Dear Brother.

Музыка из огромных колонок неприятно скрипит сквозь крупные динамики, растворяясь и оставаясь незамеченной в толпе молодых и совсем пьяных людей; бьёт по барабанным перепонкам с силой, сравнимой лишь с ударом кувалды по голове, когда вокруг теснятся бледные тела и переплетения взбухших вен на тонких запястьях каждой второй девушки, скрывающей свой паспорт лишь для того, чтобы окунуться во временную и абсолютно ненужную в несколько беспорядочных, но, безусловно, головокружительных романах эйфорию. Кислотные фейерверки неоновых вывесок над барной стойкой забиваются под ногти сухими пластами, и в попытке молча отодрать их от кожи вместе с чьим-то сладким парфюмом, Чонгук недовольно морщится; глубокие складки меж аккуратных бровей вскоре пролегают уже от чужих прикосновений к крепким бёдрам, когда, желая присесть на колени к молодому человеку, слегка пьяная красавица с излишне громким для отсутствия игривых смешков со стороны шлепком валится на землю. Гук абсолютно точно не содействует этому ужасному происшествию, но, избегая возможной незаслуженной пощёчины и насыщенных грубостью эпитетов в свой адрес, отворачивается спиной к сегодняшней единственной проблеме, облачённой в безвкусное красное платье и совершенно не действующий на людей вокруг шарм. Не то чтобы его присутствие вообще что-либо значило сейчас. Холодный виски не бьёт в голову таким нужным на данном этапе жизни расслаблением; лишь расходится по венам вместе с дымом чужих сигарет и осознанием испорченности всего волшебного предвкушения этого вечера, проведённого в относительно тихом для своего несколько грязного звания заведении. Со стороны слышится звонкий в сравнении с остальными звуками смешок, когда Чон откидывает голову, выливая в горло остатки своего не совсем любимого, но зато не самого дорогого напитка на этот час.  — Чонгук! Сейчас будет решаться вопрос всей моей жизни, так что, будь добр, — Хосок пальцем ведёт по ободу своего невысокого стакана; прикусывает нижнюю губу и распространяет подобно пыли, оседающей на старой барабанной установке где-то посреди импровизированной сцены, аромат ушедшего вместе с кровью дальше в организм абсента; хлопает друга по плечу, абсолютно не проявляя его довольно значимой этим вечером персоне должного внимания, но устремляя взгляд куда-то в сторону порочности и, наверное, настоящего веселья, — не накосячь хотя бы сейчас. Чон стучит стеклом по дешёвому тёмному дереву, слегка улыбаясь и показывая другу наполненный искренней любовью и заботой жест, лишь средним пальцем правой руки указывая на потолок и не переживая о чужом восприятии и нежной психике. В конце концов, Чонгук закрыл сессию без пробелов и оценок ниже среднего балла, так что этот вечер мог бы быть посвящён хоть на малую долю его эгоистичности. Мог бы.  — Придурок, — старший наигранно цокает, одаривая приятеля совсем тёплой улыбкой и океаном сочувствия в чужом гордом одиночестве. Или одинокой гордости, — этот вопрос по спорности превышает допустимые рамки, установленные Гуком ещё будучи трезвым и не то чтобы злым, но раздражённым в достаточной степени. — Короче, будь умничкой. Я скоро подойду, так что ты не уходи никуда. Чонгук покорно кивает пару раз и отпускает друга, вкушающего свою юность в полной из всех возможных мер, под аккомпанемент бурлящей в крови вместе с дешёвым алкоголем осведомлённости в собственной нетрезвости и совершении будущих непоправимых ошибок. План на этот вечер оказывается быстр в исполнении и в целом довольно прост, судя по тому, как густые клубы дыма осыпают на Чона временную эйфорию с основой из разрешённых и не очень веществ: напиться, позвонить Чимину и с непорочно чистой душой завалиться своим бренным телом на чужую кровать. И Чонгук не сомневается ни на долю секунды, что всё здесь кажется идеальным. Гук отворачивается от барной стойки, искренне желая разбавить своё скучное времяпрепровождение не только проявлением интереса к чужим приватностям в одной из стадий собственного одиночества, но и, возможно, небольшой прогулке по грязному паркету, собирающему лишь пыль с обуви и отблески чьих-то лакированных туфель. Чонгук видит совсем немного сквозь густой дым, заглатывающий за раз единый разум всех собранных в одном месте подростков и молодых людей, почувствовавших в атмосфере развязности и свободы своё истинное счастье; разглядывает блестящие осколки чужих судеб, растоптанные тяжёлыми подошвами блеклых ботинок, и делает первый глоток новой порции своего собственного вдохновения этим вечером. И всё бы хорошо, ведь Чонгуку не особенно важны чужие пропасти и обломки крыльев, застрявшие где-то между лопатками, но рука в краткий миг сомнения чуть не выпускает из длинных фаланг стакан с виски, бесстыдно проливая достаточное количество ограниченного спокойствия на пол. Он натыкается на совершенно знакомую макушку, излучающую что-то близкое по плотности к воде, но обволакивающее своей бархатной мягкостью и податливостью, словно нежные лучи солнца, пробудившегося каким-то особенно ласковым утром. Светлый образ старшего брата в глазах Чонгука где-то на уровне подсознания уже окунается в океан похотливых желаний и столь же реальных их интерпретаций в жизнь, когда Пак всего лишь обводит скучающим взглядом пьяных малолеток, делая какие-то однозначно неутешительные выводы в своей голове. Чон смотрит на брата с явным обожанием и проливает остатки своего виски на чистые ботинки, потому что плевать уже почти на всё. Чимин не то чтобы всегда был добрым и невинным ангелом, но его привычные поцелуи в лоб для гарантии чужого спокойного сна продолжались вплоть до девятнадцати чонгуковых лет. Пак с раннего детства знал, что главный страх его любимого младшего братишки заключается вовсе не в монстрах под кроватью, питающихся тьмой и её порождениями в головах несмышлённых детишек, пугающихся каждого лишнего шороха в привычной тишине бессонных ночей, а в банальном одиночестве в самых ярких его проявлениях; но он молчал, желая невысказанные вслух благодарности младшего и секреты их общего прошлого оставить где-то в глубине просторной комнаты на двоих, возмещая желание стать ещё любимее для Чонгука лишь повышенной продолжительностью объятий. Но Чимин на самом деле знает о Гуке чуть больше, чем положено сводному брату, а Чону спустя много лет совместного проживания почти нечего скрывать. (Они слишком порочны в своих желаниях, и в этом нет ничего такого, за что можно осудить). Джинса на бедре неприятно липнет к коже, оседая привычной терпкостью разлитого (к величайшему сожалению недобитой трезвости Гука) дешёвого алкоголя, забиваясь в ноздри букетом из странных ароматов; Чонгук встаёт с высокого барного стула и неуверенно покачивается из стороны в сторону, опираясь рукой о стойку и пытаясь понять, когда успел потерять контроль над своим телом. Перед его глазами мигает ярким пламенем лишь одна единственная цель, и не то чтобы лёгкое алкогольное опьянение может стоять на пути к её осуществлению. Чонгук промаргивается, отгоняя набежавшее на веки волнение и сонливость вместе с полным ощущением собственной эгоистичной удовлетворённости в том, что Чимин так же одинок в своей трезвости в этом притоне, как и Гук минуты назад. Желание ощутить тепло чужих щёк на своих губах переваливает за уместную в любой другой ситуации отметку, когда Чонгук сквозь лёгкую дымку собственного неведения замечает, как Пак неожиданно улыбается кому-то сквозь толпу и громкие биты. Внутри черепной коробки разрываются на сотни обуглившихся по кромке лепестков белоснежные цветы, оседая серым пеплом на поверхности головного мозга; амбиции Гука на этот вечер улетают вместе с хрупкими песчинками здравого смысла вглубь наполненных до краёв стаканов с недорогими коктейлями. К Чимину подходят слишком быстро, слишком грубо кладут шершавую и, Чон уверен, до ядовитых игл внутри вен холодную ладонь, слишком сильно сжимают на нежной коже свои чёртовы пальцы и в целом для Чонгука это отвратительное зрелище слишком-слишком-слишком-слишком. Чимин застенчиво улыбается чужому человеку, играясь своими очаровательными пальчиками с пуговицей на чёрной мятой рубашке, и Чону неожиданно хочется взвыть от отчаяния, которое стремительно кутает всё тело, проникает в кровь сквозь кожу и поры и застывает внутри организма масляными реками из разбитых по краям своей возможной перспективы воплощения в жизнь грёз. Гук смыкает веки в абсолютно провальной с самого первого этапа попытке отыскать в израненном паршивыми догадками сознании ключи к свободному дыханию, доступному вместе со стабильно работающим сердцем и лёгкими, но находит лишь острую нехватку в крови на своих фалангах и костяшках в дополнение к желанию разбить кому-то нос, чтобы Чимин перестал смотреть на кого-либо, кроме своего любимого младшего братишки. Чонгук чувствует, как почти все его чувства обостряются так, как никогда ранее даже не казалось возможным: чей-то неразборчивый шепот о вечной любви и раскаянии в совершённых лишь в будущем ошибках застревает между барабанными перепонками и сознанием, а запах чужих грязных тел, смешанный с лёгким цветочным парфюмом одной из пьяных жриц этой ночи, противно скрипит на зубах сладкой надеждой на то, что это всё — лишь богатое воображение парня. Чонгук боится открыть глаза, ведь совершенно точно знает, что старший брат никогда не спит в одиночестве после походов в свой любимый клуб; и почему-то в этот раз Гук не совсем уверен, что на утро в постели напротив Чимина окажется он сам.  — Малыш, — спустя много секунд чужая тёплая ладонь ложится на скулы Чона, и он совершенно отчаянно игнорирует хрусталь собственных слёз, разбивающийся о ворот не совсем белоснежной рубашки вместе с никчёмностью попытки сдержать сентиментальность внутри себя, распаляясь за счёт выпитого чуть ранее. — Открой глазки, Куки, пожалуйста. Звонкий голос Чимина кажется Чонгуку лишь временным наваждением, и страх оказаться в объятиях совершенно несправедливого в своей жестокой честности пробуждения оказывается чуть сильнее убеждения самого себя в правильности исполнения чужой просьбы. Чимин со всей присущей ему нежностью стирает большими пальцами слёзы с чужого подбородка, чтобы аккуратно коснуться мягкой кожи с пробивающейся щетиной своими до невозможного мягкими, тёплыми и липкими губами, поднимаясь на носочках чуть выше к своему единственному кавалеру на этот и последующие вечера.  — Хорошо, можешь не смотреть. Просто пойдём. Сладостное предвкушение от раскрытия главной тайны этого вечера отдаётся трепетным волнением где-то в районе груди и мурашками на поверхности кожи. Чимин ласково переплетает свои пальцы с Чонгуком, оставляя на изнанке сердца младшего собственную печать из двух слогов, не подлежащую исправлениям и дальнейшим обработкам. Пак осторожно ведёт Гука через толпу чуть менее противных в той же степени, в какой и пьяных людей, задевающих своими костлявыми пальцами все видимые голые участки на теле Чона. Парень старается абстрагироваться от всего внешнего мира, чуть глубже погружаясь в себя и всё такие же паршивые в одном лишь своём существовании предположения о том, насколько счастливым может сделать человека Пак, целуя чьи-нибудь грязные ладони и абсолютно отвратительные губы, испачканные в белом порошке из золотых пакетиков. Но ведь его старший братик — ангел. И дарить такие поцелуи не имеет права никому, кроме…  — Чонгукки, малыш, прошу, — Чимин отпускает чужую ладонь лишь после щелчка замка в небольшом помещении с противным ярким светом лампы над головой, раздражающим хрусталик глаза даже сквозь веки, и отдаётся в голове Чона поразительной красоты дуэтом из собственного сладкого голоса и плавного тембра, достойного не только непорочного восхищения издалека, — посмотри на меня. Чонгук наконец разлепляет потяжелевшие за последние минуты веки, закрывая глаза теперь уже руками вовсе не в очередной попытке смягчить привыкание к свету; опускает голову ниже, пытаясь сквозь пальцы разглядеть свою главную в этот и любой другой из всех прошедших вечеров слабость в обличии невысокого парня с громадным сердцем. Чимин ласково убирает большие ладони с покрасневших в постыдном проявлении детской слабости щёк, чтобы нежно провести по мягкой розовой кожице губ такими тёплыми и нежными (в отношении одного лишь не до конца повзрослевшего ребёнка) пальцами.  — Почему ты плачешь? — Чимин заглядывает наконец в глубокий океан чужих волнений, становясь на один шаг ближе к любимому братику. Его мягкие губы касаются крепкой шеи с любовью, неизмеримой ни одним известным на этой Вселенной прибором, разукрашивая тонкую кожу светло-розовым блеском от тинта, и он трепетно кладёт ладошки на чужую грудь в надежде почувствовать гуково сердце, отбивающее быстрый ритм в унисон с его сбитым дыханием.  — Ты был с кем-то… Там. У сцены, — Чонгук не видит смысла лгать своему брату, потому что его собственное предубеждение способно разрушиться с одной лишь улыбкой, играющей на сладких устах Пака, и мешать этому, подобно какой-то великой ошибке, как минимум абсолютно бессмысленно даже в состоянии и положении Чона. — И вы целовались.  — Мы не целовались, малыш, не придумывай, — Чимин слишком счастливо для восприятия несколько мутного разума младшего смеётся, сокращая все возможные пределы до минимума и запуская свои ласковые пальчики в чужие тёмные волосы. — Он должен был мне реферат по истории для учёбы. Родная улыбка напротив распаляет в Чонгуке и без того великое желание пасть на колени перед своей главной страницей в книге с самыми яркими и важными событиями, но Чон держится лишь благодаря смутному осознанию их несколько интимного в понимании трезвого человека положения.  — Гукки, — Чимин лукаво улыбается, являя настолько же очаровательные маленькие морщинки в уголках глаз, как и его розовые губы, блестящие в слишком ярко освещённом и не менее грязном туалете дешёвого борделя подобно самому прекрасному из ныне существующих созвездий. Его руки плавно сползают от макушки и вниз по торсу словно змеи, имеющие лишь одно явное намерение: пустить свой яд по венам, чтобы убить или же излечить чужие раны. — Ты ревнуешь? Чонгук откидывает назад голову, не желая тратить отголоски собственной гордости, утерянной в глубинах чужих зрачков ещё несколько минут назад. Пак на это игриво смеётся, тут же прижимаясь своими неизменно нежными и липкими губами к вене, пульсирующей ярким синим цветом под чужой медовой кожей на шее. Его ладони забираются под рубашку, оглаживая крепкие мышцы с великой любовью; заставляют Чонгука отдать братику скупые остатки силы воли, потерявшейся уже где-то между чужими поцелуями в шею и собственными пальцами, разорвавшими подол верхней части одежды в несколько необычном для Чона порыве. Пак податливый и до невозможного ласковый, любимый и самый лучший на свете почти что родной братишка. И хоть Чонгука должно ранить в самое чёртово сердце последнее и более точное из всех перечисленных определений, работает оно, наоборот, словно подсластитель их общей великой тайны, за которую никогда не погладит по голове мама и не похлопает по плечу отец. Но ведь Чон всего лишь влюблён. С первого поцелуя в лоб и первых объятий на узкой кровати старшего брата на ночь. С первой драки за честь Пака, имеющей лишь одну крайне глупую, но не менее важную для младшего цель — побыть с Чимином чуть подольше, чем возможно для двух школьников во время промежуточных экзаменов. С первых совместных посиделок у общих друзей и пока что без первого полноценного поцелуя. Чонгук боится сделать лишний вдох, захлёбываясь в собственных ощущениях и улавливая в вязких потоках мыслей эгоистичную надежду на то, что Чимин, грациозно опускаясь на колени и аккуратно хватаясь за бляху ремня своего брата, может думать ни о ком более, кроме самого Чона. Гук запускает ладонь в высветленные локоны лишь потому, что боится потерять своё полуночное видение в облике счастливого Чимина из виду; смотрит туда, где на грязном полу расцветают звёзды от соприкосновения с непорочным телом Пака, и тяжело сглатывает свой первый за вечер стон. Чимин медленно тянет собачку на ширинке вниз, в предвкушении облизывая внутреннюю сторону нижней губы. Полупрозрачный блеск помады оседает на языке привкусом воска и кокосового масла, когда парень наконец спускает чёрные джинсы с крепких бёдер воплощения своих самых великолепных снов по субботним вечерам (тогда парни спят на одной кровати, смешивая горячее дыхание в прекрасный букет ароматов одной зубной пасты на двоих). Паком движет некая обсессия, и не то чтобы это плохо. Парень любуется влажным пятнышком у самой резинки чёрных боксеров, с трепетной дрожью ожидания во всём теле касаясь пальчиками аккуратной головки сквозь тонкое нижнее бельё. Его тёплые и мягкие ладони оттягивают липкую ткань чуть ниже, высвобождая из сладких уст младшего тяжёлый вздох, разбивающийся о землю стремительнее, чем хотелось бы Паку сейчас; к Гуку даже в этот момент не приходит осознание происходящего в его разбросанном по углам хрупком сознании, зато жар чужого дыхания на собственных тазовых косточках ощущается отчётливее всего остального.  — Я слышал, — Чимин проходится подушечками пальцев по пульсирующим венкам, липко целуя каждую из них и оставляя на венце головки бледно-розовые следы от тинта, — что ты успешно закрыл сессию. Чонгук судорожно кивает, сбивчато выдыхая терпкий воздух через ноздри и пытаясь схватиться вспотевшими ладонями за хлипкую ручку двери за его спиной.  — Хороший мальчик. Чонгук наконец гортанно стонет, разрывая тяжёлый воздух в помещении своим бархатным баритоном, когда ощущает чужие поцелуи на собственной плоти ярче, чем кульбиты ослабевшего в этот миг сердца. Он теряется в прикосновениях к своему телу, позволяя рассыпаться в мелкую труху лишь перед одним человеком на этой и других планетах. Пак скользит мягким языком по головке, отодвигая крайнюю плоть фалангами пальцев, и собирает блестящими от слюны и помады губами солоноватый предэякулят. Парня не оправдывает ничего, но это не кажется важным; он просто гордится своим любимым братишкой чуть сильнее, чем может быть возможно. Тёплый язык касается уретры с необъятной нежностью, и Чимин одаривает слишком чувствительный орган новой порцией чутких поцелуев; оглаживает пальцами аккуратные яички, наслаждаясь сладкой дрожью в тембре чужого голоса, и наконец заглатывает головку члена, лаская её своими волшебными губами. Чонгук ломается. По помещению сдавленным эхом раздаётся тяжёлый хруст его рёбер, и осколки костей впиваются вглубь сердца с силой, подвластной одному лишь человеку, чьи ласковые руки и язык обводят венки на нежной плоти с необъятной любовью в каждом из прикосновений. Чон глотает воздух ртом, отчаянно пытаясь воспротивиться собственному желанию кончить гораздо быстрее, чем планировалось в изначально провальной версии сегодняшнего вечера, и сжимает пальцами чужие светлые локоны в кулак в безмерной эйфории.  — Чонгукки, — Пак откидывает голову назад, перекатывая родное имя сладким карамельным леденцом на языке в совершенно искреннем удовольствии. Его пальцы лениво скользят по твёрдому члену, смыкаясь в крупное кольцо, и только сейчас Гук чувствует прохладу от розоватых следов помады на своей тёмной коже. — Я люблю тебя. Последний гортанный стон разбивается о грязные стены тяжёлой волной, осыпаясь на Чимина дождём из дрожи и белёсого семени Гука горошинками на щеках. Горячие капли падают с покрасневшей головки прямо на влажные губы, фейерверками оседая даже на атласной рубашке старшего. Чимин сладко улыбается, осторожно поднимаясь с колен и впиваясь руками в чужие предплечья в попытке разделить горьковатые следы очередной их неизбежно появившейся тайны на двоих. Он встаёт на носочки, впервые за последние шестнадцать лет делая то, от чего Чонгук разлетается на атомы чуть скорее, чем от недолгих ласк чужими (в той же степени, в какой и родными. слишком противоречиво) пальцами. Мягкий язык скользит меж дрожащих в сладостной эйфории губ, пропуская сквозь чужие белоснежные зубы тёплые прерывистые выдохи; неизвестно когда выпавший снег за грязными разводами окон тает на запотевших стёклах под аккомпанемент несколько интимных, но всё таких же неуклюжих в своих соприкосновениях эмалью чмоках, когда Чонгук сквозь поцелуй заставляет Пака разбиться в звёздную пыль одним совсем искренним признанием, растворяя сердце того в своей честности и теплоте широких ладоней.  — Я отдаю свой первый поцелуй тебе. Чимин улыбается и выдыхает аромат выпитого отнюдь не им виски через раскрытые уста, когда понимает совершенно простую, но истинную в своём будущем исполнении вещь.  — Я всегда буду для тебя первым, Гукки.