С — судьба

У Славы разбита губа и костяшки стерты в кровь. В голове немного звенит и сердце все еще бьется быстрее обычного. Бледный и очень злой Окси кроет его матом, мечась по комнате и нервно жестикулируя. Но это того стоило. В смысле, набить ебало Шокку. Давно хотелось. И на самом деле жалеть не о чем. — Ты, блядь, слушаешь вообще?! — очень красивые пальцы сжимают воротник разорванной — ебать Шокка в рот — рубашки. — Мудак! Это Слава и сам знает, поэтому в ответ остаётся только фыркнуть, мол, очевидные вещи говорите, Мирон Янович. Такая реакция почему-то не слишком успокаивает Окси, и он вновь проходится по комнате, останавливаясь у подоконника, на котором царит одинокий и уродливый Санек. На секунду в памяти что-то мелькает, смазанное и невнятное, слишком блеклое для нормального воспоминания. Что-то про разбитый горшок и Дэнчика, хотя Слава уверен, что не помнит, как это случилось. — Ты, сука, издеваешься?! — крик срывается на шипение. Фёдоров отлипает от подоконника и в несколько быстрых шагов подходит ближе, почти вплотную. Из искр в его глазах можно замутить вселенский пожар. Главное, самому не загореться. Мысль глупая, но Слава уже немного отвык от этого лица, от этого взгляда, и потому в первые секунды теряется, сжимая губы, чтобы не дай, сука, Яхве, не спиздануть чего лишнего. — Ты приходишь ко МНЕ домой, бьешь МОЕГО друга, а теперь ещё и обращаешься со МНОЙ, как с пустым местом! Как ты можешь быть такой сукой, Слава, расскажи? Мне пиздец интересно! — ему правда очень идёт злость. Мирон толкает Славу в плечо первый, второй, сотый раз, и от его рук по телу проходятся молнии, совсем как тогда, в первый раз, на баттле. Иногда, когда долго кого-то не видишь, не замечаешь, как сильно скучаешь, ровно до того момента, пока этот кто-то не возвращается в твою жизнь весь такой охуенный, пиздатый и, кстати, не женатый, а даже если бы и так... — ...давай! Язык проглотил? Где твое всратое остроумие и неуместные панчи? Кончились идеи? Блядь, отвечай мне! — Зай... — это непроизвольно срывается с языка на выдохе. На секунду в комнате виснет полная тишина, а потом раздается громкий, резкий звук пощечины. Слава машинально отступает назад, вздрагивает не столько от боли, хотя вообще-то это больно, а оттого, что такого он совсем не ждал. Они, конечно, часто ссорились, но до этого Мирон никогда не бил его всерьёз. Даже если творилась полная херня. Хотите глупую пидорскую хуйню? Это обидно. Мирон замирает с отведенной рукой, и злость на его лице постепенно меняется на удивление. Слава опускает быстро краснеющие глаза в пол, окончательно переставая что-то понимать и контролировать. Все идёт по пизде, причём очень давно, лет, эдак, двадцать семь, и он в душе не ебет, как это можно исправить. Слишком много херни за один раз: сраные ключи, Шокк, пощечина, — больные темы, которые и по отдельности было сложно переживать, а тут... Просто снесло башню. От одной мысли, что кто-то там ещё — тем более, сука, Шокк — засыпает и просыпается с ЕГО зайкой, хочется уебаться об стену, да так, чтоб череп нахуй проломить. Потому что да, может быть, Вячеслав Карелин не лучший парень из всех, и с выражением чувств у него явно имеются проблемы, но это же не значит, что все это ему не нужно в принципе. Ему нравится держаться за руки, расстегивать рубашки, проводить особенно всратые бессонные ночи, наблюдая за периодически подрагивающими во сне ресницами... Нравится. Даже если неведомая хуйня у него в башке — Антихайп головного мозга — не даёт об этом говорить. Неуверенно переступив с ноги на ногу, Окси медленно опускает руку. По его лицу видно, что он очень сильно растерялся. — Прости, — практически бесшумно, одними губами шепчет Мирон, и в его голосе так много настоящего, неподдельного сочувствия, раскаяния, практически стыда, что Слава готов официально, на весь мир вынести дверь шкафа. Одно невесомое прикосновение к горящей щеке, и еб твою мать, да пошло оно все! — Я не хотел сде-... Они никогда не узнают, чего он не хотел делать, потому что говорить с чужим языком во рту сложно. Не то, чтобы совсем невозможно, кто знает, но думать об этом прямо сейчас не хочется. Вообще лучше никогда ни о чем не думать. Это решает многие проблемы. Слава проверял. Все слишком спонтанно, чтобы нормально среагировать. Слава знает, что обнимает Окси слишком сильно, потому что тот пару раз дергается и полузадушено стонет ему в губы. Но не отстраняется, не пытается вырываться на самом деле. Вот обязательно нужно поломаться... Во рту густеет привкус крови, губы сильно болят, через прокуренную домашнюю одежду легко можно пересчитать выпирающие позвонки, и это правда срывает нахер остатки гордости, принципов и прочей хуйни. Серьёзно, это типа фетиш на анорексию? Для этого есть умное слово? Наверное, есть. Круто, но мерзко. Слава легко подталкивает Мирона к стене, тут же задирая его кофту, старую и растянутую, с неполностью отстиранными пятнами крови на рукавах. Кажется, они собирались расстаться?.. Кажется. Казаться все, что угодно может. А наяву в голове только туман и запертые далеко и надолго воспоминания. Вот они сидят на полу у ванной и спорят о том, может ли резиновая утка потопить бумажный Титаник и будет ли это считаться за поражение. Это было ещё в августе, когда все выглядело проще и легче. Кстати, тогда они поссорились в первый раз. Серьёзно так. Возможно, все сложилось бы по-другому, если бы под руку Мирону не попалось ебучее мыло. Слава каким-то чудом успел увернуться, а вот последний оставшийся в живых кораблик пошёл ко дну. Драматичное Славино «не-е-ет» перешло в задыхающийся смех, и злиться у Окси больше не получилось. А потом они трахались на стиральной машине. А вот другое место и время: полутемный тц на окраине, они оба в говно и по телефону в два голоса пытаются переспорить Замая. Андрей, очевидно, угорает, и непонятно как разговор сводится к женитьбе. «Женюсь!» — орёт Карелин на весь этаж, швыряет телефон в Мирона и неуклюже падает на одно колено, еле-еле удерживая равновесие. На той стороне трубки Замай бьется в истеричном хохоте, все немногочисленные посетители пялятся на них, кто-то достаёт телефон, а спустя секунду они уже бегут к ближайшему эскалатору. На первом этаже они закрываются в женском туалете, и Слава до сих пор считает тот минет лучшим в своей жизни. А потом, уже в такси, когда Карелин под слабые возражения конкретно бухого Мирона стягивал с него джинсы, приходит озарение: Гнойный влюбился. По уши. Ещё было в ебаном 1703, когда... Воспоминания такие яркие и живые, что на какое-то время они перебивают реальность, и Слава пропускает момент, когда Окси успевает вывернуться из его рук и отскочить в другой конец комнаты. — Зачем? — совсем тихо, едва слышно, выдыхает Мирон, делая ещё один шаг назад. — Зачем ты так? Что я тебе сделал, Слав? За что ты меня мучаешь? — Блядь, я не... — начинает Карелин и почти сразу же замолкает, потому что голос у него дрожит и звучит как-то... Жалко. — Я никогда не хотел тебе зла, я никогда... Я не понимаю, зачем. Зачем ты меня изводишь? Зачем?.. — Блядь, люблю я тебя, хуйло ты жидовское! — слишком громко. Это точно слишком громко. Хотя соседи и так их ненавидят... — Тогда какого хера?! — в ломающемся на середине фразы голосе слишком хорошо слышна истерика. — Ебать, ты меня раскусил, я еблан, заразился от тебя завышенным самомнением, подумал, что раз в жизни могу хорошее дело сделать, а нет, сука, не могу! Мирон открывает и закрывает рот. Щурится, смотря на него издалека и все так же не подходя ближе. — О чем ты? — уже немного спокойнее спрашивает он. — Я не... — Если скажешь, что не хочешь об этом говорить, отсюда ты спустишься только, сука, с балкона, — обычно слышать угрозы от Мирона смешно, но не сейчас. Почему бы? Страх навсегда безвозвратно проебать того, блядь, самого нужного и прочая ебливая сучья хрень? Над этим надо подумать. Можно было бы подумать, если бы было время. — Я подумал, что не могу дать тебе ничего хорошего. Какое-то время после Славиных слов на лице Мирона ещё заметно ожидание подвоха, продолжения или панча, и чем дольше длится молчание тем неприятнее видеть такую реакцию. Нет, Слава и сам знает, что его слова нужно делить на пять, из этого выводить корень, и уже потом им не верить, но, блядь, сейчас это действительно важно. Сейчас нет ничего важнее. Или что, одного поцелуя хватает, чтобы убить доверие? Любовь? Это так работает? Значит, нужно было ебануть по полной, и нихуя бы Ваня не... — Ну и дурак, — немного устало вздыхает Окси, глядя в сторону. — Иванушка, блядь... — Йося. Слава закусывает губу, морщится и осторожно касается языком снова закровившей ранки. Ебаный Шокк, серьёзно, пизда ему. Становится одновременно легче и сложнее: с одной стороны, давящий груз скинут с плеч на хуй, и о нем можно забыть навсегда, с другой — создаётся впечатление неясности, некое подвешенное состояние, в котором все решает одно единственное действие. Один ответ, который все утвердит и закончит. Ебашь, Оксан, твой раунд. Время тянется долго, как в ебаном трипе. Стоять и залипать в сторону скучно, быстро надоедает. Слава через силу глотает вздох и садится на край кровати. От его кроссовок натекла грязная мутная лужа, в куртке, пусть и расстегнутой, жарко, волосы липнут ко лбу, по спине струится липкий пот. Это начинает мешать только сейчас, горло резко сдавливает духота, хочется снять ебливую куртку, но, может, ему уже нет смысла раздеваться здесь, в этой квартире. Слава никогда не мог назвать это домом. Впрочем, так он не называл и все свои прошлые хаты. Его дом переезжал вместе с людьми. А быть бездомным он, в общем, привык, это только последние месяцы его зашкварили, а так... — Ты специально всегда одеваешься теплее, чем нужно? — Карелин поднимает голову и вглядывается в самое-самое ебануто-инопланетно-красивое лицо. — Да. — Ну и дурак... — слабо улыбается Мирон, подходит ближе и останавливается напротив Славы, протягивает руку, касаясь кончиками пальцев его щеки. — Я знал, что ты мне их не отдашь. Ещё тогда, давно, ты говорил, что... — Пиздец ты болтушка, Оксан, я уже забыл... — фыркает Слава и дергает его за руку, утягивая за собой на кровать. — Бесячая прям охуеть, как я жил-то без этого?.. — Как? — шепот ложится горячим выдохом на висок. — Хуево, — признаваться неприятно, и чтобы заглушить эту херь в башке приходится — ну вот почти насильно заставить себя — наконец стянуть заляпанную поблекшей кровью серую кофту с худых плеч. Без неё всё ощущается лучше, ярче: ребра, позвоночник, горячая кожа под пальцами. — Я, блядь, скучал, — Слава чувствует, что прямо сейчас сгорит заживо, но ему похуй, потому что губы Окси влажно скользят от скулы вниз, и ничего, в общем, не имеет смысла. Ну, кроме всего этого. — Я тоже... — Карелин наконец выбирается из куртки; это сложно, однако без нее становится заметно лучше. Он весь мокрый, но на самом деле Мирон не брезгливый. Одной рукой он помогает Славе стянуть рубашку, а другой убирает влажные пряди с его лба. Между рваными жадными поцелуями взгляд как-то случайно натыкается на вечно молчаливую Коху. Выглядит она довольной и немного пугающей, и Фёдоров уже собирается просить Славу выпереть кошку нахуй из комнаты, но тот вдруг больно кусает его шею и прижимает к себе так сильно, будто пытается удушить. В общем, кошка не так уж и мешает. Без куртки и рубашки дышать становится легче, и в голову наконец ударяет та самая мысль. Не без сожаления прерывая поцелуй, Слава сжимает худое запястье и тянет ближе к себе, к самому лицу. Долго вглядывается в почти зажившие шрамы, игнорируя попытки Мирона вырвать руку. В конце концов, тот сдаётся и удобнее устраивает вторую руку на Славиной груди, перебирая пальцами краешек его рубашки. Сердце колотится в ушах, джинсы давят на член, и, блядь, сам Оксимирон, полуголый и явно разгоряченный, находится в шаговой доступности, бери — не хочу. Но Слава все равно смотрит на заживающие порезы, и его почему-то передергивает. — Еще раз такая хуйня будет, сломаю тебе все пальцы, усек? — звучит слишком грубо. Фёдоров моментально поднимает на него раздраженный взгляд, но ничего не говорит. По нему видно, что сказать хоть что-то очень хочется, однако никаких здравых возражений найти не получается. Примерно минуту он молчит, смотря то на покрывало, то на сжимающие его руку пальцы, потом гордо — и как в такой маленькой-миленькой зайке столько этой хуйни помещается? — фыркает и садится. Поскольку сидит он верхом на Славе, это выглядит довольно смешно. Только Окси может сохранять абсолютно серьёзное выражение лица в подобной ситуации. — Куда? — подавляя улыбку, интересуется Слава и несильно, но ощутимо сжимает его локоть. — Ты на вопрос не ответил. — И не собираюсь. Слава не извращенец. Честно. Ему не нравится, не может нравиться, когда его динамят. Обычно. Окси можно. Ему вообще все можно, что угодно, Слава сам не гордый, похуй, чем шквариться. — Ты меня понял? Мирон смотрит ему в глаза и очень долго молчит. Ему тоже не хочется спорить прямо сейчас, но и вот так запросто сдаваться не в его стиле. Встретились два долбоеба. Проходит маленькая вечность, в конце которой он сам перехватывает руку Славы и поднимает так, чтобы он тоже видел исколотые вены на сгибе своего локтя. Молчать под испытывающим взглядом сверху вниз становится сложнее. Тянуть вечно нельзя. — Понял, — Слава врёт, потому что очень любит. Мирон верит, потому что тоже очень любит. — Твоя очередь. — Понял, — ложь во спасение не так уж плохо, знаете, иногда это именно то, что нужно сложным людям, чтобы оставаться вместе. Это неплохо. Уступки нужны в любых отношениях, а вот какие — другой вопрос. Так или иначе... — Мы правда делаем это? Опять? — вопрос какой-то невнятный, будто Мирон сам не уверен, какой ответ хочет услышать и хочет ли вообще. — Судьба такая, — Слава усмехается и притягивает его ближе, укладывая себе на грудь. Они правда делают это. Опять. *** Судя по ровному спокойному дыханию, Слава спит. Зимой темнеет быстро, нельзя точно сказать, сколько сейчас времени. В любом случае вставать не хочется, поэтому Мирон сквозь ресницы смотрит на периодически загорающийся экран телефона и поглаживает перекинутую через себя руку. Если рай есть, там, наверное, так же хорошо и спокойно. Навряд ли он лично это проверит, но можно ведь жить и без рая, просто так, здесь? Определённо можно. Звонок в дверь после полусотни пропущенных весьма ожидаем, но все равно бесит. Раздражающее дребезжание повторяется снова и снова. — Нас нет дома, — бормочет Слава ему в шею. — Это, наверное, Дима. Надо открыть, — после нескольких неудачных попыток встать, Фёдоров вздыхает и кое-как разворачивается к Славе лицом. — Надо открыть, Слав. Правда. Пусти. — Не хочу. Шокк подождет. И все остальные тоже. И весь мир... Кто бы знал, каким убедительным может быть Слава Гнойный. — ...подождет.