Часть 1
Кошмары. Ужасные ночные кошмары, не приносящие ничего, кроме новых вопросов и оснований полагать, что Гоголя мучает психическое расстройство, не давали ему спать с первой ночи, проведенной в Диканьке. Утопленницы, ведьмы, бесы — этого всего было слишком много для Николая. И, по понятной причине, данный факт не вызывал сочувствия ни у кого, кроме Гуро. В сельской глуши, где в привычку вошло кланяться боярам, креститься на церковь и шарахаться с криком «Свят, свят, свят!» от каждой тени, писателя считали нездоровым, чуть ли не безумным. Деревенские Николая боялись. Яков Петрович же, очевидно, не до конца верил в правдивость происходящего. И немудрено: один из лучших следователей Петербурга, человек, о котором слагают легенды, привыкший находить виновных лишь среди людей, вдруг встречает писаря, убеждающего его в существовании «темного» мира. Как здесь не посочувствовать? Такой молодой, такой талантливый, такой…болезный. Во всяком случае, подобным образом отношение Якова Петровича к себе видел Гоголь. На деле же положение вещей было несколько иным: Гуро с первых минут знакомства понял, что Николай вовсе не болен. Юноша, несомненно, одарен такими способностями, о которых окружающие даже помыслить не могли. Но великий дар всегда приносит великие страдания. Вот почему Яков Петрович так болел душой за писаря. Иногда этой боли становилось слишком много. Тогда он рисовал. Рисовал разные вещи, но в основном — цветы. Легкие, нежные, несущие в наш мир лишь красоту, но беззащитные перед лицом окруживших их животных, именующих себя людьми. Столь странное занятие, однако, очень помогало отвлечься от приглушенных криков молодого человека, доносившихся ночами из комнаты далее по коридору. Ровно в полночь они прекращались, и наступала глухая тишина. Значит, кошмар наконец отступил. Но мужчине становилось лишь больнее. Каждое пробуждение после ночи леденящего душу страха было мучительно неловким. Николай не желал ни видеть измотанные лица работников постоялого двора, ни описывать излишне сердобольному Якову Петровичу плоды своего истощенного сознания. Иногда юноше хотелось просто уйти к реке и предать свое тело воде, на растерзание тем самым русалкам, которые полчищами являлись ему во снах с мольбами о помощи. Казалось, этому безумию не будет конца. Удерживаясь на границе сознания, Гоголь понимал, что тянет за собой, в бездну, и Гуро тоже. Чем страшнее и реальнее становились кошмары, тем большую опасность, по мнению Николая, они представляли для единственного человека, которого заботила судьба неприметного чудака. Которого юноша не хотел потерять. Которого он прятал в сердце так глубоко, лишь бы тьма не настигла мужчину. Николай любил Гуро настолько, что это пугало сильнее любого самого жуткого кошмара. Сильнее темноты. Сильнее бездны. С и л ь н е е …Часть 2
Ночь полнолуния в Диканьке была необычайно тиха. Даже вечные её спутники — бездомные кошки да пьяные мужики, будто старающиеся перекричать друг друга, — по странному стечению обстоятельств куда-то пропали. И только Яков Петрович знал, что молчание будет недолгим. Разбирая бумаги, пришедшие из Петербурга, он с содроганием сердца ждал первого хрипа Гоголя. Но эта ночь стала особенной. Ровно в полночь, когда Гуро с облегчением выдохнул, подумав, что Николай наконец-то спит спокойным, тихим сном, в доме раздался полный ужаса крик, за которым последовала неестественная тишина. Со стынущей в жилах кровью, Яков рванулся прочь из своей комнаты. Чаша терпения мужчины переполнилась в один миг. Он больше не мог позволить себе игнорировать мучения юноши. Коле надо было помочь сию же секунду. В дверях комнаты Гоголя Гуро столкнулся с Якимом. Тот был настолько пьян, что едва волочил ноги. — Яким, какого черта ты где-то пьянствуешь, когда о Николае Васильевиче некому позаботиться?! Тебе же известно о его состоянии! — вскричал Яков Петрович, поспешно открывая дверь в спальню юноши. — Могу я один вечер отдохнуть? — невнятно пробурчал Яким, — К тому же, у него есть Вы… — уже тише добавил слуга, но Гуро его не услышал. В тот самый момент, когда Яким, махнув рукой на следователя, скрылся в своей каморке, Яков Петрович приблизился к постели Гоголя и увидел то, чего больше всего боялся. Белый, как полотно, со спутанными волосами, сжатыми челюстями и тяжелым дыханием, по кровати метался Николай. Он тихо плакал, но вместо всхлипов из его груди вырывались лишь сдавленные хрипы. Аккуратно, чтобы не напугать спящего, мужчина сел у самого изголовья и приложил ладонь ко лбу юноши. На ощупь кожа была ледяной, и Яков Петрович внутренне содрогнулся, отметив еще одно сходство Николая с мертвецами, которых тот так боялся. На удивление, горячечные метания постепенно утихли. Но слезы все еще катились по щекам молодого человека, прочерчивая сверкающие в лунном свете дорожки. Не в силах сдержать всю горькую нежность, копившуюся в нем долгие дни, мужчина переместил ладонь со лба Николая на его щеку. И тут юноша, будто превозмогая себя, тихо заговорил: — Нет, не трогайте, оставьте… Это моя вина, не его… Он не заслуживает такого… Заберите меня, не троньте! Яков! Нет!.. — закричал Гоголь, рыдая, и резко распахнул глаза. Тяжело дыша, испуганный юноша дернулся прочь от руки мужчины, не сразу поняв, кто находится рядом. Мелка дрожь сотрясала его тело, покрасневшие от недосыпа глаза не могли сфокусироваться на лице напротив. — Тш, Коля, я с Вами, со мной все в порядке… Кошмар закончился, все будет хорошо, ну же, не плачьте… — будто маленького ребенка, баюкал Николая Яков Петрович, легко поглаживая его скулу большим пальцем. Наверное, только в этот момент Гоголь окончательно понял, кто находился в столь поздний час рядом с ним. Необычайно смутившись тем, в каком неподобающем виде его застал следователь, юноша забормотал: — Ох, Яков Петрович, Вы, должно быть, услышали мои крики… Я разбудил Вас, простите… Со мной и вправду все хорошо, Вам нет нужды здесь находиться… –попытка усесться в постели не увенчалась успехом из-за слабости, сдавившей тело. Сконфуженный этим обстоятельством, а также и тем, что рука Гуро все еще покоилась на его щеке, молодой человек опустил взгляд вниз, на белые простыни. Чем и воспользовался Яков Петрович, мягко повернув лицо Николая так, чтобы тот смотрел ему в глаза. — Я буду рядом тогда, когда Вам это необходимо. И я жалею всем сердцем, что не приходил раньше, потому что страх не боится одиночества. Он боится счастья, боится спокойствия перед лицом опасности. Так позвольте же мне остаться, — тихо проговорил мужчина, опуская руку на плечо юноши. Николай едва не лишился дара речи. Воспаленное сознание отказывалось понимать, что Гуро находится рядом не от ненужной жалости, но от чистого сердца. Гоголь часто заморгал, пораженный, и с тихим «Спасибо Вам, Яков Петрович…» крепко обнял мужчину, однако отстранился в тот же момент, ошарашенный собственной бестактностью. Извиниться было необходимо сию же секунду: — Ох, простите, Яков Петрович, это было лишним… Извините, право, так неловко… — бормотание молодого человека прервал Гуро, резко дернувший его за руки обратно, в объятия. Окончательно растерявшийся юноша опустил ослабевшие руки на спину следователя. После нескольких секунд лихорадочных попыток понять, что послужило причиной внезапной нежности, Николай отстранился, лишь слегка, чтобы видеть собеседника, и, смутившись от близости чужого лица, шепотом спросил: — Яков Петрович, чем вызван столь неожиданный порыв? Губы Гуро сложились в уже ставшую привычной ухмылку. В голове юноши, кажется, стало приятно-пусто. — Мне казалось, это было довольно очевидно. Что ж, если я ошибся, то, с Вашего позволения, продемонстрирую иначе. Могу я? — вполголоса спросил Яков Петрович. — Да, пожалуйста… И, с едва слышным «Ну конечно…», Гуро мягко, едва ощутимо коснулся губ юноши своими. Диканька не была бы Диканькой, если бы столь трепетный момент не был испорчен наглейшим образом. Именно поэтому под окном Николая Васильевича оглушительно громко залаяла собака, заставив мужчин едва ли не отпрыгнуть друг от друга. Повисло неловкое молчание. Николай, непривычный не только к подобным ситуациям, но и ко вниманию в целом, буквально не знал, куда себя деть, поэтому нервно теребил край рубашки. Яков Петрович же ощущал себя, очевидно, чуть более комфортно; он воспользовался милой привычкой юноши, подвинувшись чуть ближе и взяв чужие ладони в свои. — Надеюсь, я не слишком Вас напугал, Николай Васильевич… Если вы хотите, чтобы я ушел, просто скажите, и я Вас больше не потревожу, — в нерешительности начал Гуро, — в конце концов, кошмар Вас окончательно отпустил, так что я… — договорить мужчине не дал Гоголь, впившийся в его губы болезненным поцелуем. Столь неожиданный поступок, что называется, «выбил землю из-под ног» Якова Петровича. От шока мужчина не сразу сообразил, что надо бы ответить. Но спустя пару секунд оцепенение спало, и Гуро сжал руками талию молодого человека, легко проведя языком по его губам. Такие поцелуи крадут дыхание с первой секунды. Такая любовь раздирает когтями на части и собирает вновь, продлевая сладкую пытку до бесконечности. Такая жажда дарит вечную жизнь, убивая на пике блаженства. «Почему я, глупец, не пришел раньше?» «Где же ты был столько ночей?» Эти слова пронеслись сквозь поток бессвязных мыслей обоих одновременно, заставив простонать в унисон. Положение было не самым удобным, поэтому следователю, увлекаемому юношей на постель, пришлось нависнуть над Николаем, уперев ладони по обе стороны от его головы. Но руки предательски дрожали, отказываясь удерживать тело мужчины; не тогда, когда молодой человек целовал его так пылко. Не тогда, когда юнец изгибался и льнул всем телом к нему. Не тогда, когда он хотел и мог себе позволить гладить, кусать, целовать такие желанные острые ключицы и белые плечи. Гуро не смог бы противиться соблазну, даже если бы очень захотел. Целуя едва слышно стонущего юношу там, где плечо переходит в шею, Яков Петрович ощутил, как тот тянет его рубашку вверх. Чуть отстранившись, он легко избавился от ненужного куска ткани, но совершил ошибку, посмотрев на Николая. Одного взгляда хватило, чтобы понять, что обратного пути нет: зацелованные губы с сочащимися кровью укусами, острые скулы, на которых пятнами проступил румянец, и прозрачные, как лед, глаза с огромными зрачками, ловящие каждое движение мужчины. В лунном свете Гоголь выглядел как все, о чем следователь мог только мечтать, как все самые темные его фетиши, собранные в одном человеке. Но Гуро не смог бы заставить себя действовать против воли того, кого любит, поэтому, взяв Николая за руку, спросил: — Милый мой, Вы уверены, что хотите этого? Что не будете жалеть о содеянном? Вместо ответа юноша сел на колени рядом с Яковом и мягко надавил ладонями ему на грудь, принуждая лечь на жесткие подушки, предстать перед Николаем восхитительно зависимым, ожидающим единственно-верного решения. Легко оседлав бедра Гуро, Гоголь небрежным движением снял с себя белоснежную ночную рубашку, и, царапая грудь мужчины, слабым шепотом спросил: — Неужели даже в нынешнем положении я не очевиден в своих намерениях? Тягучее наслаждение, справляться с которым было все труднее, заставило мужчину прогнуться в спине, сжав в кулаках холщовые простыни постели юноши. От трения возбужденной плоти о ткань одежды, от давления тела Николая на бедрах, Гуро глухо простонал, притянув молодого человека в поцелуй, подминая его под себя. Юноша, очевидно, смены положения не одобрил, поэтому вернул контроль над ситуацией, легко направив свою руку по животу мужчины вниз, за пояс брюк, и несильно сжав ладонь. — Мхм… — вырвалось из груди следователя, — Коля, ты… Молодой человек, куда же Вы та-ак торопитесь? — голос Гуро дрогнул, когда рука в его брюках начала весьма недвусмысленно двигаться. Ухмыльнувшись, Николай лишь повел бровью и медленно потянул штаны мужчины вниз. — Погодите-ка, юноша… Я все понимаю, молодость, гормоны, но, как человек более опытный, полагаю, что «вести» в этом танце буду я… — прохрипел Яков Петрович, медленно проведя раскрытой ладонью по внутренней стороне бедра Николая. Тот лишь всхлипнул и поспешно кивнул, — вот и прекрасно, — улыбнулся мужчина, медленно огладив живот Гоголя. Горячие ладони касались юноши словно везде одновременно. Попытки вдохнуть тяжелый, влажный воздух нагло прерывались настойчивыми поцелуями-укусами нетерпеливого мужчины, нависшего над ним, подобно бесу, что пришел развратить Николая, вытянуть из него душу обжигающими ласками, утащить в персональный Ад, где не будет ничего, кроме ладоней и губ, изводящих жаждущее тело. Заставляющих умолять о большем. Подчиняющих себе даже самыми легкими касаниями. Кажется, молодой человек потерял сознание от наслаждения, потому что момент, когда его лишили оставшейся одежды, был им упущен. Теперь же он едва мог видеть, реальность ускользала от понимания, вытесненная алой пеленой вожделения. Задыхаясь собственными стонами, Николай запустил пальцы в волосы целующего его живот Гуро, и сильно сжал, заставив мужчину с рыком оторваться от молочной кожи и оставить укус на опухших, кровоточащих губах. — Что же Вы со мной делаете, Николай… Так и с ума сойти недолго, — прошептал Яков Петрович, ведя указательным пальцем вдоль контура губ юноши, легко надавливая. А после произошло то, чего Гуро никак не мог ожидать. Этот несносный, не осознающий собственной соблазнительности мальчишка приоткрыл рот и позволил пальцу мужчины скользнуть внутрь. Мягко прикусив подушечку, он обвел её языком, взглянув на Якова Петровича сквозь полуопущенные ресницы. Тихо охнув, Гуро протолкнул палец глубже, так, чтобы мальчишка почувствовал холодный металл перстня на языке. Николай глубоко вдохнул через нос, его зрачки слегка расширились. Это и стало последней каплей терпения следователя. Медленно отведя в сторону согнутую в колене ногу юноши, мужчина опустил руку вниз. Тело Гоголя сотрясала мелкая дрожь. — Расслабьтесь, мой хороший, может быть неприятно, — предупредил Гуро, — но дайте себе волю, и станет так хорошо, как Вам и не снилось… После нескольких минут мучительных поглаживаний, надавливаний, поцелуев, отвлекавших от дискомфорта, колени Николая дрожали, а глаза закатывались от желания почувствовать. Якову Петровичу было ничуть не легче: распаленный, открытый, готовый во всех возможных смыслах, юноша сводил с ума, вызывал желание овладеть, искусать, в конце концов, залюбить до полусмерти. Удобно расположившись между разведенных ног Николая, мужчина приподнял его бедра, положив под поясницу подушку, и медленно толкнулся вперед. Руки предательски задрожали, вновь отказываясь удерживать напряженное тело Гуро, так что он не придумал ничего лучше, чем держаться за бедра Гоголя. Стоны перемежались со вскриками, сливались в унисон. Плечи Якова Петровича саднило от царапин, оставленных извивающимся Николаем. Наливающиеся бордовым синяки уже расцвечивали бедра юноши. Смешавшись телами и разумами, в диком танце любви, страсти и нежности, они жались друг к другу так близко, как только могли. Пик наслаждения приближался, подобно снежной лавине, грозясь накрыть любовников с головой. Едва помня себя от нахлынувших ощущений, балансируя на грани безумия, Николай прохрипел, срываясь на крик: — Яков Петрович!.. Яков, кажется, я люблю вас!.. — и, полностью обессиленный, рухнул на подушки, тяжело дыша после пережитой вспышки оргазма. Гуро, будто ждавший этого неосторожного признания, с глухим стоном излился глубоко внутрь юноши и упал рядом. «Яким был бы в ярости, верни я ему Колю в таком состоянии», — со смешком подумал Яков, мягко притягивая к себе разомлевшего, медленно хлопавшего совиными глазами юношу. Тот, будто услышав мысли мужчины, тихо хмыкнул куда-то ему в шею и совсем уж по-детски засопел, засыпая. — Знаете, Николай, а я Вас не люблю, — пробормотал в макушку спящему Гуро, обнимая крепче, — я Вас обожаю так, что дышать иной раз тяжело становится. Но Вам об этом знать не обязательно, — едва слышно договорил Яков, на секунду ослабляя контроль, позволяя тьме в глазах стать видимой, легко царапая Николая за ухом длинным антрацитовым когтем. Одних укусов для того, чтобы пометить юношу своим, бесу казалось мало.Часть 3
Следующим утром Яков Петрович проснулся первым. Вернее сказать, очнулся. Дело в том, что сон бесу не был нужен, а отдыхал он несколько иначе: проваливался в пространство между Явью и Навью, где звуки из обоих миров слышались будто через толщу воды. Будь он человеком, сказал бы, что задремал. Обнимая Гуро одной рукой за живот, что-то шептал во сне Николай. Его голова покоилась на плече мужчины, легкое дыхание щекотало шею. Утреннее солнце лишь едва касалось лица юноши, отчего молочная кожа будто светилась изнутри. «Прекрасен в своей противоречивости», — улыбнувшись, подумал Яков Петрович, слабо потягиваясь, чтобы не разбудить Гоголя. Ладонь Гуро случайно скользнула под третью, свободную подушку. Недоумение отразилось на его лице. Сжав пальцы, мужчина легко вытянул на свет нелепо спрятанную алую ленту. Обернувшись на Николая и убедившись, что тот еще и не думает просыпаться, Яков сжал ткань между ладоней и прислушался к бесовскому чутью. К сожалению, его подозрения оправдались. «Лиза Данишевская. Мог бы, должен был догадаться. Старый дурак, столько лет живу на свете, а понимать так и не научился. За версту Навьиной темнотой веет, не полюбить такого. А Коля… Да мало ли, чего в пылу страсти наговорить можно», — давили на Гуро печальные мысли. В голову Гоголю лезть не хотелось не столько из такта, сколько из принципа: насильно мил не будешь. Едва не заскулив от бессилия, от грызущей слабости перед собственными чувствами, перед таким невинным, но уже имеющим над ним власть, юношей, мужчина отложил ленту в сторону. Легко высвободившись из плена худого тела Николая, Яков сел в постели, потирая глаза кончиками пальцев. Уходить не хотелось. Остаться не позволяла горечь ревности. Чинить разборки запрещала болезненная, оскорбительная для столь древнего существа, обида. Черная, как смоль, слеза скатилась по щеке и упала в открытую ладонь. Терпеть не было сил, срываться — не было смысла. Чего толку мучать и себя, и его. Медленно, будто преодолевая невидимые силы, тянувшие беса обратно, к Тёмному, Гуро поднялся с постели. Николай тяжело вздохнул во сне, словно ощутив неладное, но глаз не разомкнул. Яков лишь печально улыбнулся, глядя на красивое, юное лицо, призывая к остаткам своего разума, еще не затопленным такой ненужной сейчас любовью. Рывком отвернулся и, не дав очередной непрошенной слезе прочертить смоляную полосу по щеке, принялся одеваться. Надевая камзол, мужчина ощутил, как что-то тихо прошелестело в кармане. Рисунки. Лилии, бархатцы, розы, георгины, даже нелепые мальвы — и все они посвящены одному человеку. Их общей боли, которой не суждено быть разделенной на двоих. Тонкие листы бумаги легко легли в ладонь. Нет, не нужны, оставить и бежать прочь — вот, что сейчас важно. В последний раз приблизившись к постели, где все еще мирно спал Николай, Яков аккуратно перевязал алой лентой свой «букет». Позволить себе немного сентиментальности казалось правильным. Мужчина не хотел, чтобы его забывали. Он хотел, чтобы, переживая день за днем, юноша помнил: даже монстр может любить. Положив сверток на подушку рядом с Гоголем, Гуро окинул его последним, долгим взглядом. Не удержавшись, легко коснулся губами лба Николая, но, почувствовав, что дыхание его становится неровным, спешно отступил и вышел прочь. «Не твой он. Тёмный. И не бывать ему твоим. Беги, глупец, и не оборачивайся, пока не накликал беду», — шептало что-то внутри. А беду и кликать не нужно, коли заявиться решит. Это Яков знал не понаслышке.