Комплекс

Шизуо нравится, когда с ним обращаются так. Нахально и собственнически, уверенно, словно не было этой смущающей встречи под старым фонарем несколько часов назад. Словно они не знают настоящие имена друг друга всего несколько минут, с того самого момента, как они прозвучали в плеске разливающегося виски. Словно Хейвадзима не неприглядный мешок, полный желанной для каждого жителя этого прогнившего города зелени. Словно всё это не ради денег. И, конечно, это не ради них его маленький друг-на-вечер так самозабвенно впивается в чужие губы, грубо кусая и впиваясь тонкими пальцами в уложенные гелем волосы. И не благодаря им сам блондин имеет возможность запустить руки под женскую юбку на мальчишечьих бедрах и нащупать тонкое кружево. Упиваясь тощим телом, пропахшим дешёвыми духами, Шизуо взращивает в себе эту глупую надежду на искренность, вновь пробивающуюся сквозь гниль погибших ростков. А мальчишка прижимается ближе к нему и будто бы не требует ничего взамен. Но глупо ждать искренности от человека-на-одну-ночь. И, отсчитывая купюры, Шизуо плюётся ядом и разбрасывает ехидные ухмылки, словно это является обычным для него. За сорок лет жизнь научила его носить маски. Но вместо покорности и благодарности он получает гневный взгляд светло-карих глаз, впивающийся в сетчатку и играющий бликами на хрусталике, и пропитанные желчью слова в ответ. Это непривычно, это чудно, забавно, и на одной из купюр Шизуо оставляет свой номер. Дверь закрывается за интересным-мальчиком-на-неделю с оглушительным хлопком, и в огромной холодной квартире мужчина вновь чувствует себя одиноко. Изая не знает, зачем он делает то, что делает, но раз за разом он продолжает. Клянётся себе каждый день, что возьмётся за ум, избавившись от порочного увлечения, а затем обнаруживает себя в очередном низкосортном бутике с очередной безвкусной тряпкой в руках. И проблема вовсе не в мнимых провалах в памяти, не в уменьшающемся количестве денег на личной карте, а в подсознательном нежелании Изаи сделать хоть что-то. Перестать идти на поводу у собственных комплексов. Он возвращается в квартиру, призванную зваться его домом, в измятой рубашке, порванных чулках и надетой наспех юбке, и не слышит ни слова. Он выглядит и ведёт себя отвратительно для единственного наследника богатого папочки, портит драгоценную репутацию семьи распространяющимися слухами и в ответ на каждую пущенную в спину его отца иглу скалит зубы, но каждый раз статный мужчина проходит мимо, не удостоив его и взгляда, лишь обдаёт рассерженного сына запахом терпкого парфюма. Тот злится, кусает губы, а затем, поправив макияж, вновь уходит, чтобы очнуться в подворотне с очередным мужчиной за сорок. Он никогда не поймёт, что ему нужно. Он никогда не поймёт, кто ему нужен. Но он исступленно ищет, ищет, ищет, пока не обнаруживает номер на смятой банкноте. И кто-то шепчет ему на ухо, что он нашёл. Не покидающий мысли надоедливый-мальчик-бросивший-его звонит во время одного из совещаний, и Шизуо, отчего-то нетерпеливо ждущий этого звонка, откладывает дела на следующий день, чтобы вечером оказаться под старым фонарём. Увидеть на сегодняшнем развлечении прямое черное платье, отлично сочетающееся с вороновыми кудрями, и неброский макияж. Губы непроизвольно расплываются в самодовольную ухмылку. Старательно готовился. Для него. — Изая, — звук выходит низким, бархатным, и Хейвадзима довольно отмечает, как блестят глаза его собеседника, — Прелестно выглядишь. Нечто в улыбке и взгляде брюнета невозможно прочитать, да Шизуо и не пытается — ему достаточно прижимающегося к боку теплого тела и показной готовности на всё после простого комплимента. Ему достаточно преобразившейся квартиры, чувства появившегося дома, после того, как на кухне загорается свет, и кто-то по-хозяйски хлопает дверцей холодильника. Мягкий шорох ткани и звон бокалов приятнее, чем вечно давящая на уши тишина и вибрация разрываемого от сообщений подопечных телефона, и Шизуо расслабляется, прислушиваясь к резким и чистым тонам чужого голоса. Мальчик-сегодняшнего-вечера говорит, говорит и говорит, его звонкая трель не стихает ни на секунду, словно он монашка, враз лишившаяся обета молчания. Всем напоминает девушку — болтливостью, тонкими запястьями и выступающими скулами, — и оттого раз за разом стихает в Хейвадзиме это чувство неправильности. После пары пропущенных шотов они уже в гостиной, и Шизуо не смотрит в чужое лицо. Касается губами выступающих костяшек, коротко подстриженных, по-мужски, ногтей, сжимает птичьи кости и заставляет лечь, расслабиться, подчиниться, но не противится, когда острые зубы сходятся на его шее. Закрыв глаза, затыкает чужой шепчущий рот, сжимая сильнее, привлекая ближе, и они просто целуются, а он уже готов отдать этому мальчишке-с-девичьими-манерами все свои деньги. И Изая возьмёт их позднее, после расчесывания парика и пары едких комментариев. Не пересчитывая, сунет куда-то под платье, совсем не беспокоясь об их сохранности и, похоже, даже наличии, а после впервые оставит след от помады на щеке Шизуо перед тем, как хлопнуть дверью. И Хейвадзима не станет ничего трогать, не станет проветривать комнату и убирать бокалы — он лишь забьёт в телефон новый контакт и уснёт на ещё теплом диване. «Прелестно выглядишь» — и Изая тает. Потому что впервые кто-то видит, впервые кто-то замечает, и впервые он получает настоящее удовольствие от своего внешнего вида. В чужой квартире он долго крутится перед зеркалом, ощущает запах дома и старается взять от коротких мгновений всё. Путаясь пальцами в чужих высветленных волосах, Изая смотрит только в черноту собственных век, сбивчиво шепча имя — чужое для партнера, но важное, бесконечно родное для него, — и радуется, что раскрыть рот ему дают всего на пару секунд. Он видит то, что желает видеть, и чувствует то, что давно желал чувствовать, и он готов разделить радость от этого со всем миром, но у него есть только этот странный мужчина, пришедший по первому зову, и Изая яростно впивается в его губы, стараясь передать как можно больше. Он покидает квартиру по-настоящему счастливым, но это чувство разбивается о порог его собственного дома. Выбросив ненужные ему купюры в подаренную старым другом копилку, Изая чувствует, как сжимается на его запястье стальная хватка. Кожу холодит чужая злоба, но внутри брюнета бушует настоящий ураган из эмоций, краем проникающий в окружающий мир самодовольной ухмылкой. Его грубо разворачивают, грубо бьют по лицу и грубо отчитывают, но каждая грубость вызывает в его душе волны удовольствия. Заметил. Да, он больной ублюдок. Да, он продажная нездоровая шлюха. Да, он позорит семью и подставляет отца, трахаясь с его конкурентами. Изая может подписаться под каждым словом, потому что да, он даже сейчас получает изощренное удовольствие от каждого брошенного в его лицо слова, и не испытывает ни капли стыда по этому поводу. Ведь он говорит для него. Смотрит на него. И думает о нём. Позднее он обведёт этот день красным в календаре, а сейчас под хлопок двери он сползает по стене своей комнаты, счастливо и загнанно смеясь. Заливаясь слезами и упиваясь бьющейся в груди теплой радостью. И чьё-то эго замерло бы на этой точке, свернулось в клубок удовлетворенным зверем и замолкло, но Изая не был бы Изаей, если бы допустил это. Его глаза лихорадочно и безумно блестят. Он открывает телефонную книгу, чтобы выбрать очередную жертву. Телефон молчит, на экране не мерцает имя того поразительно-сексуального-мальчика, и Шизуо чувствует себя брошенным. Последнее напоминание о позавчерашней ночи стерлось из его квартиры, как детали со старого карандашного рисунка, и демонстративная холостяткость его жилища мозолит глаза. Больно колет сердце. Мобильный прорезает тишину и заставляет Шизуо вздрогнуть, но имя на экране и имя, не покидающее его мысли, различны. Отношения Хейвадзимы с братом были натянутыми ещё с того злополучного холодильника, но время увеличивало пропасть между ними, и к сорока сороки окончательно склевали их теплые чувства друг к другу. Шизуо осознает, что сам виноват в этом. Но не испытывает вины. Касука проходит в квартиру, едва заметно ежась от холода, но не говоря ни слова. Поздравляет с наступающим Рождеством, снимает дорогое пальто и держит его в руках, пока Шизуо сам не пристраивает его на вешалку. Он не терпит людей, приходящих в его дом, не терпит прислуги — задерживаться здесь дозволено только Касуке и… Брат говорит что-то о предстоящем празднике, о маленькой дочери и прекрасной жене, а старший задумчиво смотрит в чашку с ненавистным кофе, рассматривая собственную безразличную гримасу. Касука говорит, что так больше не может продолжаться. Говорит, что после его свадьбы они отстранились друг от друга. Говорит, что совместное Рождество может всё исправить, и он в целом слишком много говорит, на что Шизуо отвечает ему: — Я не могу, — не может, потому что устал, потому что сейчас далеко не брат занимает его голову, потому что… — Работа, сам понимаешь. Широ оживился в последнее время. …потому что завидует. Завидует со всей силой, завидует так яростно, что готов прогнать собственного брата, лишь бы тот перестал напоминать ему о своём многолетнем счастье. И это гнилое чувство поселилось так глубоко, настолько пропитало всего его, что даже сейчас Шизуо чувствует, как оно грязью сочится с его рук. И он боится, что эта грязь запятнает белоснежную рубашку его брата. Касука кивает, — он всегда слишком доверял брату, слишком сильно верил в него, — и от этого становится только хуже. — Понимаю, со мной тоже было, — только вот Шизуо не хватит воли бросить всё, не потому, что он не хочет, а потому, что это никому не нужно, в отличие от его денег, — Но ты мог бы отложить дела. На один вечер. Ради меня. Хейвадзима с искренностью во взгляде говорит, что подумает. Что попытается, сделает всё возможное. Но они оба ещё до наступления праздника знают, что проведут его порознь. Оттого с легким налётом грусти в безразличном взгляде прощается с ним Касука, надевая поданное братом пальто. Оттого так тихо и осторожно, словно извиняясь, закрывает за ним двери Шизуо. Гудки в динамике прерываются, извещая о том, что звонок сбросили. Его звонок. На его номер. Хейвадзима не надеялся ни секунды проведенного с ним времени, но отчего-то это ранит. Отчего-то с оглушительным грохотом врезается в противоположную стену дорогой мобильный телефон, осыпаясь микросхемами на махровый ковёр. Отчего-то переполняет болезненная ярость. Он стучит, но за дверью всё так же тихо, и это злит, ущемляет и доводит до желания скулить и скрестись в дорогую металлическую дверь. Изая несколько раз сверяет время, несколько раз набирает номер, но абонент недоступен, а дверь не сдвигается ни на миллиметр. Когда это всё же происходит, брюнет готов броситься на шею к обладателю квартиры, но вместо этого он усмехается, запуская руку в свои настоящие волосы и пряча сотовый в карман брюк. Шизуо молчит, хмуро и непонимающе смотрит на него, сжимая дверную ручку, и Изая понимает, что прошла уже неделя с момента их последней встречи, что химия между ними давно растаяла в воздухе, если она вообще была, но не сдерживает притягательной змеиной улыбки. — Ты долго не открывал, — говорит он вполголоса, ловя каждое изменение в лице Хейвадзимы, — Я начал волноваться и даже подумывал позвонить в полицию. Брюнет только смеётся, когда его хватают за запястье и тянут внутрь, когда за спиной на замок закрывается массивная дверь, отрезая пути к отступлению, когда Шизуо рычит раненым зверем, прижимая его к стене. — Ты не отвечал на звонки, игнорировал моё существование, — озлобленно басит он, — А теперь так просто заявляешься сюда? Не слишком ли много ты на себя взял для семнадцатилетнего выблядка? И да, он берёт на себя слишком много вот так запросто касаясь одного из влиятельнейших людей Токио, вот так запросто играясь с воротом его домашней, наглухо застегнутой, рубашки и придвигаясь ближе, чтобы вот так запросто прижаться губами к его шее. Изая чувствует, как от удара сыплются на его плечо мелкие обломки штукатурки, но не отрывается от Шизуо. В чужую грудь он шепчет: — Я пришёл не так просто, — с удовлетворением он отмечает, как прислушивается к нему мужчина, как обращает на него всё своё внимание, — Мне стоило огромных усилий прийти сюда вот так. К тому же, — Изая мягко касается чужой щеки, проникновенно заглядывает в глаза и благодарит мать за детский театральный кружок, — ты хотел, чтобы я пришёл, разве нет? И это действует, потому что мужчина отшатывается от него, потому что смотрит слишком уязвленно и открыто, но через секунду к нему возвращается его сдержанность, и Шизуо говорит, пытаясь усмирить гнев: — Что тебе нужно? — Изая пожимает плечами, игриво щурится и будто бы не знает, — Деньги? — Деньги? — вторит брюнет, смеётся, звонко и задорно, но в ответ видит только углубившуюся складку между бровей Хейвадзимы, — Да кому нужны твои деньги. И это действует как ушат холодной воды, как ударившая в зонт молния, как врезавшийся в каменную стену таран и Изая не понимает, почему сказанное им вызывает такую бурю эмоций. Они сменяют друг друга в глазах Шизуо за доли секунды, но этого достаточно для того, чтобы брюнет подобрался ближе и надавил. Пальцами — на губы, словами — на сердце. — Если бы мне нужны были деньги, я бы позвонил. Мы бы давно распивали вино на диване в твоей гостиной, а после я стянул бы свои чулки. Но… — он мягко касается чужих губ своими, и его не отталкивают, — …мне это не нужно. И Шизуо сдаётся. Изая почти видит, как рушатся его защитные строения одно за другим, когда блондин берёт его за руку и ведёт за собой в гостиную, усаживает на свои колени и долго смотрит, не отпуская и не касаясь одновременно. — Так что…тебе нужно? — он глухо повторяет свой вопрос, и Изая слышит в нём гораздо больше заботы, чем обычно от кого-либо, — Зачем ты пришёл? Брюнет ёрзает на его коленях, тянется к рубашке и расстегивает пуговицу за пуговицей, не разрывая зрительного контакта, а после шепчет в чужие губы, теряясь пальцами в осветленных волосах: — Если я скажу, что соскучился, — да, он просто зарвавшийся выблядок, но проблемы явно у того, кто покорно ведётся на каждую его детскую уловку, — что просто хотел тебя увидеть, прикоснуться к тебе, ты мне поверишь? И он знает, что Шизуо поверит. Потому что тот открылся ему больше, чем стоило; потому что его коллег слишком легко разболтать; потому что Изая знает, как тяжело оставаться одному — и неважно, сорок тебе или едва исполнилось восемнадцать. Брюнет трётся об обнаженную грудь Хейвадзимы, чувствует его сильные руки на своей талии и шепчет: — Давай встречаться? И после двух встреч, после пары поцелуев, после непродолжительного секса Шизуо шепчет в его макушку согласие, сжимая в крепких объятиях. И не видит чужой ликующей ухмылки. Идиот. Блондин твердит себе это раз за разом, стоит ему только проснуться в одной постели с ребёнком. Он повторяет это, прикасаясь к его телу, губам, волосам; слизывая капли его пота и выпивая с ним чашку кофе за завтраком. Повторяет, когда вновь впускает его в свою квартиру и позволяет щелкать пультом от телевизора, позволяет есть его пудинг и просматривать файлы на компьютере. Изая крутит им, обводит вокруг пальца и откровенно издевается, и Шизуо сгорел бы от стыда, если бы не понял это сразу, но он не может ничего противопоставить нежной улыбке и, кажется, влюбленному взгляду. Словно дорвавшийся до вожделенных конфет диабетик Хейвадзима не может бороться с тем, что уже поселилось в его душе, а потому продолжает убивать себя, каждую ночь свершая свою небольшую месть. И каждое утро он провожает того, с кем делит постель, даря ему поцелуй и с нетерпением ожидая вечера. Шизуо понимает, что потерян. Он спит с сыном своего конкурента, так легко впускает его в свою жизнь, так легко позволяет ему управлять собой, что уже чувствует дыхание провала на своём загривке. Но когда Изая появляется на пороге его дома, он не может его прогнать. Сучонок знал, на что давить. И для Шизуо теперь всё кончено. Его это не пугает, не злит, и не волнует. Он касается чужого тела, целует чужие губы и наслаждается тугим и стройным телом, пока может. Однажды, невесомо касаясь холодными ладонями шрамов бурной молодости на горячем после душа теле Шизуо, Изая говорит ему: — Ты так похож на моего отца. Его глаза лихорадочно блестят, почти светятся одержимостью, а Шизуо думает только о том, что ничуть не похож на Широ, ведь они полные противоположности. Их внешность, поведение, материальное положение и даже отношение к Изае критично далеки друг от друга, и невозможно провести между ними параллели, но брюнет делает это, прикасаясь губами к каждой старой ране Хейвадзимы, и этими нехитрыми действиями взращивая внутри него новую. Свежую и кровоточащую. Изая удивленно вздыхает, оказавшись под Шизуо, а тот грубо подминает его под себя, обиженно глядя в глаза. Теперь он понимает, что происходило эти недели. Понимает ситуацию, понимает Изаю. Но не может понять себя, ведь злости нет, есть только мерзкая жалость, смешивающаяся с отвращением где-то на кончиках пальцев, которыми он касается щеки брюнета.  — Ты ведь болен, — задумчиво шепчет Шизуо, всем весом удерживая хрупкое тело на месте, — Я, дурак, сразу и не понял, а ты не давал мне повода задуматься. Изая смотрит непонимающе, но, к своему облегчению, Хейвадзима не видит страха в его глазах. Только искры больного интереса, интереса к странному поведению своего парня, интереса к собственной, выдуманной Шизуо, болезни. — И чем же я болен? — спрашивает он, скалясь, и блондину становится почти совестно, ведь Изая выглядит встрепанным воробьём сейчас, — Обвинишь меня в переносе венерических заболеваний? Геронтофилии? Это не задевает Шизуо, несмотря на все старания Изаи, он чувствует себя старше, мудрее, умнее, а потому вкладывает последнюю нежность в мягкие касания и поцелуй, заставляющий наследника Орихара замолчать, отрешенно глядя в потолок. — Ты со мной не из-за меня, — и Хейвадзима рад бы сказать это по-взрослому, без подростковой обиды и боли брошенки в голосе, но выходит отвратительно нереалистично, а голос ломается и не больше не выдаёт ровный гневный бас, — Ты пытаешься добиться внимания отца. И не потому, что тебе нужно именно внимание. Ты спишь со мной не потому, что тебе нужно это дрянное внимание. Изая молчит, безэмоционально глядя в зеркальный потолок, на мерзкого себя, а Шизуо продолжает давить, выдавливая все потаённые комплексы и желания, словно гной из грязной раны. — Ты просто больной, на голову больной мальчишка, потерявший голову от собственного отца, — и блондину хотелось бы вложить в это меньше отвращения, но поздно менять интонацию, скрывать что-то — губы Изаи уже болезненно сжаты, тронуты дрожью, и исход будет один, — Ты просто использовал меня, чтобы забрать всего его себе. Хейвадзима буквально отшатывается от распластанного на кровати тела, позволяя ему сжаться и отдаться мучительной дрожи. Шизуо не знает, понимал это Изая или нет. Действовал осознанно или шёл на поводу у больного рассудка. Он знает только, что ему действительно жаль, до боли в сжатых кулаках, до крови на прикушенной губе. Знает, что ему больно слышать тихий, полный отчаяния скулёж, незаметно для всех в этой комнате перерастающий в хриплый смех. Изая смеётся. Расслабляется, переворачивается на спину, раскинув руки в стороны и, вновь глядя на самого себя, смеётся, смеётся, смеётся, заставляя внутренности Шизуо сжиматься в такт этому смеху. Бросив взгляд на блондина, он говорит: — Да! Да, черт побери! — он нервно выдыхает, приходит в себя после волны истерики, и Хейвадзима не трогает его, лишь отступает на шаг, вслушиваясь в истеричный шепот, — Мне не по глазам его фирма. Его накрахмаленный пиджачок, засосы секретарш на шее и этот отвратительный, мерзкий, поганый, безразличный взгляд…прямо как у тебя в первую ночь, — он жадно глотает воздух, вздрагивает всем телом на каждом смешке и смотрит на Шизуо совершенно ошалелым взглядом, — Я не хочу видеть, как с каждым днём толстеет его кошелёк, как он веселится с проститутками, как он транжирит деньги, которые… Он не должен игнорировать меня, он не должен становится счастливым, не должен, не должен, потому что… Он резко замолкает и только спустя несколько мучительных, вязких как слюна, минут Шизуо видит, как возвращается в его взгляд осмысленность. Изая улыбается так, словно ничего не произошло, так, как всегда улыбался, просыпаясь с Хейвадзимой в одной постели. И тогда блондин осторожно спрашивает: — «Потому что» что? Он садится на кровати, натягивает на себя плед, дрожа явно не от холода, и говорит обреченно: — Потому что ты во всём абсолютно прав, Шизу-чан. У меня гребанный Эдипов комплекс. Изая думает, что он настоящий отброс, прореха на человечестве, потому что Шизуо, этот старый простак, смотрит на него с такой жалостью, с такой легкостью раскусив его, что в душе поселяется мерзкое чувство чужой жалости, вгрызающееся в гордость. Они напротив друг друга, в воздухе ещё витает звон прозвучавшего признания, и блондин выглядит таким очаровательно потерянным, что хочется бросить ему кость. И Изая сказал бы об этом всё, что думает, если бы горло так не саднило после вымученного смеха. Эдип убил своего отца и трахнул мать, но у Изаи всё идёт наперекосяк, и о нём вряд ли когда-либо сложат миф, положенный в основу самых трогательных драм. Он оказался в этой ситуации, — на чужой кровати, под чужим пледом, под чужим взглядом, — потому что его персональный Лай переписал сюжет, поменяв роли местами и теперь упивается отведенным ему местом, мастерски вгоняя иглы в ранимую душонку Эдипа. — Я хочу разрушить жизнь этого ублюдка не потому, что люблю его, — говорит Изая больше себе, нежели слушающему его Шизуо, — А потому что я люблю ту, которую больше не увижу. А не увижу потому, что этот мудак свёл её в могилу, так и не дав мне… Брюнету весело и больно смотреть на лицо Хейвадзимы, и эти эмоции смешиваются на кончиках его ресниц, тая с каждым движением век. Приятно видеть чужую потерянность, разочарование, особенно если речь идёт о ком-то настолько сильном, как стоящий перед Изаей мужчина. — Жаль, что ты со своей ролью не справился, — но даже такие люди, как Шизуо, не способны переварить всё, — Не смог помочь мне уничтожить его, не дал мне того, что я хотел. Оказался совершенно бесполезен. И он ждёт, что Шизуо бросится на него и уже готов спасаться бегством, но вместо этого мужчина устало опускается на кровать, закрывая лицо руками. Он сидит так, пока Изая надевает свои вещи, пока поправляет у зеркала волосы, пока одевается в прихожей. Не реагирует на хлопок двери и даже не звонит, но брюнет сделал всё достаточно хорошо, чтобы быть уверенным, что верно зарядил ружьё. И он чувствует аромат приближающейся развязки, когда переступает порог своего дома. — Маленькая мразь, — начинает Широ произносить свои реплики, вызывая у Изаи только ухмылку, и ему хочется смеяться, смеяться, смеяться, но вместо этого он терпеливо слушает, — Ищейки Хейвадзимы теперь копают под меня, ты этого добивался?! Ощутить его злобу можно физически, она оседает на коже, и Изая слизывает её с губ, довольно смакуя. — Да, — честно говорит он, потому что скрывать больше нечего, потому что такова его роль, и он уготовил себе покинуть сцену на самой высокой ноте, — Какого это — чувствовать, что вот-вот лишишься всего, а? Широ не разделяет его позитивного настроя, он ревёт и клокочет, готовый броситься на родного сына и порвать его в клочья. На краю разумности он берёт себя в руки: — Всё ещё сохнешь по этой старой суке? — вместо Изаи смеётся он — хрипло и надрывно, почти безумно, — и это раздражает, — Она уже давно сгнила в могиле, а ты, маменькин выблядок, всё пытаешься отомстить, ха! — Да, пытаюсь. — Она бы за тебя и не почесалась, — лихорадочно продолжает Широ, приближаясь к отступающему сыну, и тянется к расставленным по комоду миниатюрным статуям, — Потому что от меня без ума была. Даже если бы я забил тебя вот этой хернёй на её глазах, она бы и слова не сказала! Схватив ближайшее к нему гипсовое изваяние маленькой Венеры Милосской, Широ без труда валит Изаю на пол, потому что тот даже не сопротивляется, продолжая слушать и растягивать тонкие губы в ухмылке, действующей лучше красной тряпки. Его тело не найдут, и не будут искать, а драгоценный папаша будет болтаться в петле уже спустя пару дней, и всё встанет на свои места — Изая знает, но за секунду до удара перед его глазами встаёт лицо Шизуо и шальная мысль проносится в голове, заставляя на секунду вздернуть руку. А что если…? — Больше ты не будешь мозолить мне глаза, ублюдок! …Ах, к черту. Это не имеет смысла. Шизуо делает это, потому что хочет доказать. Доказать себе, что поглотить фирму конкурента — это в самом деле хорошая идея, появившаяся у него задолго до той самой ночи. Доказать окружающим, что он всё ещё сильный и независимый мужчина, живущий в роскоши и не испытывающий неудобств. Доказать Изае, что он не бесполезен. И он осознает, что идёт на поводу у семнадцатилетнего мальчишки. Но отчего-то это не доставляет ему особых неудобств. Широ проклинает его и весь его род, брызжет слюной и почти умоляет расторгнуть договор, но Шизуо знает, что рода не будет, а потому со спокойной улыбкой принимает все проклятия на себя, чувствуя гордость и предвкушая благодарность. И всё проходит так гладко, что Хейвадзима невольно удивляется, почему Изая всё ещё не связался с ним. Он терпеливо ждёт, и это даётся ему легко, потому что новые дела поглощают его с головой. Но вот в новостных сводках появляется весть о самоубийстве некогда богатейшего человека Токио, и волнение охватывает Шизуо с головой. Он ждёт, наводит справки, пытается узнать что-то о таинственном исчезновении наследника умершего, но глаза мозолит пустота, и мужчина не сдерживается. Он чувствует себя ребенком, влюбленным подростком, ошивающимся под оцепленными окнами возлюбленной, но дело здесь не в любви к его маленькому-запутавшемуся-мальчику, не в глубоких чувствах или беспокойстве, а в том, что подметил Изая, сравнив блондина со своим отцом. Которого он так отчаянно пытался найти. Шизуо оказывается тем, кто находит второе тело в доме Орихара. Он не кричит, не злится, просто с грустью в глазах принимает должное и выполняет свою роль, вызывая полицию. Следующий вечер он проводит на диване перед телевизором, отклоняя звонки Касуки и празднуя Рождество наедине с новостными сводками и бутылкой виски. Листает каналы и раз за разом бросает взгляд на затертую распечатку номеров, на которой ручкой обведён один-единственный номер, выбранный, как ему казалось, наугад. Теперь Шизуо знает, что это не было случайностью. Шестеренки вертелись ещё до того, как они встретились. И каждый получил то, что заслужил. Изая — свободу от пожирающих его комплексов и победу, а Шизуо… …а Шизуо в одиночестве делает глоток виски.