Краденое солнце

Возвращаться всегда было хуево. Вроде и в туре мотался обратно, вот они — родные мокрые дворы, квадратные колодцы, дерьмо под ногами, радуйся, жри, всем лицом в это падай, будто и не уезжал никуда. Вроде и возвращаться было к кому. Вроде и тур еще не закончился. Омск маячил так далеко, что Ваня видел его абстрактной единицей пространственно-временного полотнища, рандомным узелком, который был от сегодняшнего дня удален на столько же шагов, сколько и первое июня, Ванин день рождения и выпуск нового Миронова альбома. Последнюю дату Мирон не знал пока сам. Такой же узел в полотне, набор нолей и единиц, удачный кадр — его можно ловить бесконечно долго, этот сраный академический идеал, и случайно ухватить в ебическом полумраке на ссаный айфон. Смазанную ячеистую картинку, которая чем-то будет лучше всех остальных. Ваню скрутило на подходах к хате. Он вышел из такси, подхватил рюкзак, в два шага влетел всем телом в дверь и набрал домофонный код. Перешагнуть порог парадной у него уже не получилось. Он стоял в этой невозвратной точке и думал, что тур закончен, дальше — только в следующем году и только один концерт, а потом будущее было таким странным, четким в каких-то линиях и совершенно размытым во всем остальном, что лицо у Вани неконтролируемо перекосило. Он перекинул рюкзак удобнее и попятился. В животе злобно сосало от голода, хотя он перехватил кусок пиццы еще в аэропорту по кретинской туровой привычке жрать везде, где дают. Нужно было написать Насте, что он где-то застрял, она ведь ждала, но Ваня развернул телегу, посмотрел на хвост диалога с ней, мотнул вниз и дошел до Мирона. «жрать хочу». Мирон как раз должен был доехать. «Жрать, спать и смотреть нетфликс, — согласился он. — Я так планирую нг встретить». «звучит ахуенно». Звучало правда охуенно, Ваня так вообще всю жизнь готов был провести, но прямо сейчас у него вздрагивали крупно руки и ныло плечо, и в животе разверзалась блядская черная дыра. Он смутно понимал, что дело не в еде, что даже если он навернет той гигантской шавухи из донера на углу, то его скорее потянет блевать. Возвращаться было хуево, потому что возвращался он всегда не один. Это у Мирона была его биполярочка, половинки мозга между собой ссорились и периодически пиздились, а Ваня на такую хуйню не жаловался — он был целостным и относительно здоровым, насколько можно еще быть здоровым с этим всем. Но иногда казалось, что здоровым он был, потому что ни у кого еще руки не дошли поставить ему диагноз. Когда Мирон в тот первый, удаленный от настоящего момента на сотни световых лет раз попросил его выйти на сцену, Ваня не вышел. Это была какая-то хитровыебанная заместительно-компенсаторная техника, Мирон ему щедро объяснял потом, когда любовно стирал с его ебала грим, но Вани на сцене никогда не было. На сцене был Охра. Парты свои на фитах читал Охра. Охра прятал за маской свою настоящую пасть, акулий развал зубов от уха до уха, и Охра всегда был голоден. И эта клыкастая блядь не хотела оставаться на сцене. Он спускался за ним, пролезал в гримерку, обиженно скулил, когда Ваня сбрасывал маску, когда отмывал лицо, но не уходил. Разливался мазутом по телу, двигался с ним, дышал с ним и неизбежно рассасывался спустя какое-то время, как сказочная опухоль, потому что ему нужна была эта ебаная сцена, ему нужно было ходить за Мироном тенью с сияющими рядами зубов, иначе он чах и дох. Цветочек желтенький. Охра. Мирон что-то печатал. Ваня снова вспомнил, что можно перевести теперь телегу на русский язык, но, кажется, слишком привык к интерфейсу, чтобы что-то менять. «Если у тебя вдруг планов нет, приезжай». Жидяра — щедрая душа. Оксюморон. У него были планы — они включали нормальный душ, долгую нежную еблю в удобной кровати, еду немногим лучше, чем в дорожных жральнях, и заметно хуже, чем в ресторанах региональных марриоттов. Еще остро хотелось спокойно погамать. Может, бингнуть сезон-другой на нетфликсе, Мирон правильно напомнил. Поспать — тоже отличная была идея. Убер обещал довезти его за пятьсот с чем-то. Нужно было заново привыкать к питерским ценам, в Минске за эти деньги к нему приехал бы лимузин с шампанским, а тут подкатила помятая серая тойота с таким же помятым серым водилой. Не то чтобы его правда так ебали деньги, это Эрик любил повзбухать, что везде пиздец грабеж и только в Краснодаре жизнь. В Краснодаре правда было клево, не из-за бабок, конечно, в целом просто все сложилось один к одному как надо. После такого любой проеб казался сраной катастрофой — тем более в масштабах Миронова метафизического мира и его мозговых червей. Хорошо, что оставалось там уже немного. Столько всего хорошего можно было сделать со своей жизнью, а Ваня опять совершал тактическую ошибку. Они все так за этот тур заебали друг друга, что их не хватило даже на нормально попрощаться — толпа сама собой рассосалась, слышались только вялые «ну, давай» и «за тобой? Белая киа рио, пиздуй». Водила пощелкал станции и остановился на только стартанувшей «Фата моргане». У Вани заклинило в мученической улыбке лицо, рот расползся вширь сам. Лучше бы обоссанный деспазито, ей-богу. Ваня не стал просить вырубить, заткнул уши наушниками, но Марк настойчиво пролезал сквозь них. На парте Мирона Ваня опустил окно и высунул голову в промозглую зимнюю сырость. Температура на улице настойчиво стремилась к паршивому влажному плюсу. Он не знал, зачем ехал к Мирону. Кишками чувствовал, что не надо — что у Мирона прямо сейчас начиналась эта его больная фаза, провалы черноты мелькали уже пару недель, иногда ненормальный какой-то взгляд, ебанутая совершенно реакция, вроде не Мироновская совсем, но в этом и была вся хуйня: это все было Мироновское, неприятное, как грязь под ногтями, но тоже его. Круто было греться, пока он ебашил, как карманное солнце, и слепил все вокруг и воду в пиво превращал одним прикосновением, и пиздец страшно было оставаться, когда солнце обещало рвануть сверхновой, но они оставались — Порчан, Илья, маленькая безбашенная Женя. Ваня. Иногда Ване казалось, что ему уже просто некуда больше идти — все выжгло, пока он сидел у края чёрной дыры, свесив вниз ноги. У него была семья и были друзья, и сейчас была Настя, но когда голод бесновался внутри, ехал он все равно к Мирону. Может, наделся, что Мирон возложит на него руки, пробормочет черномагическую хероту, перекрестит по-своему — и Ваню мигом отпустит. Мирон так никогда не делал, но картинка в воображении была четкой. От голода Ваню мутило. Он закусил губу, изжевал ее в мясо, сунул в рот костяшку пальца, как младенцу с режущимися зубами. В голове лениво шарахались спойлеры на последние Звездные Войны, до которых они планировали дойти в Киеве, но никто не хотел смотреть на соловьиной, а с субтитрами были только неудобные сеансы. Может, так и ощущалась Сила, когда ты одной ногой уже на тёмной стороне. Как ебаный голод. Водила даже не успел затормозить — Ваня вывалился из его машины и с рюкзаком наперевес зашагал к парадной. Придирчиво оглядел панель домофона. Закурил. От Мирона почти сразу пришло сообщение: «Ты где уже?». Ваня набрал код квартиры, затянулся и с дымом выдохнул в домофон, когда на том конце приветливо щелкнуло: — Здесь. Внутри него что-то хотело смеяться. Ване смешно не было. Дверь тонко пискнула, пропуская его в парадную, и он нырнул в гостеприимную темноту, через ступеньку взлетел на Миронов этаж, так и не выпустив изо рта сигарету. Застыл на площадке под форточкой, в два затяга докурил. Время текло рывками, неровный монтаж ебал по глазам. Минутные паузы на долгие пейзажные планы — перемотка — крупный портретный план. Перемотка. Дверь была не заперта, и Ваня зашел без стука. Было космически тихо, будто Ваня нырнул в вату. Где-то далеко звенел включенный без звука телевизор, на кухне стукнула дном об стол бутылка, и соседи сверху что-то уронили, но звуки доносились сквозь целые слои атмосфер. Уши заложило, как при посадке. Ваня застыл на пороге кухни, уцепился за косяк, втерся в него половиной лица. Ему хотелось зайти, нависнуть над Мироном, обхватить его крепче, вгрызться. Странный трансформированный голод. Мирон ковырялся с какой-то жрачкой у микроволновки и не глядя помахал ему рукой. — Только привезли, блядь, а оно уже холодное. Спасибо Иисусу за деливери клаб. Ваня бросил рюкзак и сел за стол. Посреди столешницы немым обещанием возвышалась ноль пять джека, он подтащил ее к себе со знакомым стеклянным звуком и зачем-то осмотрел, будто не знал, как выглядит этикетка. — Пиздец Женя тебе устроит. — Сегодня еще можно, — Мирон развернулся к нему и жестом пророка простер руки. — Отпуск у меня официально с завтра. Отпуск, который Илья даже шутки ради подмахнул на какой-то салфетке в придорожном макдаке. С завтра и до Омска. Ваня молча разлил. Мирон поставил перед ним коробочку с лапшой, и где-то под горлом недовольно шевельнулось от запаха устричного соуса. — Разбавить? — спросил Мирон. Он улыбался, но глаза у него были больные — той нехорошей болезнью, с которой Ваня справляться не умел. — А у тебя есть? Конечно, у него ничего не было. Телефон вдруг коротко завибрировал уведомлениями — в телегу упало несколько сообщений. Наверное, его искала Настя. Он перевернул телефон экраном вниз, не посмотрев. В животе ныло, и Ваня вхолостую опрокинул в себя стакан. Мирон все еще стоял над ним — Ваня только сейчас увидел, что стоял он в футболке с размашистым рядом зубов на груди, словно девчонка-фанатка. Улыбался в две пасти. Руки у Вани поднялись сами и сами обхватили Мирона, подволокли к себе, он уперся усталым влажным лбом Мирону в живот, чувствуя, как Мирон снимает с него бейсболку, как накрывает ладонями его несчастную тупую голову. — Жрать хочу, — проговорил Ваня вслух. Он трогал губами мягкий черный трикотаж, зажевал его, сквозь него попытался укусить — Мирон сжал в пальцах его волосы и тихо заебанно вздохнул. Футболка пахла гостиничной химчисткой. Ваня облизал то место, которое укусил. Тварь внутри него тяжело ворочалась, принимала форму, обрастала клочьями тени, готовая вылезти, разинуть пасть и проглотить, но он держал. Наматывал воображаемый поводок на воображаемую руку. Под его настоящими руками Мирон сгорбился, стал неправильно меньше и тяжело на него оперся всем своим весом. — Жри, — разрешил он вполголоса. Ваня так не хотел это слышать, так не хотел, чтобы слышал Охра, но у него щелкнула, раскрываясь, челюсть, и помутнело в глазах. Горе, горе, крокодил, — думал он, — солнце в небе проглотил. Надо подкинуть Роме идею для трека. Ваня с удовольствием фитанет. Он кусал прямо сквозь футболку, жал Мирона к себе, трогал раскрытыми ладонями его ссутуленную спину. Мирон дышал над ним приоткрытым ртом и тихо ругался, когда Ваня слишком крепко сжимал зубы. Вискарь катался по нутру, как невидимый металлический шар между этажами панельной многоэтажки. Ваня сполз со стула и шарахнулся коленями об пол. — Охуел, — ласково прошептал Мирон. Глаза у него все еще были больные, насквозь, до дна, и Ваня все еще не мог ничего с этим сделать. Он торопливо, будто боялся что-то не успеть, задрал край футболки, пересохшими губами прижался над джинсами, втерся всем лицом. От Мирона пахло дорогой, он всем телом еще был в туре, не успел нормально вымыться, ждал его, долбоеба, чтобы накормить. У Вани поперек горла встал стремный звериный скулеж. Он раскрыл рот, влажно провел языком по коже, сомкнул зубы. — Вань, — Мирон, кажется, звал уже долго. Ваня вскинул лицо — по глазам резал свет неласкового зимнего солнца. — Ванька. Ваня сел на пятки и несколько раз шумно выдохнул через нос. Край футболки сполз вниз, закрывая розовые полукружья следа от укуса. Ваня тяжело сглотнул. — Иди сюда, — Мирон просил. Мирон протягивал к нему руки. Ваня поднялся, сгреб его, сжал в руках, лицо сводило и ныло — словно челюсть была слишком большой для его пустого черепа. — Вот так. Вот так. Будто успокаивал сорвавшуюся с цепи псину. Ваня ждал, когда вокруг горла сомкнется ошейник, но Мирон зацикленным движением гладил его по лопатке и дышал куда-то в ключицу. Было тихо. Сквозь слои ваты Ваня слышал, как ругались соседи сверху и как щелкал беззвучно включенный телевизор. Его немного тошнило от запаха устричного соуса, и горло все еще жгло выпитым наспех вискарем. Он вслушивался в себя — в нем не было зияющих пустот. В нем не было черных дыр. Он аккуратно отстранился от Мирона, вгляделся в его усталое помятое лицо, дождался, когда он откроет глаза. Для Мирона не было припасено чудесного исцеления прикосновением, и глаза у него были омертвевшими. Ваня обнял его лицо ладонями, обхватил пальцами, поцеловал между вдохами, прижался лбом ко лбу — приходилось горбиться, гнуть спину и выставлять лопатки. Он чувствовал, что вернулся, и это странное ощущение не было связано с оставшейся за их плечами дорогой, не было связано с туром. Он вернулся прямо сейчас — из блядского пограничного состояния, из черной дыры, за край которой так неудачно свалился, и он снова был в своем теле один. Ему не хотелось жрать. — Приходи, — сказал Мирон, выпустив его из рук. Ваня спросил, когда можно. Мирон пожал плечами. — Когда захочешь. На новый год за город едем, тебе там быть обязательно. — Да, босс, слушаюсь, босс. — У тебя плюс один, девочку свою привози. Ваня покивал, как велюровая собачка с приборной панели. Телефон снова завибрировал, он схватил его, не глядя ответил. Настя спрашивала, куда он проебался. Ваня потер рассеянно рот, оглядел кухню, залип на коробке с лапшой. — Да скоро буду. Мирон не стал его провожать, остался на кухне. Ваня хотел сказать что-то тупое, вроде «не бухай один» или «скоро увидимся», но язык не поворачивался. Он закурил в парадной, под пролетной форточкой, и развернул диалог с Настей. От нее было несколько стикеров и затерянное между ними «ты едешь?» Ваня выдохнул и набрал: «я попозже, тут мирону хуево». Отправил. Загасил окурок в банке из-под кофе. Снаружи уже сумеречно синело, и весь двор утопал в тени, светился оконными квадратами, будто зал — вспышками телефонов на «Колыбельной». Ваня поднялся через ступеньку. Дверь все еще была не заперта.