды бесхребетно истерзанный организм человека. Венди единственный медик под этой крышей, кто благословлен***
Она избито знает, что это просто одна опухшая, исстрадавшаяся нарывная фантазия, но малодушно не может отказать себе в ничтожной отрадной глупости. У юноши рассыпчатые пшенично-медовые воробьино встрепанные волосы, вызывающе дерзкая поза — широко расставленные ноги, ехидно склоненная голова — и убийственно знакомая родная манера оживленно жестикулировать, хвастливо стряхивая челку и уморительно хлопая себе по бедрам, а, судя по распахнутым ртам и завистливым искоркам в пятикопеечных глазах по-рыбьи вылупившейся на него дворовой детворы, тот же талант красноречивого и обаятельно хвастливого рассказчика. Устоять просто невозможно — Венди откроет окно, порывисто ляжет на подоконник, катая между неразнимаемо сомкнутыми ладонями свою заветную неразлучную памятку, и, опережая здравый смысл и воспитание окликнет: «Эй!». Поняв, что одет объект внимания с иголочки, хоть о сохранности своего наряда, очевидно, заботится даже и не думает, а она как-никак вежливая молодая леди, торопливо добавит: «Вы!». И, совсем стушевавшись, окуная подбородок в спасительный маскирующий атлас рукавов, еле слышно пискнет: «Извините…». Таков, по крайней мере план, подобным узором бьется в венах кипяченое, все сметающее желание. На деле же прянувший откуда-то из-за спины отец прижимается щекой к вмиг затянувшейся полярным льдом макушке и, щекотно роняя на мученически гладкий лоб эбеновые тугие кудри, скорпионно-мечтательно выдыхает: — Драгоценные воспоминания, не правда ли? Отталкивается от нее, как покидающая свой потолочный насест летучая мышь — царапая коготками и вяло пихая, но толком и не касаясь. И пока парализованная, отравленная ужасом Венди пятится от источающей губительный сковывающий соблазн форточки, мистер Дарлинг оборачивается, уже застыв в дверях, и подозрительно неспешно, как бы упоенно вслушиваясь в хаос отрывистого загнанного дыхания, дополняет: — Поразительно напоминает тебя в минуты разглагольствования: та же пылкость, самозабвенная отдача, вложение самой души в речи… Он удаляется, странно, лающе кашляя – сознательно халтурно обезглавливая и шлифуя дегтево сочащийся изнутри смех, и дрожаще обнявшая себя за плечи девочка вторит ушедшему (и восставшему) недругу, перемежая ни на что непохожие каркающие хрипы глубокими, надсадными всхлипами, словно бы обдирающими до мяса и без того исчерченное спазмами горло.***
Во рту ископаемо, золисто сухо и кисло, и паркет сонно ворчит под аккуратными лилипутскими шажками — как минимум треть ее новоиспеченных братьев запросто может в пылу увлекательнейших радужных снов свалиться с кровати и, раскинувшись неприхотливой морской звездой поперек и без того узкого прохода, барахтаться на полу до пробуждения весьма категоричной в подобных вопросах Нэны, так что осмотрительность и несуетливость определенно превыше всего. Венди спит теперь прерывисто и беспокойно, с натугой опускаясь на торфяное дно своих персональных осклизлых едко-салатовых джунглей, давясь гранулярно кристаллизующимся в глотке, ядреным смрадом вездесущей соли, копченым дымом дикарских костров оседлавшей пронзительный надменный бриз, и маслянисто жирным пятном корчась на угольной клейкой поверхности встревоженной беспросветной пред-яви — это тоже перекошенно своеобразный Неверленд, только вот в него совсем не хочется погружаться. И она может сколько угодно прикидывать, отчего исподтишка была вырвана из ветвистых грёзных кущ в сиротливом капканном одиночестве, почему скоропостижно оглох весь дом - ни одно из последовавших затем, вымороженно обстоятельных и бездушно серьезных рассуждений не зарубцует того обездвиживающего, нефтью обагрившего мир ощущения обмана, ловушки и беззаступничества, когда осталось только обескровленно привалиться к узорчатой паутине перил, а пустынная жажда подрубленно отступила на никого не волнующий, расплывчатый второй план, потому что под ногами, за дырчатой лестничной сеткой клокотал и ворочался прибойно тяжко циркулирующий от стены к стене, глубинно тягучий фортепьянный ропот. И, конечно, пение. Флегматичное, выгоревше истертое, неприметно мышастое, словно себе под нос, кругами расходящееся от пробужденного инструмента — прибивает к месту и отцветшей волной-утесом проливается между лопаток, коверканием полированной «водной» глади возносясь к окаменевшей в трех скачках от беспамятства, будто бы не до конца очнувшейся от особо настойчивого кошмара, заветной девочке, легенды слагавшей о его лютом враге. — Где-то слышится голос людской, Но вскоре он замолчит. Те, что пули быстрей, те, что ловче петли — — те из нас доживут до желанной зари. Он мурлыкает не по порядку, надрывно соскабливая с затянувшихся язв хрупкую рубиновую корку — подбирая и воскрешая слова во все еще не до конца ясном, вытканном паутиной, чужеродном сознании, но неумолимо, с каждой крохой и вспышкой расколотой тесноты в саднящем утратой затылке приближаясь к неизбывной победе. Многообещающая сказительница — дразнящая путеводная звездочка за скрещенными наискось рубежами миров — затыкает уши и, разъяренным рывком подчиняя себе размокшие податливой вязкой глиной ноги, ковыляет к зыбучему дверному проему спасительной спальни, пока не настигло, не утащило неведомой многощупальцной бестией ползущее по ступеням, злорадно чеканное: — Йо-хо! Громче черти! Что ж нам дьявол не рад? Сдохнет он, от песни той, Что поет пират! И уже самым краешком, на обрывчатом обессиленном, зубчато вырезанном аккорде ее цепляет глумливо доверительное, сутью даже благосклонно переплетающееся с тем, что когда-то говорил ей бессердечный летающий мальчик, единовременно столь непохожее и распинающее: — Зов прозвучит из бездны морской — — Слышишь ли свой погребальный звон? Плыви же домой сквозь бури и пой: Смерть — это только сон!***
***
— Пошли, милая. Венди чувствует, как ее обнимают за плечи, гладят по щеке, увлекают по лестнице, раздевают, укладывают в постель, целуют в лоб, роняя на висок пару холодных слезинок, и поят успокоительным. И совершенно точно, безотрадно, неистребимо знает, что виновата во всем лишь она одна. Ведь кому как не ей, неутолимой выдумщице, следовало бы догадаться, что неспособные физически вернуться на заговоренные берега Неверленда в ущерб реальному миру взрослые все же бестелесно играют, раскрепощаясь и давая волю родниково подземным, порой пугающим желаниям — становясь на заветном острове теми, кем так страстно хотели бы хоть разочек выступить и в разбивающей, не дающей вторых-первых шансов, неизбежно прогибающей под себя жизни. Где-то там, на обточенной периферийной грани сознания ландышевой ниточкой ехидно трепещет заклято соленый, роково опоздавший образ матери, вновь настойчиво и пылко старающейся оправдать очередной папин промах-огрех-и-слабость:«А в детстве, он точно так же, как вы, был без ума от пиратов. Его родители, помнится, в течение нескольких часов с непритупляемым жгучим гневом описывали мне, как же неистово он обожал своих „чудовищных полудиких корсаров“…»
Венди склоняет голову набок, узко самоуничижительно улыбаясь, и, остекленевше увязнув взглядом где-то в зыбком игреневом ореоле истоптанно тлеющего ночника, озаренно шепчет: — Настолько, что не сумел из них вырасти…