«Tell me why, I shudder inside, every time we begin This dangerous game»
***
Мягкая кровать прогибается под чужим весом, пальцы лидера пахнут сигаретами, а дыхание — алкоголем. Пьяный Чихо всегда нежный и хочет целоваться. Хочет целоваться и любит длинноногих красоток, а сегодня пришёл к Чихуну в номер. Пришёл, гладит по волосам и наверняка будет сейчас рассказывать, как он устал, какие все кругом мудаки, и как тяжело жить, когда ты «король хепхапа». А потом будет долго мучить своими бесконечными извинениями за всё. Но сегодня он почему-то совсем не жалуется — только невесомо проводит рукой по шее макнэ, забирается на кровать, ложится в ногах у Чихуна, подтягивает к себе колени и тихо напевает хриплым шепотом своё «та-да-да-да, та-да-да-да». У младшего по спине мурашки, на часах 5 утра, и он не хочет, чтобы Чихо понял, что тот не спит, поэтому старается дышать ровно, сильнее зажмуривает глаза, морщит нос и мнёт в руках одеяло. Но они оба всё понимают. Даже слишком много понимают, наверное, поэтому звенящую тишину комнаты прерывает сказанное куда-то в смятые простыни «Чихун-и, мне плохо». — Ну и сам виноват, чего ты от меня-то хочешь?! — макнэ резко разворачивается, подпрыгивая, садится на кровати, подминает под себя одеяло и раздражённо дёргает руками. Чихун, нахмурившись, пристально смотрит на лидера, свернувшегося клубочком на его кровати; его, сейчас такого пьяного, подавленного, но всё равно гипнотически красивого, своей собственной, какой-то инопланетной, красотой, почему-то очень сильно хочется ударить прямо по лицу, разбить губу, чтобы непременно кровь пошла, а у самого костяшки саднило. Отомстить ему хочется, чтобы тот хоть на секундочку почувствовал, как бывает больно, и как у Чихуна болит. — Прости меня, щеночек мой маленький, — Зико всё так же лежит на боку, смотрит своими сощуренными тёмными глазами на младшего. А в глазах этих отражаются яркие огни ночного Токио, и Чихун думает, что в Чихо поместится ещё не одно такое Токио. — Мне не за что тебя прощать, лучше иди спать, — он закрывает ладошками лицо, вздыхает и добавляет запоздало, — хён. — Мне так страшно, Чихун-и, я чувствую, как всё разрушается. Как я всё разрушаю, — Чихо всё ещё лежит на краю кровати, неуклюже скрещивает руки перед собой и тяжело дышит. Чихун думает, что это ожидаемо. Молча смотрит в лисьи глаза напротив и совсем не хочет ничего отвечать, потому что знает, что лидер всё равно его никогда не слушает. И вообще никого кроме себя не слушает; здесь всегда говорит только он, а Чихун согласен. Потому что у него по сравнению с чиховскими словами выходит постоянно что-то нескладное и бессмысленное, так что хочется под землю провалиться или сгореть от стыда. — Чихун-и, ты такой красивый щеночек, можно я заберу тебя себе? — у лидера заплетается язык, и дурацкий пьяный смех рвётся наружу, но Чихуну он сейчас так нравится, прямо как ночной Токио. Из открытого окна морозный воздух обнимает холодными лапами за голые плечи, неоновые вывески красиво разукрашивают стены и цветными полосами ложатся на белое постельное бельё. На шее у Чихуна невесомые бабочки поцелуев, он дрожит, когда лидер прижимается тёплыми губами к его ладони, целует выпирающую косточку на запястье, а потом каждый пальчик. — Хён, хён, хён, хён… — срывающимся шёпотом, уткнувшись лицом в мягкую подушку. Чихо нравится, когда Чихун кусает губы и смотрит на него умоляюще, когда хватает ртом воздух и сжимает в кулаках простыни. Чихо вообще нравится всё, что делает Чихун. А младший путается в своих чувствах, боится того, чего ему самому хочется, и хочет того, чего боится. Лёгкое одеяло над головам отделяет их вдвоём от целого мира, прячет под собой их вселенную, в которой есть место только полуночным поцелуям в гостиничных номерах и неловким признаниям. А Чихун позволяет целовать себя — медленно и тягуче, — скрывая за подрагивающими ресничками свои собственные противоречия и начерченные в уме чёрным маркером сложные схемы, позволяет длинным пальцам сжимать волосы на затылке и оставлять красные следы на запястьях, но только в их собственном маленьком мирке с небом из одеял и облаками подушек. Голос Чихо — вишнёвый ликёр, а горячие руки под рёбрами у младшего добавляют происходящему градуса нереальности. Чихун сильно зажмуривает глаза, пытаясь остановить внезапное головокружение, судорожно вдыхает и утыкается лбом лидеру в плечо. Всё происходящее кажется ему каким-то сном, когда будто бы не можешь полностью контролировать сознание, а события совершенно выходят за грани реальности. У Чихуна тут разрушаются все эти его грани, а на самом деле они просто лежат на кровати и целуются как озабоченные школьники. А ещё пьяный Чихо всегда говорит глупости. Обжигает своим горячим дыханием, заставляет щёки младшего краснеть, сердце биться в три раза быстрее, а ладошки предательски потеть. — Ты, наверное, жалеешь, что разрешаешь мне всё это. А я же просто хочу, чтобы ты был только моим, чтобы улыбался только для меня и плакал тоже только из-за меня. Но ты бы, на самом деле, никогда не плакал, потому что я в жизни не дал бы тебе повода плакать. Я так люблю тебя, мой щеночек. Чихун снова ничего не отвечает, только закрывает глаза и сам прижимается своими губами к пухлым устам лидера. Поцелуй выходит смазанный, с привкусом мятной зубной пасты, и такой по-чихуньи неловкий. Лидер смеётся, берет младшего за подбородок и проводит пальцами по нижней губе, сначала едва касаясь, будто имеет дело не с человеком, а с редким музейным экспонатом, к которому дозволено прикасаться только аккуратным рукам избранных искусствоведов в накрахмаленных белых перчатках, потом, уже смелее, легко надавливая, так, что макнэ приоткрывает рот и обхватывает губами длинные пальцы. Глухое «Посмотри на меня» врывается в сознание Чихуна оглушительным грохотом и тысячами сверкающих молний, заставляющих чувствовать пугающий жар во всём теле от макушки до кончиков пальцев на ногах, но он повинуется этому грохоту, распахивает глаза и уже слышит звенящую колокольчиками в голове прощальную мессу по своим окончательно разрушившимся граням. При дневном свете он только и успевает, что склеивать тысячи неровных осколков, режущих до крови острыми краями, как снова приходит ночь и Чихо, раз за разом безжалостно бьющий тонкий фарфор чихуновых граней. А с ним по-другому и никак, он по своей природе такой, разрушающий. Неправильный, резкий, врывающийся землетрясениями и ураганами, сначала разбивающий вдребезги, а потом, под смятыми простынями смывающий своими молитвами с израненных пальцев кровь, дрожащими руками собирающий рассыпанные кругом осколки с поцелуями вместо клея. Чихун дышит стеклянной пылью; она собирается у него в лёгких как отрава чиховского табака, медленная убийца. Чихун болеет. Давно и неизлечимо. Болезнь смертельная, называется У Чихо. Особенно болеет по ночам; особенно, когда чужие длинные пальцы сжимают запястья и заставляют выдыхать в подушку. Но Чихун умничка, он научился так жить, он даже почти не обижается на старшего, потому что знает, что Чихо не домашний, его не приручить. Он не котёнок, а настоящая дикая лисица. Но и лисицам иногда тоже бывает нужна любовь. Вот Чихо и приходит к своему щеночку за этой любовью, и Чихун отдаёт её всю без остатка. Всю, что только есть в нём, таком большом, таком глупом и преданном щенке. Они оба знают, что делают неправильно, что зашли слишком далеко в том, что началось однажды с невинной шутки, с маленькой игры, поэтому и прячутся под шёлковыми простынями звёздного неба, будто это когда-то кого-то спасало. А Чихо ставит всё на зеро и, не раздумывая ни секунды, тащит младшего за собой в своё звёздное небо, а потом, когда встаёт солнце, отпускает. И Чихун падает, страшно и долго, пока луна не появится над горизонтом, а сильные руки не подхватят снова и не потащат наверх, выше прежнего. С каждым разом Чихун всё больше боится удара о землю. Чем выше летаешь, тем больнее падать. Так ведь? Но Чихо клянётся, что не позволит упасть, что будет тем самым хранителем, что его крылья — всегда будут чихуновы. И Чихун верит. Верит безоговорочно, всей своей святой душой, верит этому крылатому, который на ангела смахивает разве что со спины, и то, только если рта не открывает. — Чихо-я, скажи, чего ты больше всего хочешь сейчас? — Тебя, — смеётся. — И ещё рассвет над Токио, — старший стягивает с себя кофту и футболку, швыряет не глядя куда-то на пол и ложится поперёк кровати, раскинув руки в стороны и зажмурив глаза.В 6 утра небо над Токио окрашивается бледно-розовым.
У Чихуна бьётся сердце. Быстро-быстро — так, что слышно, как кровь стучит в ушах, оглушает и мешает заснуть. Он вообще никогда не может заснуть рядом с лидером. Сейчас вот только лежит, завернувшись в одеяло, подперев подбородок руками, кусает губы, улыбается, смотрит, как тёплые золотые лучи мягко очерчивают профиль Чихо, подчёркивают ровными полосками чернильные буквы на его груди, и думает, что ни о чём не жалеет. Потому что давно принадлежит ему. И любит больше, чем тысячи рассветных Токио.