Even Itself Out

Мир вокруг вращался, но Джастин всё же чувствовал оплот в виде серого кожаного дивана, который удерживал его на Земле. Тут же были и окна, которые пропускали в квартиру лучи солнца, временами ярко вспыхивающее; и согревающие блики, что ложились поверх его бедер; и мерцающие огни, что пробивались сквозь птичье гнездо из волос на его голове. Он лениво прислонялся к спинке дивана — одна нога на другой, на коленях покоились скрещенные запястья. Кожа под свитером была разгоряченной, всё тело потело, но мотивации подняться и заставить себя переодеться не было. Он слышал, как входная дверь открылась и тут же закрылась, и, даже не поднимая головы, знал, что это Алекс. Он слышал, как что-то ударилось о мраморную поверхность стола, вероятно, пакеты с едой, если судить по звуку открывшейся и захлопнувшейся двери холодильника. Он не знал, как долго просидел в одном положении, не двигаясь, лишь рассматривая детали экрана телевизора, на установку и закрепление которого он потратил целый день. Такими были дни, когда он был в здравом уме и Алекс был счастлив. Он слышал стук шагов, который отражался от деревянного пола; шагов приближающихся, но всё ходящих кругами, проходящих мимо и не решающихся подойти к двери в спальню. Они возвратились, однако были уже более тихими и более похожими на шаги Алекса. Тот, скорее всего, снял обувь. Донесся звук бренчания связки ключей — лязг о корзину, которая стоит у входа в спальню, — и шум шагов. В этот раз они не прошли мимо, а тихо остановились перед Джастином. Он взглянул сквозь тонкие ноги Алекса, облаченные в поношенные синие джинсы с немногочисленными разрезами на коленках. Он помнил, как выбирал их, как оплачивал покупку за стойкой какого-то магазинчика. Воспоминание было согревающим, и он буквально чувствовал свет, исходящий от этой мысли. Но, оглядываясь на это сейчас, он понимал, что освещение в магазине было чересчур ярким, а женщина-продавщица была уж слишком счастливой. — Джастин? Дорогой, как долго ты тут просидел? Он продолжил смотреть в пространство между острыми коленками Алекса, которые соприкасались, когда тот наклонялся. Глаза Джастина, как и прежде, были туманны и не фокусировались на лице перед ним, пока к щеке не прикоснулась осторожная рука. Он моргнул один раз и теперь смог увидеть лицо Алекса, его золотистое сверкающее кольцо в носу, которое бросало блики на щеки. Он был рядом в день, когда тому прокалывали нос, он сидел около мастера и держал парня за руку. У того было такое забавное выражение лица, вызванное осознанием того, что боль была не такой уж и сильной, как ожидалась. Он возвратился к этому воспоминанию, которое держал в своей голове с особой любовью, и не нашел в нём ничего кроме слишком громких татуировочных пистолетов и слишком разговорчивого татуировщика. Джастин видел тревогу, плавающую в прекрасных глазах напротив. Он не мог найти хоть крупицу плохого в этих глазах; глаза были первым, что привлекло его внимание в этом парне. И не зависимо от того, насколько затравлен был его разум, это воспоминание он омрачить не смог. Он видел кольцо в носу, он видел глаза, он видел бледно-розовые щеки, но он не видел его самого. Алекс был размыт, но его красота нет. — Давай, Джас, я знаю, ты меня слышишь. Его передернуло, когда он услышал своё имя; он пробежался взглядом по лицу Алекса ещё раз, прежде чем опустил свой взор. Пальцы с его щеки скользнули ввысь, чтобы вальсировать на лбу и танцевать так, как раньше, когда квартира была пуста и Джастин не выпадал из мира. Ладонь Алекса упала вниз. Он взял его руку, крепко сжал и переплёл их пальцы. Другой рукой он прикоснулся к локтю Джастина, и, как и ожидалось, это привлекло внимание последнего. Он вырвался, и после этого резкого движения его взгляд, затуманенный паникой, мельком пробежал по лицу Алекса. На сгибе локтя Джастина была ранка, а его лиловые вены болезненно выступали на тощих руках. И это всё, чем он являлся сейчас. — Вот что привлекло твоё внимание, — пробормотал Алекс себе под нос, опуская взгляд на свои руки. У Джастина не было мотивации говорить. Складывалось ощущение, что его горло наполнено ватой и он не может дышать, но он знал, что Алекс хотел объяснений. Хотел, чтобы он сказал, что сожалеет, что любит его, и если его спросят об этом, то он ответит без раздумий. Не потому что удобнее лгать, хотя это и так. Нет, потому что он солгал своей матери, когда та звонила, и сказал, что на работе всё отлично, что он и Алекс ближе, чем когда-либо. Он солгал своим друзьям, когда те стучали в дверь и спрашивали, видел ли он внешний мир хоть раз за последний месяц. Конечно же, видел; через окно. Он солгал боссу, когда увольнялся; солгал преподавателям, когда бросал учебу; солгал тренерам, когда те отпускали его. Но он не мог солгать Алексу. Он любил Алекса. С каждым вздохом, с каждым шагом, с каждой иглой, он любил его и никогда не перестанет. Он любил его не за то, что тот любил его в ответ, не за место, где можно жить, или еду в холодильнике, не за деньги или теплую постель. Когда они только встретились, у Джастина тоже было всё это. Нет, он любил Алекса за мягкие черты лица, золотое сердце, розовые губы, ласковую улыбку, за то, что тот принимал его, был открытым и чертовски красивым во всех смыслах; Джастин не мог не чувствовать себя виноватым за то, что забрал его у стольких людей, которые заслужили его куда больше. Но он был эгоистичен, а Алекс не собирался уходить. — Ты всегда обладал моим вниманием, — хрипло шептал он, моргая, чтобы сосредоточиться на Алексе. Джастин заставлял себя всматриваться в лицо напротив, отталкивая всё расплывчатое, и ему удалось сфокусировать свой взгляд после очередного моргания. — Правда? — Да, Алекс, моё внимание принадлежит тебе, — он выталкивал слова из себя, иначе они бы не покинули его разум, как не покидала сознание и любая задача, которая сейчас нуждалась в куда более тщательном обдумывании, чем обычно. Вот что случается, когда употребляешь героин. И, как только слова были произнесены, его сознание заполнилось пустотой, а лицо Алекса опять стало размытым. Наступила тишина. Пальцы Алекса возвратились на собственное колено, и из его уст вырывался вздох. Джастин помнил ночи, когда он часами целовал эти губы и каждый дюйм этого тела, потому что оно было храмом и так он мог выражать свою благодарность. Это было до рецепта Ксанакса¹ и до врача. Это было до того, как оба эти способа перестали работать. — Я больше тебя не люблю. И весь его мир разбился. Его первая мысль: «Да. Да, ты любишь, потому что ты мой парень, ты обещал и ты не можешь не любить». А вторая: «Нет. Не любишь, потому что я облажался, нарушил все обещания, не заслужил тебя». Он позволил двум этим мыслям сражаться несколько секунд, а потом всё потяжелело. Джастин заметил, что пальцы, которые прежде цеплялись за него, передвинулись, он почувствовал, как пот спустился вниз по спине, почувствовал, насколько спутаны его волосы. Всё стало крайне понятным, и моментом позже всё пропало. Он не смог бы сделать и вздоха без Алекса, без его любви. Джастин не смог бы жить, когда его парень не рядом; даже если тот спал бы на другой стороне кровати, а он бы всхлипывал, утыкаясь в подушку, так тихо, как только возможно, словно его уныние и подавленность побеспокоили рядом лежащего. Даже если бы он ел, скрываясь в углу столовой с трясущимися руками от усилий, которые он прилагал бы, чтобы серебряный прибор не звенел при соприкосновении с тарелкой и не привлек внимание его парня, сидящего на диване. Даже если бы они проводили каждую секунду каждого дня порознь, он не смог бы жить без Алекса. Он смотрел, словно сквозь размытое стекло, как Алекс поднимался. Джастин почувствовал, как дрожат его руки. — Нет, Алекс, пожалуйста, нет, не уходи, — он протянул руку вперед, зацепился пальцами за бледное запястье Алекса и бросил самый отчаянный взгляд брошенного щенка, на который только был способен, — Пожалуйста, я знаю, что облажался, но дай мне шанс. Я могу измениться, правда, только не уходи… Алекс оборвал его. Когда он открыл рот, Джастин мгновенно замолк, но был готов умолять снова и снова. — Я не люблю тебя. Я люблю Джастина, которого встретил в школе, того, кто целовал меня на ночь и писал сообщения каждое утро. Тот Джастин готовил ужины, ходил в кино, но ты больше не он. И я не могу надеяться, что он вернется, — его голос сломался, — но я скучаю по нему. Он видел его, всю его боль и красоту, что были погребены в этом теле. Он — разрушенное произведение искусства. — Я скучаю по нему так сильно и знаю, что не могу вернуть его, знаю, что не можешь и ты. Но я просто хочу… хочу попытаться, Джастин. Дорогой, я хочу попробовать вернуть тебя, снова любить тебя, пожалуйста… Это всё, чего Джастин хотел сам, это всё, чего хотел и Алекс, но он не смог бы. Он пытался не так упорно, как мог; он старался изо всех сил, насколько только позволяла его мотивация, но просто не мог отрезвиться. Алекс уходил, слёзы стекали по его щекам, и он медленно шел в их спальню, чтобы выть в подушку. Алекс пытался плакать так тихо, как только возможно. Он не любил его; ненавидел чуть меньше, но всё же позволял себе это разъедающее чувство.