Непохожий

      Никто не говорил, что ужиться будет просто. Лея с самого начала не ставила ультиматумов, но ясно дала понять: оба — дети, оба любимы и одинаково важны. И каждым поступком, все дальше по жизни, напоминала — вы равные, одинаковые, ценные.       Это сводило Кайло с ума, угнетало его изломанную и порченную душу.       По разрушал рамки его одиночества, находился рядом изо дня в день — и, даже учась в Храме Джедаев, Кайло чувствовал его присутствие. Словно пришитый, пригвожденный, прилатанный — наспех, но зато к самому сердцу, всеми жилами-венами-мышцами. Больно до судороги и искр из глаз, как от гниющей, глубокой раны.       Он не хотел такого братства. И семьи — семьи он тоже не хотел. А они навязали. Заставили.       — Ненавижу, — сплевывая кровь сквозь зубы, взращивая корни неприязни день за днем.       Темной, черной практически насквозь — на контрасте с матовой белизной его одежд. Одежд джедая — без дома, и ласки, и признания, но с кучей обязательств и тягой на плечах.       Он никогда не знал любви. Любви — той, что зовется настоящей, искренней, крепкой. А от кого ее получить? От матери, что вечно в заботах? От дяди с его дюжиной других учеников? От отца, лицо которого он помнил лишь по снам?       От По, что смеялся с самого детства — у Кайло отложилось в памяти — очень ярко, и тепло, и как-то совершенно по-светлому?       Нет. Кайло сгорал в одиночестве, тлея изнутри разноцветными бликами, рассыпаясь осколками перепаханных чувств. А По срывался в небо — только позови — и первым лез в самые опасные передряги.       — Пилот, — твердила Лея, взращивая себе очередного бойца, преклоненного к ноге тихим, но негласным "сын".       Кайло это бесило — он сбивал костяшки в кровь об острые углы своей комнаты, разбивал панели в коридорах корабля и раз за разом нарывался на драку с так называемым братом. А тот улыбался уголками губ, смотрел бездонными карими глазами — и уходил. К дроидам и истребителям. Пренебрегая им так же, как остальные.       Штурвал шел ему, как влитой, а комбинезон, облитый яркими рыжими красками, словно вспыхивал огнем. И пылал вместе с Дэмероном, с его взглядом — пристальным, въедчивым, лукавым, — с его буйной, непокорной головой. Во всякой схватке, посреди туманного космоса и бешеного скрежета борта о борт.       А у Кайло болело сердце, и от безумных ощущений сводило в спазмах горло. Он ведь так хотел быть н е п о х о ж и м, неравным, выбиваться из колеи — но По шел по пятам, следовал точно по проторенной дорожке. Бунтовал и не подчинялся.       Они словно дрались за единую роль, по сути никому из них на самом деле не нужную. И это казалось страшнее всего: плясать на крохотном пятачке земли с самым желанно-нежеланным человеком. Грань, размытая и призрачная, за которой бы последовал срыв, незримо становилась ближе из года в год.       Кайло ее боялся. Кайло боялся себя — своей растущей Силы, своих ужаса-гнева-ненависти, что плескались вместо крови под кожей. Он протягивал руки в ночной пустоте, вперивался глазами в очертания, следил за длинными пальцами в попытке вернуть себе контроль. Срывался — е ж е д н е в н о — и как загнанный зверь мчался по кругу. Расковыривал запястья, чувствуя всеми клеточками, как теряет рассудок, отвергая себя.       Начинал сначала.       — Ненавижу, — мысли не звучали искренними, даже облачившись в слова.       И просторная каюта встречала его молчаливым смехом, а зеркало на стене так и молило разбить себя голыми руками и порезаться до сладкой боли об осколки.       Он прекрасно знал, что это н е н о р м а л ь н о. Знал — и крепче сжимал меч, обхватывая ладонью рукоять до побелевших костяшек. Зеленое свечение лезвия успокаивало Кайло, дарило слабую надежду, что он — на верном пути. Что никогда не сорвется.       А Лея все чаще командовала атаку.       Первый Орден подступал, цеплялся за них, как взъерепененный пес, и отбиваться становилось сложнее. Столпы бушующего пламени в открытом космосе отражались у Кайло под веками. Он наклонялся вперед, встречая беду как должное, сжимал до скрежета зубы. Терпел: всякая стычка отзывалась головной болью, и личная война — противостояние со Сноуком — сжирало все его силы.       Дядя Люк хорошо его подготовил — Кайло выходил победителем из каждой схватки, но все темнее залегали тени под глазами, все больше тягучей горечи читалось на дне зрачка. Он боролся и умирал изнутри, разлагаясь на части от непонимания, от невозможности разделить свое бремя хоть с кем-нибудь. Хоть как-нибудь.       А По по-прежнему срывался в атаку многим ранее приказа.       — Глупец, — рычал на него Рен, стоило покореженному истребителю опуститься в ангаре. — Ты одной ногой у края.       — Несдержанный мальчишка, — ответно улыбался Дэмерон. — Посмотри на себя.       И грызня казалась традицией — необходимой, п р а в и л ь н о й. И Кайло путался в ощущениях, что распускались под костями, там, где их никто не найдет, не увидит. И падал в беспросветную тьму безумства — все чаще, все острее, все болезненнее.       Ночные метания оставляли нитки шрамов по предплечьям и плечам. Расцветали бутонами синяков и кровоподтеков на поджарых боках. И прятались под плотным ворохом одежд, как напоминания о том, что он будет сражаться до конца.       Кайло собирался хранить свою тайну как можно дольше. Собирался расчертить всю кожу, изрезать точечки-родинки и оставить пару уродливых ожогов на спине — чтобы не шагнуть за границы, чтобы замкнуться, запереться в себе. Не допустить н е п о з в о л е н н о г о.       — Ты идиот? — лампы мигнули по одному короткому кивку, и фигура По четко обозначилась в дверном проеме. — Идиот ведь, да, Рен?       Кайло замер в центре комнаты. Его руки, до крови впившиеся в бока, дрогнули, и дыхание — ровное, будто бы спокойное — пропало на миг.       — Что ты за джедай такой неправильный? — По шагнул ближе, и створки с необычайным грохотом съехались за его спиной. — Зачем... зачем тебе все это?       Кайло мог ему ответить: рассказать о вязкой пустоте внутри, что клубами вьется в грудине с самого детства, поведать о бесчисленных кошмарах-ранках в подсознании, о борьбе со Сноуком на расстоянии в тысячи километров. О схватках с самим собой.       Мог, но предпочел промолчать. Потому что По как отец, как мать, как дядя — не поймет.       — Снова гордо вскинутый подбородок, братишка, — Дэмерон обогнул его по кругу, пнул валяющуюся на полу тунику, медленно остановился напротив: — Надменные черты, ага. Сейчас как рыкнешь что-нибудь в духе "отвали, приятель, я справлюсь", а у самого в глазах тоска. И видно, что н е с п р а в л я е ш ь с я. Ничуть, Рен, ни капельки.       Тихое, гортанное "братишка" резануло уши, едким варевом въелось прямо в мозг да так и осталось на подкорке, перед мысленным взором. И напряглись все чувства, засияли, слившись, ярче светового меча.       — Уходи, — низко и из последних сил грозно.       "Уходи" как "дай мне сгнить в этих стенах". "Уходи" как "оставь одного". "Уходи" как толчок в спину и — тут же — отчаянный призыв подойти. Заглянуть, разбить, д о т р о н у т ь с я.       Возродить из пепла все, что сжигалось на протяжении десятилетий.       — И не подумаю, — По пожал плечами, закусив губу, помолчал, будто взвешивая "за" и "против", а после протянул ладонь: — Всегда есть выбор.       Рука — большая, крепкая, — шершавые пальцы. Рука, чуть дрожащая и такая близкая, что почти касается плеча. Рука — обещание быть рядом?       — Не надо, — Кайло с трудом перевел дыхание: обзор застилала пелена, а в горле было сухо, больно, тесно. И голос, сиплый и сорванный, подчинялся с трудом: — Не обещай.       Ведь По — как мать, как оте... как все они — не сможет выполнить. Не сдержит. Уйдет спасать остальных — снова, — удачно позабыв, что сам остро нуждается в спасении. Оставит Кайло подыхать на помосте крейсера.       — У тебя всегда есть выбор, — Дэмерон сделал шаг, чуть запрокинул голову, чтобы точно глаза в глаза.       Наконец коснулся — кончиками пальцев, одними подушечками, легко и трепетно. Тело — стальная машина — ожидаемо отозвалось судорогами.       Его никто и никогда не касался т а к. Нежно, с лаской и светлой тоской, восхищенно следя за движениями по коже.       — Кайло, — По улыбнулся на миг: слабо, уголками губ, но его улыбка полыхнула броско в неровном свечении, — давай сделаем его вместе, а?       Ему никто и никогда не доказывал, что он — не урод, не ошибка, не и с к а ж е н и е. Не говорил теплых слов — грудным, солнечным будто голосом, — и не клялся всеми вдохами и выдохами оставаться рядом.       Поэтому, когда губы По коснулись его шеи, Кайло как взорвался. Обгорел венами, жилами, оставив после себя лишь пульсирующий, оголенный нерв. Серией бомб подорвало сознание, вспышки — пестрые соцветия фейерверка — запечатлелись на внутренней стороне век.       И несокрушимое дикое пламя оборвало все засовы, смело с пути последние преграды. Спалило дотла крепость-клетку, выстроенную вокруг меченой души.       — Криффов сын!       Кайло — вспыхнувший, яркий, раскаленный Кайло — выругался сквозь зубы и мотнул головой. По с усилием провел ладонями по его шее, спускаясь к плечам, задел, пристав на мыски, губами мочку уха. Жарко выдохнул:       — Можно считать, что ты согласен? — и потянул на себя, впечатываясь спиной в холодную стену.       Кайло навис над ним — скалой, необузданной мощью, — и собственная п р и в я з а н н о с т ь, помешательство, желание больше не показались ему неверными, ранящими, выворачивающими наизнанку. Он провел носом по виску, глубоко и рвано вдохнул знакомый аромат, прижался всем телом.       По пах машинным маслом и снежными ягодами, так кристально-чисто, приятно, хорошо, что становилось дурно. По — по-прежнему пришитый, пригвожденный к самому сердцу — улыбался каждому его касанию, и сам касался, тянулся, зарывался пальцами в волосы.       Пробирался из мига в миг все глубже в душу, в сердце, словно стремясь занять в нем законное место. Отыграть его, укрепить, запечатать поцелуями-укусами по ключицам.       — Твоя мания — одна на двоих.       Кайло не помнил, как они добрались до кровати. Не помнил, как стянул с себя мешающиеся штаны, и как Дэмерон, выкрутившись, скинул в самый дальний угол свои куртку и рубашку.       Под его губами была только чувствительная кожа, только руки, и плечи, и скулы. Улыбку По можно было считать прямо ртом, проследить языком каждую морщинку-крапинку и притереться между зубов, скользнуть глубоко и настойчиво. Задохнуться — от колкой боли в груди, от переизбытка... всего.       — Красивый, — шептал По, пробегаясь пальцами по шрамам, соединяя по их линиям созвездия родинок. — Красивый, глупый, нецелованный, р о д н о й...       И снова — по замкнутой дуге. Хрипом, упоенно смакуя и дыша верностью, и любовью, и лаской. От такого накала напрочь выжигало мозги и выбивало последние пробки в голове. Только кровь — пьяная, быстрая, гулкая — шумела в ушах и набатом билась в череп.       — Самый-самый, — отзывчиво и сипло, раскрываясь навстречу, впуская в себя до конца, без остатка и смущения. — С а м ы й.       Кайло забывал, как дышать, втискиваясь между сильных рук и горячих бедер. Пил кислород поцелуями, брал воздух урывками, чтобы хоть немного залечить горящие легкие. По оставлял следы от полукружий ногтей на лопатках, прижимал ближе, стискивал — уже, заставляя забыться.       Он в нем растворялся. Стремительно, до неслышного стона.       — В м е с т е, — коснулся губами лба, подбородка, вгрызся под челюстью, метя: — Вместе?       — Вместе, — в глазах По, в его безумном, ошалелом взгляде, где не различить было ни темной радужки, ни полностью черного зрачка, читалась искренняя мольба. — А разве когда-то было иначе?       И эти слова — как клятва, как обет, как зарок — за долю секунды толкнули к бездне. Сшибли с тонкого лезвия, на котором они балансировали, заставили рассыпаться искрами — крохотными, лучистыми, переливающимися.       И подарили новую вселенную. Без боли, гниения и лжи.       Где они — вместе. Только так и никак иначе.