позови меня, грусть-печаль моя, позови меня
Когда он только появился на их пороге – небрежный ворот рубашки, эмалевый взгляд, блядский прищур, равнодушное, до тошноты американское «Later!» - Элио нутром чувствовал, что такие не могут оставлять равнодушными. Он весь был – одно сплошное противоречивое желание ввязаться в бессмысленный спор, спорить до изнеможения, чтобы затем – содранными в пустой полемике губами целоваться на изнеженных солнцем пустынных пляжах, которыми так щедро одарила Италию природа. Первобытное, страстное желание кожа к коже, бедро к бедру, запястья к впадинкам у ключиц – чтобы аромат чужого тела оставался на изгибах подобно аромату самой дорогой туалетной воды. Элио почувствовал это нутром и сразу – обычно о чем-то таком и пишут в книгах – только вот в тех книгах, которые так жадно глотал Элио в своей-жизни-до-Оливера так много написано о любви и жизни в целом – но почти ничего о том, что вот в такие мгновения порою и укладывается вся жизнь. Когда он появился – бесстыдно длинные ноги, пшеничные выгоревшие ресницы, стойкий запах чужого шампуня в ванной, привкус персика на губах – первым делом спросил, что же здесь делать (Элио, хватит, здесь – это не в твоей жизни, а всего лишь в твоем доме, в твоей же спальне, в твоей кровати). Ответ был тривиальным, по-древнегречески честным – ждать прихода зимы. Что же делать зимой Оливер угадал сам. Угадал, как угадал той ночью – той первой ночью, когда желанное и бесстыдное шло вперемешку с сухими скулящими стонами – беззвучными, в закушенное чужое плечо, которое так сладко потом было обводить самым кончиком языка, попадая в оставленные зубами отметинами на коже. Элио читал много книг – он поглощал их пачками, настукивал их строчки кончиками пальцев по столешнице и бесстыдно много их цитировал, заставляя Оливера так сильно хотеть проводить по этим всегда влажно блестящим, покусанным губам, хотеть ловить самыми подушечками пальцев эти рвано и тихо выскакивающие пулеметные очереди умных слов, которые на итальянском превращались в густое красное вино чистого желания, которое Оливер пил, не прикасаясь губами к чужим губам. Оливер был слишком умным, чтобы не знать, что подобные пристрастия губительны. Он видел античные статуи обнаженных мальчиков – но вместо холодного голого камня перед глазами мелькали чужие мальчишечьи лодыжки, голые ступни, цветастые плавательные шорты, которые влажно поблескивали на чужой мокрой коже, так тесно прикасаясь ко всему, что Оливер хотел бы целовать сам. Оливер был умным, но никогда не был храбрым. Подобно Марции (пусть его передернуло бы от такого сравнения – вставать в череду любовников к семнадцатилетнему мальчишке было слишком даже для него) – он мучительно боялся боли. Той боли, которую мог принести этот остроскулый мальчик с целой вселенной, прячущейся в уголках глаз под широкими темными бровями, придающими этому красивому лицу в минуты задумчивости аристократичную надменность. Оливер знал, что древние греки не терпели трусов. Оливер не знал, что Элио до дыр зачитал «Илиаду», сладкими от персиковой мякоти пальцами проводя по строкам, в которых так отчетливо видно – Патрокл не был просто другом Ахиллу, и делил с ним не только тяжести лагерной жизни, но и ложе. Подобные отсылки в древнегреческой литературе и мифологии всегда изумляли Элио своей простотой – они любили друг друга той любовью, которой обычно увековечивают женщин. Ради Елены была взята Троя. Ради величия Ахилла Патрокл пожертвовал собой."Когда мужчины ложатся рядом, чтобы удовлетворить свою похоть, это не способствует совершенству нашего духа, как и любое проявление невоздержанности чувств. Например, ревности. Но когда они хотят поделиться знаниями, воспитать друг в друге добродетель, их любовь чиста и прекрасна. Когда они соревнуются в пробуждении добрых, лучших чувств в душах друг друга, любовь между мужчинами способна создавать государства, и вырывать нас всех из жабьих болот"*.
Элио закрывает глаза и переворачивается на спину на ставших удушающе жаркими простынях. Элио закрывает глаза и думает, любит ли он Оливера той любовью, которая была у Александра и Гефестиона, Ахилла и Патрокла, Ореста и Пилада. Он думает об этом на горячих белых простынях, чуть влажных от пота и сока переспелых персиков, и яркое рыжее солнце окрашивает веки в огненно-красный цвет – и где-то там, в сполохах занавесок и веснушках воспоминаний чужих губ и мимолетных улыбок – Элио понимает, что не только бы взял Трою и перешел через Дарданеллы – ради Оливера и этих бесконечных шести недель он готов был бы расплатиться оставшейся у него жизнью. (где-то под ложечкой нарастает ощущение, что после этих шести недель жизни не будет вовсе). Но пока Оливер еще здесь и уже – его. Полно, всецело и неизбежно, и это так неправильно правильно, что Элио всегда хмельной и беспечно веселый – настолько беспечно, что позволяет целовать себя на римских каменных улочках, сам заводя запястья над собственной головой (Рим одинаково привык и к распятым, и к целующимся мужчинам, и в этом его несомненный плюс). Оливер танцует всегда и везде – даже по утрам в постели, переплетая их пальцы под подушкой, наваливаясь сверху и прижимаясь бедрами к напряженному, ищущему прикосновений паху, проводя пальцами ног по чужим лодыжкам – он поддается какому-то собственному ритму, будто танцует в наушниках посреди переполненной библиотеки – несуразно и неуместно, но так чертовски заразительно, что Элио почти научился транскрибировать каждое из движений Оливера наизусть. Оливер настолько его, что собственное имя кажется Элио неуместным. - Назови меня своим именем… -… а я назову тебя своим. Они настолько всецело друг друга – что Элио кажется, что такое безграничное счастье выдают исключительно по талонам и только в долг. (как оказалось, такое счастье выдают только на шесть недель американские невесты, которые, впрочем, быстро понимают, что к чему и назначают свадьбу на самую ближайшую дату, которая бы не выглядела настолько поспешной, чтобы казалось, будто она спешно перепродает чужое). Элио смотрит на горящий в камине огонь, и вселенная в уголках его глаз поглощается быстро растущей сверхновой. «− Чем здесь можно заняться? − Ничем. Ждать окончания лета. − Что тогда делать тут зимой? Не говори мне: ждать, когда придет лето. Так?» Только лето больше не придет, Оливер. Больше нет.«Знаю, сбудется наше свидание, Я вернусь, я сдержу обещание»