Танцуй!

Чёрное море расстилается возле ног. Ласкает слух переливами волн, освежает лёгким бризом и приятно касается носа свежим ароматом солёной воды. Где-то далеко-далеко отрывисто кричит пара чаек. Когда Иван отрывается от чтения, его глаза болят и слабо слезятся от перенапряжения. Небо уже теряет свои дневные насыщенные краски, и лишь линия горизонта ещё сияет персиковыми и фиолетовыми цветами у самой кромки воды. Песчаный берег давно пустует; все люди в это время перебираются на брусчатую набережную, заставленную сувенирными палатками и небольшими ресторанами. Иван замечает тень человека у своих ног. Он поднимает взгляд и видит перед собой юношу, едва перешедшего порог двадцати лет, с угловатой бутылкой виски, горло которой он крепко держит в правой ладони. У него антрацитовые кудри, прямой аккуратный нос, высокие скулы и ярко очерченные изломанные брови, но его кожа кажется непривычно белой для курортного города. Незнакомец разглядывает его, чуть склонив голову набок и сузив глаза, словно пытается что-то осознать, что-то понять и решить внутри себя, забыв отвести взгляд от Ивана. — Мы знакомы? — Не в этой жизни, — усмехается он, пьяно, ошалело. «Царь», — утверждает. «Ца-а-арь!..» — выстанывает. «Царьцарьцарь», — в исступлении шепчет его голос в голове Ивана. Момент, когда незнакомец садится рядом с ним на песок — в нескольких сантиметрах от края его старого покрывала, — теряется в зыбком мороке. Первое, что Иван замечает, вырвавшись из странного наваждения, — это то, что незнакомец уже где-то потерял свою обувь и теперь сверкает белыми стопами и узкими щиколотками, утопающими в палевом песке. Второе — как длинные прямые пальцы сжимают горлышко бутылки. Третье — невозможно синие глаза с расширенными зрачками, которые застыли на книге, раскрытой в ладонях Ивана. «Теория Третьего Рима», написанная рукой его отца и вышедшая незадолго до его смерти. Незнакомец выглядит смутно знакомо, словно Иван видит его не в первый раз, но только сейчас, столкнувшись лицом к лицу, придаёт этому значение. — Вы... — ложится на языке неправильно, неровно. — Ты актёр? — Разве я хоть чем-то похож на актёра? — очень серьёзно спрашивает незнакомец, вглядываясь в лицо Ивана, — и тому на миг кажется, что он совершенно не пьян. А затем отворачивается к горизонту и усмехается, не дожидаясь ответа: — Вот и мой учитель по актёр... по актёрскому мастерству сказал то же самое. Сказал, что даст мне эту роль только через свой труп. Он так часто это говорит — кажется, он только и мечтает, чтоб я его прикончил. Старый ублюдок. Ещё отец называется... Хочу посмотреть на его лицо, когда он увидит меня на главных киноафишах страны. Нет, мира! — тотчас исправляется он и смеётся, вновь отпивая из бутылки. Иван не знает откуда, но он уверен, что незнакомца зовут Фёдор. Фёдор звучит хорошо, правильно. «Божий дар», красиво, ему бы пошло. Божьи дары ведь непредсказуемы и находят тебя только тогда, когда ты их не ждёшь. Фёдор поворачивается к нему лицом, заглядывает ему в глаза, а после опускает интересующийся взгляд на книгу. Спустя пару мгновений он наклоняется к Ивану и приподнимает её за уголок — так, чтобы рассмотреть название. Иван не возражает, забывшись в линии чужого точёного запястья. Они сталкиваются взглядами — и на губах Фёдора появляется широкая заговорщическая улыбка. Иван чуть приподнимает бровь, ожидая объяснений и уже тая яд на кончике языка, как Фёдор с той же улыбкой произносит: — Гори огнём твой «Третий Рим», — и, откидывая книгу в сторону, нагло берёт ладонь Ивана, так, будто действительно имеет на это право. Он сам пьянит не хуже виски. Иначе Иван не может объяснить, почему позволяет Фёдору держать его за руку и вести прямиком в море, пока тот смеётся, едва не падает, на ходу делает пару глотков из бутылки, а затем ещё раз смеётся, звонче, громче, как-то знакомо и слегка безумно. Иван ощущает на своих плечах тепло чужих объятий. Успокаивающее прикосновение холодной ладони к своей щеке. Поцелуи, горящие на губах сладостью берёзового сока и лесных ягод. Это не похоже ни на чьи ласки, что Иван знал ранее, и всё это чужое и одновременно слишком близкое и щемяще родное. Чувство, будто он потерял это так давно, что уже успел об этом забыть. Но сейчас воспоминания возвращаются, и в его груди болезненно расцветают тоска и одиночество — он сам не замечает, как сжимает холодную руку Фёдора чуть крепче. Когда вода достигает колен, Фёдор отпускает Ивана и идёт дальше. Он спотыкается о подводный камень, шипит, ругается сквозь зубы. Но продолжает идти, в самое сосредоточие острых камней, облепленных зелёными водорослями и мхом, так, словно не видит их за прозрачным слоем воды или действительно хочет упасть и разбиться. Иван выдыхает — неожиданно для себя — чуть устало, терпеливо, будто вынужденный следить за маленьким ребёнком, готовым в любой момент совершить какую-нибудь ошибку, и теперь его во что бы то ни стало нужно спасти от себя самого. Он ловит Фёдора за локоть и медленно выводит его из каменного плена. Тот смотрит мутно, непонимающе, чуть склонив голову к плечу — и напоминает Ивану кота, — но всё равно следует за ним. А после улыбается как-то хитро и начинает кружиться. Фёдор кружится в воде вокруг своей оси, распростерев руки в стороны и задрав голову в небо. Капли морских брызг едва касаются колен Ивана. Виски плещется в бутылке, обрушиваясь на стеклянные бока крупными янтарными волнами. Иван, не отрываясь, смотрит на Фёдора — и находит что-то знакомое в этом тонком стане, в этих выверенных поворотах, в наклоне кудрявой головы, в улыбке на красивой линии бледно-розовых губ. И тогда перед глазами вспыхивают образы. Фёдор кружится среди белокаменных сводов, распростерев руки в стороны и задрав голову в расписной потолок. Вокруг него угольно-чёрная волна людей — она подхватывает его на руки и несёт к Ивану. Он в расшитом золотом платье (в летнике, исправляет себя Иван и не понимает, откуда знает об этом), на его груди висят жемчужные ожерелья, и глаза его блестят чистейшими сапфирами. За его спиной беснуется чёрная волна, танцуя и распевая громкие весёлые песни, но это кажется таким запредельно далёким, неясным, что Иван не обращает внимания. Перед ним Фёдор — и он красив как чёрт. Это всё, что видит Иван сейчас, и, кажется, весь мир его сужается до одного-единственного человека, который с хитрой улыбкой льнёт к нему. «Отчего же ты, царь, не пляшешь? Али пир тебе наскучил? Али мусикия тебе не по нраву?.. Али не мил я тебе боле стал?» — горячим шёпотом на ухо произносит его голос в голове Ивана. Когда наваждение исчезает, Фёдор оказывается совсем близко — так, что его распалённое дыхание ощущается на бороде Ивана, а в расширенных зрачках можно отыскать собственное отражение с точностью до миллиметра. — Танцуй, — шепчет Фёдор, опуская голодный взгляд на губы Ивана. И это слово доносится до того глухим отзвуком сквозь толщу воды, отголоском не существовавшего прошлого, чем-то далёким и невероятно близким. — Танцуй, танцуй, танцуй, танцуй, танцуй, танцуй! Волна бежит на берег и подталкивает морскими руками Фёдора к Ивану — и никто не противится её решению. Поэтому левая ладонь Фёдора оказывается на правом плече Ивана, а руки того покоятся на чужих лопатках. Они смотрят друг на друга долгими взглядами, которые ничего не значат и значат всё. И это кажется таким правильным, словно бы к этому моменту они шли всю свою жизнь, словно бы эта встреча была предначертана им судьбой, и, когда она свершилась, мозаика сложилась. Всё вдруг встало на свои места. — Хоть помнишь ещё, царь, как это делается? — лукаво улыбается Фёдор. — Теперь помню.