Что вы знаете о грубой пощёчине, которая проявляется вовсе не красным отпечатком на лице, а пустотой в сердце? Вы что-нибудь слышали об этом? Чувствовали?
«Я изменил тебе, Мэри»
А я слышала. Чувствовала. Парализована.
Ты сидишь в кресле с нашим ребёнком, Джон Ватсон, такой милый и счастливый. Я видела тебя таким. То есть ты позволял видеть себя таким.
«Но я хотел большего. И хочу до сих пор. И, знаешь, что? Я не тот, кем ты меня считала. Я не такой и никогда таким не был» — шелестом опавших листьев, доносится эхом в моей голове. И кто из нас двоих сошёл с ума: ты, который видел меня в каждом уголке своего сознания, или же я, которая сейчас всё это чувствую, будучи мёртвой… во всех понятиях этого слова, даже съязвить не получается или как-то пошутить. К сожалению. На мне вельветовое платье с белым воротником. Строгое. Холодное. Как и моё сердце. На тебе… мягкая рубашка в клетку, тёплый и уютный свитер, согревающая улыбка и те самые морщинки, которые появлялись во время смущения или же наоборот самого лучшего проявления твоих эмоций — улыбка, Джон. Самая настоящая, искренняя. Я знаю это, потому что раньше ты так улыбался мне. Наша малышка так преданно на тебя смотрит.
Не предавай её, пожалуйста. Пожалуйста.
Прошу.
Я подхожу к вам и хочу коснуться твоего плеча, но резко отдёргиваю руку. Улыбаюсь, вспоминая, как ты говорил, что мои руки — самая мягкая роза этой планеты. Но таких ведь не существует. В чём аллегория, Джон Ватсон? Ты снова улыбаешься, и моё сердце стучит с бешеной силой, потому что одновременно с тобой улыбается наша Рози. Я не смогу быть с ней, с тобой — с вами, но это можешь сделать ты.
Джон, ей нужен отец. Стань им.
Возможно, ты считал меня лгуньей… хотя, почему считал. Считаешь. Но я рада, что ты позволил мне быть Мэри Ватсон. Я с гордостью носила это имя.
«Мы постоянно переписывались. И, знаешь, когда? Когда ты выходила из комнаты. Когда кормила нашу дочь. Когда укачивала её перед сном» — я пытаюсь улыбаться сквозь слёзы и тут же вытираю их рукой. Снова. Смотрю на тебя. Наша дочь так мило спит на твоих руках. Почему ты не переложишь её в кроватку?
Не предавай её, пожалуйста. Пожалуйста. Прошу.
В комнату входит Шерлок, поджимает губы, улыбается, аккуратно похлопывает тебя по плечу, словно передаёт всё своё тепло и свою заботу вам с Рози и садится напротив, закинув ногу за ногу. У вас всё хорошо. Мои любимые мальчики с Бейкер-стрит. Я смотрю на вас и понимаю, как же мне больно. Больно от всего. Но, знаешь, Джон Ватсон, ты смог сделать мне больнее. Кто бы мог подумать, что именно тем искусственным цветком, с которым игралась наша дочь.
Смогла бы я тебя простить, если бы осталась жива?
Не могу ответить на этот вопрос. Обхожу комнату, становлюсь напротив тебя и чувствую, как мои глаза наполняются слезами — тут же улыбаюсь. Улыбка вообще хорошая маска. Хмурю брови, пытаясь запомнить твои черты лица. Будто в последний раз. На самом деле, последний. Снова возвращаюсь к тебе и становлюсь сзади. Мягко кладу руки на плечи. Нежно целую тебя в макушку.
— Я люблю тебя, Джон. От судьбы не уйдёшь, но я ухожу.
И я ушла.
Прощай.
***
— Джон, - Шерлок приподнял бровь и пристально посмотрел на Ватсона. — Всё хорошо?
Но тот не слышал его. Нет, точнее слышал, даже смотрел на Шерлока, но это было сквозь.
— Я почувствовал что-то, - тихо произнёс Ватсон, — почувствовал то, что давно уже не чувствовал. Некую теплоту, но сейчас снова стало как-то….
— Миссис Хадсон, а сделайте-ка нам чаю. Да, Джон? – бестактно перебил Шерлок, оборвав друга на полуслове. Но это было вовсе не из-за какой-то вредности или невоспитанности. Нет. Просто они оба поняли, в чём причина. И это не нужно было произносить вслух.
***
За вуалью, пусть даже за самой красивой и тщательно подобранной, увы, ничего не скроешь. Что разбито, того не склеить обратно.
Джон Ватсон, с этим тебе и жить.
