Сдохнуть бы

Пером сначала в густые черные-черные чернила, а затем четко по коже. Царапая, разрывая тонко-ранимые слои, раздирая их и впечатывая чернильные линии не просто поверх, а прямо туда, прямо под кожу. Это не метка, это лишь фальшивая обманка, пародия на то, что должно было бы быть. То, чего нет. Соня думает, что она деффектная какая-то. В мире, где у каждого есть соулмейт, у нее просто не может его не быть. И она даже знает имя своего. «Джонни» выведено четко и явно чернилами на коже. Должно быть, какая-то дурацкая ошибка, что у нее нет метки. Метка есть у всех. И то, что ее еще не проступила, не значит, что у нее нет соулмейта. Только она давно вышла из того возраста, когда след может проступить в любой день. Ей ждать уже нечего. Лорна приваливается к ее плечу, улыбается едва-едва заметно, и от нее пахнет чем-то паленым. От волос и от кожи. — Тебе помочь? — спрашивает она совершенно спокойно; а Соне вдруг становится стыдно, что она все еще исправно занимается этим откровенным ребячеством. Ее никто не стыдит, а зря. Лорна на пару мгновений лбом прижимается к ее плечу, потом в щеку целует и на ноги поднимается, так и не получив никакого ответа. Соне стыдно, на самом деле стыдно, потому что она все отпустить не может того, кто давно уже не ее; а рядом не он, рядом совершенно другая. Не лучше и не хуже; другая. Лучшей подругой язык назвать не повернется; хотя бы потому что этот язык был между ее бедер, на груди, на шее, во рту. Жаль, что боль от этого не уходит. Жаль, что с каждым поцелуем осознание собственной деффектности нельзя терять снова и снова, по крупицам хотя бы; чтобы однажды утром просто проснуться и понять, что обманки и чернильные надписи перьевой ручкой больше не нужны, что и гелиевые, и шариковые ручки больше по этой коже писать не станут. Станут, еще как станут. Лорна повторяет: — У меня вот нет этой дряни. «Эта дрянь» — соулмейт; тот самый, которого так отчаянно желает Соня. Лорна говорит, пожимая плечами: — Эта херня делает тебя слабой. А тебе, Соня, и так бы сила не помешала. У ее силы темно-зеленые волосы, куча металла в одежде и на теле и улыбка кошачья, опасность настолько живая, что с трудом верится, что Лорна может быть мягкой. Даже мысленно Соня не может составить хотя бы одно предложение, где не было бы Джонни. А его имя именем Лорны заменять было бы кощунством. Она рядом всегда, когда его нет. Она и за руку держит, и над ее слепой верой в хорошее не смеется; лишь порой наивной называет. Она всегда здесь, а Джонни — он не принадлежит Соне просто. И от этого выворачивает изнутри, от этого кажется, что стошнит в любой момент собственными внутренностями. (Жаль, что свои же способности на себе не испробовать; Соне бы в мозгах не мешало покопаться.) Они на подушке одной лежат, когда Лорна гладит ее по плечу, совершенно серьезно и без шуток предлагает отмыть эту надпись, за которую Соня так отчаянно цепляться продолжает. Которую не может отпустить еще больше, чем владельца того имени, выведенного на коже. — Это ничего не решает же. — Не решает, — повторяет Соня, взгляд на ту поднимает почти виноватый. — Ее отсутствие тоже ничего не решает. Спиной поворачивается и так и засыпает. Лорна сопит в темноту комнаты еще минут пятьдесят; а там и больше, наверное. Врет-врет-завирается; на щиколотке прячет постоянно под носком проклятущую надпись, что кожу будто бы жжет каленым железом. Признаться кишка тонка, наверное. Или можно совсем по-детски: никто о наличии и не спрашивал. Свою надпись Лорна бы отмыла, если бы смогла. Она ее ацетоном трет, уайт спиритом, порой хочется натереть бензином и поджечь. Избавилась, если бы могла; сама себя убеждает, что дурацкая надпись ничего не значит. Не значит и не может значить. Лорна привязываться не привыкла, Лорна в принятии собственного одиночества подписаться готова. Только доставщик ей бумаги не протягивал, доставщика вообще не было. Ей это одиночество пресловутое под дверь подкинули и бросили там забытым. Только кожа красная, а метку ничем не выжечь и не убрать. Не изничтожить просто. Витиеватое «Соня» выбито так плотно, что на самой кости уже, кажется. Соня рутинно продолжает вырисовывать имя на своей коже. То имя, что не принадлежит ей; имя, которому не место ни на этом участке кожи, ни где-то на другом на ее теле. Она себе повторяет, что не любит Джонни, что это просто привычка. Лорна жалеет, что не может задохнуться от асфиксии где-то во сне. — Давай помогу, — говорит привычно, садится, ноги под себя поджав, привычно уже и улыбается даже, заглянув в глаза. Ручку в руке сжимает уверенно, обводит почти исчезнувшую надпись. — Мне не трудно, а тебе руку приходится выворачивать. Тупым осознанием, как ломом по голове: у нее даже сил ненавидеть Джонни нет. Жаль, что лом на голову и правда не приземляется. Ах да, она бы лом этот свернула в пару узлов, будто мармеладную длинную колбасу, что на вкус клубника с молоком, корица с яблоком или какие-там-еще-бывают-вкусы. В губы Соня целует ее от благодарности, вечерами в свою комнату тащит тоже от пресловутой благодарности; в иное Лорна верить себе не позволяет. А язык мягкий, в ее рту лежит уверенно-правильно. Лорна смеется ей в губы, наивной не называет. Позволяет страдать по этому проклятому Джонни, который слепой до пизды, видимо. — Ты чудо, — произносит Соня, а Лорна лишь на ноги поднимается, обратно на свои ботинки с каблуками и заклепками. — Мне все так говорят, — подмигивает достаточно самодовольно; ведет себя то ли как кошка дикая, то ли как тайфун бесконтрольный. В сотый-тысячный-миллионный раз на коже выводить знакомое до рези в глазах «Джонни» — уже привычка, въевшаяся сильнее, чем все эти временные чернила въедаются в кожу. Почему-то поселившееся в голове «Лорна» на коже не отпечатывается. А Соня и без того слишком жалко-слабая, чтобы еще все ее слабости на коже отмечались без какого-либо контроля. Лорна одними губами наивной называет, засыпает лицом к лицу с парой сантиметром расстояния между; в своей метке не признается.