***
В домике его обыкновенно встречают с тёплой улыбкой и похлёбкой, едва снятой с огня, ещё дымящейся, наваристой и ароматной. Седовласый юнец повисает на его шее с тихим и ласковым: «Вернулся!», а затем бросается раздевать гостя, стягивая его походный плащ, самостоятельно расшнуровывая тяжёлые сапоги и убирая набитую сумку подальше в дом, будто бы опасаясь, что мужчина прямо сейчас опять закинет её себе за плечо и уйдёт за порог уже окончательно. Адмирал смотрит на это с лёгкой и ласковой улыбкой, ничего не отвечает, позволяя забавному Недомерку носиться вокруг него, что-то весело и ласково щебетать и смотреть, смотреть, смотреть, смотреть, смотреть, будто не надеясь насмотреться впрок. – Чего же ты молчишь, Канда? Канда, скажи же хоть что-нибудь, тебя не было целых полгода, и… Тогда он, наконец, открывает рот. Чуть усмехается, протягивает руку к собственной «ведьме», хватает тонкое запястье и роняет себе на колени, обнимая за талию и прижимая теснее к собственному телу, холодному ещё после долгого перехода от причала в горы. – Потрудился бы хоть на сантиметр вырасти, Недомерок, – обычно смеётся он несколько глухим и нескончаемо ехидным голосом. И этого, в общем-то, хватает. Хватает для того, чтобы счастливый и отчего-то смущённый юноша опустил голову, чтобы обвил тонкими руками длинную и сильную шею, чтобы прижался теснее и крепче, спрятал лицо в изгибе чужого плеча и замер так на несколько минут, сидя тихо-тихо, лишь едва дыша и стараясь сдержать слёзы, всё капающие на и без того задубевшую от соли одежду. – Дурак… – тихо шепчет в ответ мальчишка через некоторое время и, наконец, отстраняется, привычно улыбаясь. – Ты совершенный дурак, знаешь? Канде на это совсем нечего ответить, потому он только привлекает мальчишку к себе ближе, зарывается пальцами в серебряные волосы и целует. Целует тягуче и долго, и нежный поцелуй превращается в жёсткий и горький, чужие руки слабеют на его плечах, «ведьма» задыхается, цепляет пальцами жёсткую ткань, жмётся, опускает белые ресницы и просит ещё и ещё. Адмирал усмехается. И дарит своему спасителю ещё один ласковый поцелуй, прежде чем аккуратно спустить его с собственных колен.***
– Эй, Недомерок! – Я Аллен, тупица! – мужчина усмехается, закатывая рукава старой рубахи, которую когда-то глупый мальчишка стащил у него в надежде, что эта проделка останется незамеченной, и фыркает в ответ. – Почему не поставишь забор? Твой плетень того и гляди можно будет пускать на лапти, и то сплошь худые. Аллен скрещивает на груди руки, задирает подбородок и усмехается слегка надменно в ответ. – Зачем отнимать у тебя твою работу? Ты же вечно приходишь сюда из года в год, вот и занялся бы делом! Канда не отвечает. Но через пару часов Уолкер замечает, что на его захудалом дворе откуда-то появились приличные доски. К вечеру с лицевой стороны его дома стоит уже несколько метров доброго и высокого забора, и седой мальчишка хмурится, кусая губы. – Дети не смогут лазить через него, а они здесь единственное развлечение в ту пору, когда тебя нет, – недовольно ворчит он, теребя пальцы, и Канда в ответ усмехается, оставляя несколько досок почти не прибитыми к нижней рее.***
На следующий день, когда Аллен возвращается домой из деревни и скидывает с лица холщовый капюшон, он вдруг оказывается стоять перед невысокой, но ладной новенькой калиткой с большим железным кольцом, заменяющим ей ручку. Он вскидывает вверх только что раздражённо нахмуренные брови и едва слышно усмехается, сжимая тонкие пальцы на железе и поворачивая рычаг. Раздаётся тихий скрежет, дверь отворяется, и Аллен сталкивается нос к носу с усмехающимся мужчиной, скрестившим на груди сильные руки. Недовольство мальчишки всё ещё сильно, всё ещё вскипает в груди горячими лопающимися пузырьками, но он только ухмыляется, приподнимается на носочки, чтобы дотянуться до манящих губ лёгким поцелуем, и фыркает. – Ты потрудился на славу, мой адмирал, – шепчет Аллен, ехидно глядя на смеющееся лицо. – Чего же ты желаешь в награду? Канда фыркает в ответ и подхватывает его на руки, закрывая калитку коленом. – Не волнуйся, ты легко сможешь отплатить мне за эту маленькую услугу. Аллен улыбается. Сковывающая ледяная тяжесть в его груди тает, забывается, он обвивает свободной рукой чужую шею и тихо и довольно усмехается. – Тебя слишком уж сильно любят в деревне, ты знаешь? – негромко интересуется он, когда Канда перешагивает низенький порог дома, склоняясь почти пополам, чтобы войти внутрь. Адмирал фыркает и опускает, наконец, строптивого мальчишку на кровать. Он тут же оказывается притянут за плечи ещё ближе, а в губы его впиваются требовательным и жарким поцелуем. Самодельная сумка с продуктами, добытыми в деревне, летит прочь, сильные руки стягивают с Уолкера одежду, и тот выгибается, позволяя швырять в сторону ненужные тряпки. Худые ноги обхватывают сильные бёдра, Аллен прижимается теснее, бесстыдно выгибаясь, оставляя на едва оголённых плечах алые полосы и щурясь. – Одна… Вечно расспрашивает о тебе… – продолжает он не в силах остановиться, наблюдает, как на губах адмирала расцветает хищная усмешка, и гнётся сильнее, дёргает длинные пряди волос, заставляя их рассыпаться по спине и плечам, зарывается в них цепкими пальцами, тянет ещё, стонет прямо в чужие губы, когда горячая ладонь сжимает член, – А ты… только лишь… Мой. Канда усмехается. Чёлка скрывает тусклые, давно уже погасшие глаза очень кстати сейчас, и он приподнимает лёгкого мальчишку одной рукой, позволяя жаться ещё ближе. И молчит. Ответить ему здесь совсем… Нечего.***
Канда никогда не интересуется тем, откуда у Аллена вдруг взялась серебристая копна непослушных волос вместо некогда мягкой и вполне человеческой шевелюры из тёмных прядей. Не то, чтобы ему вовсе неинтересно, просто мужчина не привык лезть в чужие дела. Он так же имеет весьма приблизительные сведенья о том, как живёт Уолкер, чем он занимается и откуда постоянно берёт деньги и продукты, если в деревне его почти никто не знает. Лишь один раз он задаёт Аллену вопрос и получает на него ответ весьма размытый: «Кому как ни тебе, живущему с «горной ведьмой» под боком знать об этом?». Больше с расспросами он не лезет. Уолкер, кажется, этому только рад. В очередной раз оставляя то деньги, то баночки с целебными мазями, отварами, пилюлями и порошками, он исчезает под своим тёмным холщовым капюшоном, и никто не обращает на него внимания. Обычный покупатель в обычный торговый день на маленьком рынке возле горной деревеньки, стоящей на перепутье трёх больших трактов. Ничего удивительного в этом не было. Лишь те, кому он оставляет лекарства, шепчут что-то о горной ведьме, смилостивившейся над их семьёй, и несут плату кто продуктами, кто деньгами, на окраину деревни, под старенькую берёзу, непонятным образом выжившую на скалистой земле. Новые подношения не ускользают от умного и внимательного взгляда сидящей на жухлом деревце вороны, и вскоре всё это оказывается у крыльца ведьминого домика всего лишь за ласку тёплой руки или краюху едва испечённого хлеба. Канду эти его частые дела никогда не интересуют до такой степени, чтобы лезть к нему в душу, поэтому он только пожимает плечами и оставляет где-нибудь в доме несколько золотых монет или жемчужин, которые ценятся здесь очень высоко. Оставляет в таких местах, где мальчишка не может найти их сразу, когда Канда ещё дома, и обнаруживает тайник лишь спустя несколько дней после его ухода, когда ему вдруг оказываются срочно нужны дрова или бумага, перо или какая-нибудь особенно редкая его травка, склянка с которой стоит дальше всех остальных. Но всё-таки он всегда эти деньги находит. Улыбается ласково и тепло, оседает на пол, сжимая в руках маленький мешочек с драгоценностью, и жмурится, не в силах давить горькие и отчаянные всхлипы. Он и не знает, насколько же дёшево обходятся его адмиралу эти ровные перламутровые шарики, продающиеся в иных берегах практически за бесценок. Впрочем, это, наверное, совсем неважно.***
Аллен знает о нём совершенно всё, начиная от тяжёлого и почти рабского детства и заканчивая давно уже утерянной, но до сих пор любимой невестой, которую Канда не может забыть вот уже около пятнадцати лет. Аллен знает, что больше всего на свете из еды его адмирал любит настоящий зелёный чай, который невозможно отыскать в этих краях, и который он пил в последний раз очень давно на собственной родине. Аллен знает, сколько хозяев сменил Канда по пути к собственной свободе. Знает, как звали его невесту, некогда сошедшую с ума и убитую людьми, несколько лет ставящими над нею эксперименты, лишь потому, что она не оправдала их ожиданий. Аллен вытягивает из него эти знания по крупицам, редкими и драгоценными словами, которыми Канда не слишком-то любит разбрасываться, бережно подбирает и хранит каждое из них и, кажется, способен воспроизвести каждый их диалог по памяти совсем без ошибок. Он знает даже то, чего по идее знать вовсе не должен. Чайки рассказывают ему обо всех путешествиях адмирала за короткую ласку да лакомые кусочки сала, которые Аллен всегда припасает на этот случай. Вода звенит ему об этом резвыми горными ручейками или шепчет далёким прибоем, когда Аллен всё-таки выбирается из деревни прочь и сидит подолгу у моря в старой рыбацкой хижине, плетя длинные и узорчатые рифмы своих заклинаний, вшивая их в самый воздух и волны, и умоляя луну защитить, спасти, уберечь от новой печали и боли, укрыть от беды, осветить длинную и трудную дорогу. Он чувствует, чувствует адмирала почти нутром, знает, когда он должен вернуться, ждёт со дня на день, с часу на час, всё спрашивает белых и крылатых подруг, не видели ли они, не слышали ли, и когда, когда же, когда он, Господи, наконец… Вернётся. Для Канды сказка о горной ведьме остаётся всего лишь сказкой, а седые волосы и тонкий и длинный шрам его любовника всего лишь ничего не значащими декорациями. И Аллен не желает говорить ему, сколько же ветров он умолял заключить с ним договор, сколько обошёл гор, болот и полей, сколько пересёк рек и морей, только бы иметь возможность хранить адмирала от всех горестей путешествий. Аллен знает так же, что для своего адмирала не стал и не станет никогда ближе, чем память о его невесте, и с этим давно уже смирился, давно уже принял всё как есть. Не знает он только, что Канда, близкий, тёплый и добрый Канда, всегда о нём заботящийся, всегда приходящий на помощь, на самом деле… Почти на него не смотрит. Прячет взгляд за завесой старой и заскорузлой боли. Улыбается по привычке, потому что за всю жизнь научился, что улыбка – это главное оружие и главное его укрытие. И в груди его, даже от самых жарких ласк просыпается только боль. Только леденящий душу холод. И всё-таки, Канда всякий раз, каждый год возвращается к нему. Возвращается, потому что не в силах оставлять в одиночестве человека, настолько к нему привязанного, не желает причинять кому-то такую же невыносимую боль, какую когда-то причинили ему самому. В душе его даже теплится что-то ласковое, заботливое, только вот это совсем, просто никак нельзя назвать… Любовью.***
Когда Канда объявляет Аллену о своём решении – тот молчит. Сжимает пальцы так сильно, что сам же не может их разогнуть, кусает губы, смотрит прямо в синие морские глаза, и молчит. Даже если и ответит что-то – повлиять, изменить не сможет, только боли прибавится, и оттого он лишь смотрит, лишь старается запомнить каждую чёрточку, вглядываясь в любимое лицо. Затем заставляет себя расслабиться, опускает руки, нарушая тяжёлую и мрачную тишину, и ухмыляется, подходя к адмиралу вплотную, чтобы касаться собственным носом его щеки. – В таком случае, тебе придётся заранее возместить мне весь моральный ущерб… – тихо шепчет он в обветренные губы, слегка щурится, и оставляет на них влажный поцелуй, тут же сдёргивая с тёмных волос ненавистную ленту и путаясь в густых прядях пальцами. Руки его дрожат, с глаз готовы сорваться слёзы, и Канда всё это видит, но совсем не знает, что сейчас нужно делать. Просто позволяет ему сдёрнуть с себя одежду, позволяет повалить на кровать, позволяет дёргать в страстной забывчивости волосы, позволяет теряться, теряться, теряться в прикосновениях, в дыхании, в резких толчках. Вручает, наконец, над собой полную власть, разрешает сжать собственные руки над своей головой, терпит, когда дрожащие бёдра опускаются слишком медленно, когда вокруг члена сжимается слишком горячее, слишком узкое нутро, и лишь когда первая слеза всё-таки соскальзывает по щеке вниз, падает, уже остывшая, на его губы, Канда не выдерживает, не в силах глядеть на это дальше, утробно рычит, высвобождает руки совсем лёгким движением, подминает мальчишку под себя, переворачиваясь, входит резко и глубоко, подхватывая Уолкера за плечи и заставляя вжаться лбом в собственное плечо. Тот стонет внезапно громко и прерывисто, и выгибается, мгновенно теряя все свои слёзы. И Канда выдыхает свободнее. И Канде дышится легче, Канда двигается напористо, горячо, и вовсе не замечает отчаянно цепляющихся за сильные руки тоненьких и дрожащих пальцев.***
Уолкер опять не спит. Сидит в пропахшей рыбой избушке, латает старые неводы, покачивается из стороны в сторону, тихо шепчет что-то себе под нос, будто бы и не замечая, как ветра вкруг него начинают водить хоровод, как завывают за стенами, как сметают, легко проникая в косую хижину, вонючую солому и мусор, как шепчут и шепчут на ухо ему нужные колдовские слова. Когда последний невод кончается, он плетёт сеть. Из волос: своих и его – вымоленных, выпрошенных, выклянченных, плетёт, совсем малую, совсем лёгкую сеть. Вплетает в неё воздух и воду, вплетает лучи серебристой луны, солёные слёзы свои, всё капающие на колени, вплетает. Думает: «Хорошо, что успел упросить заранее», потому что Канда исчез внезапно и незаметно, стоило только Уолкеру отлучиться в деревню совсем ненадолго. – Сбереги его, сбереги… От воды сбереги, моя сеть, от свинца защити, не пусти к нему, не пусти, от стали укрой, сама встань у груди, не порвись, удержи… Приведи ко мне, сеть, приведи… Чайки вьются над его головой, когда Аллен выходит к морю. Тёплые волны ударяют о голые ноги, шипят, разбиваются, а Аллен смеётся, Аллен хохочет и пляшет под тонкой луной, и зовёт, и зовёт его снова и снова, но только белые-белые птицы летят к нему. Хватают едва-лишь сплетённую сеть, уносят в море, далеко-далеко, и снова короткие белые волосы колют тонкую шею, не щекочут уже лопатки. И Аллен ждёт. Давно уж в деревне не вспоминают о странной их горной ведьме, что лечила, что укрывала от бед и невзгод, от оползней да камнепадов, от разлива воды быстрых рек да долгого и палящего солнца, плавящего урожай. А Аллен ждёт, не отходит, у моря. И где-то там, далеко-далеко, в свисте пуль и скрежете воинской стали, адмирал, почему-то, поднимает голову к небу, слыша далёкий чаячий крик. И тонкий мальчишечий голос за ним. Зовущий. Его. Домой.