gram

Картман клянется себе, что не заплачет. С потолочного узкого неба крупными влажными хлопьями мажет мокрый снег, и это так тупо, что ему приходится клясться. В этот раз всё по-настоящему, венок у могильной плиты из живых цветов, и он в чёрной рубашке, потому что ему тошно надевать белую. Кайл стоит без шапки, с непроницаемым тупым лицом, смотрит на границу между небом и землёй. Она размыта, потому что тучи все глубже и темнее, потому что Кайл смотрит сквозь них. Он учился делать это слишком много раз, но слишком мало применял. Мама не разрешает ему плакать. Надгробие ластится под струями ледяной воды, переливается, режет глаз острыми бликами. На нём нет фото, нет прощальных слов, нет мольбы. Гравировщик разучился писать на этих камнях что-то кроме «Кенни Маккормик», и дат нет — кресты. Только количество, потому что, в отличие от остальных, он считал кеннетовские смерти. Вокруг лишь маленькая семья Маккормиков, Кайл и Картман. Это настоящие похороны, а Стэн всё ещё боится хоронить Кенни. Снаружи никого нет, и Картман вылезает из-под чёрного гладкого зонта, когда на улице уже совсем темно, но не вылезает из-под влажного неба. На кладбищах нет фонарей, и у Эрика на сетчатке только отпечаток чужого имени, но ему достаточно, потому что его рвёт в тот же момент, как он находит очертание чужой могилы в темноте, и он рад, что он надел чёрную рубашку. Скорбь льётся из него смолой, он пытается вырвать собственный позвоночник изо рта, но ногтями цепляется только за скользкий язык, такой болтливый временами. «Он бесполезен, если ты не называешь меня нищим, вырви его нахуй.» Эрик в который раз пытается вырвать свою душу, потому что его рёбра ломятся и хрустят, и в нём слишком мало места для двоих, но его рвёт вновь, теперь кровью. Так бывает. Так уже было. Стэна не было и в тот раз, и Кайл не плакал, и Эрик надел чёрную рубашку. Им было девять, но Кенни как-то свыкся, прикипел к влажной чёрной почве и могильным плитам, он шутил об этом с Баттерсом, говорил Карен, кого встретил в аду и вёл на стенах отсчёт. Никто точно не знал, сколько раз он умирал, да и он сам не был уверен в количестве. Каждая смерть — как ярлык, порядковый номер, новое имя. Кенни помнил каждую, но его тело — нет, и это самое лучшее в смерти. У тебя не остается шрамов — твои кости крошатся, кожа лезет кожурой, кровь тухнет в артериях, но разум мечется, дышит, чувствует тяготу жизни и близость гибели. Его всегда тянули в ад, никогда не интересовались и не спрашивали. На стенах преисподни ведется отсчёт. В тот раз раны распустились, и Кенни не досчитался. В крематории жарко, пламя слизывает невидимый пот и освобождает дух. По его душе текут расщелины шрамов, но он погружается вглубь огня, оборачивается пеплом. Когда Картман выпивает его без остатка, он встречается с его душой и не чувствует шрамов. Внутри Эрик другой. Он чувствует Кенни у себя под пазухой, ощупывает его ушлую душонку, и тот извивается змеёй, жалит. У него под кожей пусто, а душа его — крохотная, плотная, закрытая. Кенни не пытается достучаться до него изнутри, но он ищет лазейки снаружи, выгрызает язвы в желудке, откупоривает бронхи, оставляет следы. Он мстил ему, пытался выбраться, разрывал мышцы в поисках выхода. У Эрика внутренности залились гноем, но Кенни не против, чтобы тот присоединился к нему и начал считать. Все повторяется, и Кенни перестает помнить свои смерти. Стэн не разговаривает ни с кем из окружающих, натягивает худи на собственное туловище, закапывается в своих костях. Им всем четырнадцать, чем старше становишься, тем легче ударить под дых, узнать, что такое смерть и быть ужаленным ею или её присутствием. «Передай привет этому пидору, ни разу не сказавшему мне «Пока» при смерти.» Картман бьёт себя в живот так сильно, что клыками цепляется за язык, и это меньшая плата за его сострадание. Кенни ухает под селезенкой, посмеивается в ухо. У него сломанный голос, но в голове он звучит, как глухой громкий динамик, лопает мысли, заливается в глазницы. Эрик топится в этом чувстве безоговорочного чужого присутствия, привыкает к шуткам про сиськи и срывающиеся с языка крики. Кенни больше не страшно, он видит швы на чужих органах и лишь усмехается вглубь собственных. Не рвёт. Кайл смотрит на Эрика сухо, безразлично, не соизволяет похмуриться, когда Картман локтями бьет себя по ребрам. Он догадывается, он помнит, но старательно хочет забыть. Проходя мимо за обедом, он произносит только:       — Привет, Кенни. И не говорит Эрику вообще больше ничего. Картману давно не обидно. «Они тоскуют.» Душа не спит. Душа рвётся на свободу, скребёт стенки горла, интересуется. Она не видела солнечного света уже три месяца и волнуется, что солнце тоже умерло.       — Спасибо, блять, большое за пояснение, ёбаный ты умник. Эрик не уверен, было ли это утверждением, царапает ногтями запястья, глядя в мыльное тёмное окно. Луны нет, осадков тоже, только ровное тускло-розовое небо и задатки скорого заката. Картман закрывает глаза и видит Кенни перед собой. У него печальное лицо.       — Стэн никогда в эту хуйню не верил, а Кайлу мерзко от того, что ты отбываешь своё наказание во мне. Ему не нужно выделять последнее слово, чтобы почувствовать, как вяжет от горечи язык. «Им всегда было похуй, когда я умирал.» Кенни не говорит, он думает. Поперёк лба ползёт зашитый рваный шрам от того раза, когда Кайл разрубил ему башку бензопилой, но Эрик не заостряет на нём внимание. На Кенни на удивление слишком много шрамов, но Эрик никогда не заострял на нём внимание.       — Чувак, им все равно было хуево, просто слишком много раз. Он не делает акцент на мы, но Маккормик ловит эту мысль пальцами и хоронит её в себе глубоко-глубоко. «Значит, они не тоскуют.» Картман не знает, когда они успели перешагнуть эту глупую неприязнь, когда он успел свои глупые насмешки переформировать в доверие. Он раскрывает глаза, чтобы не видеть чужого лица, смотрит в окно. Небо чёрное.       — Я тоскую. Кенни замолкает, и Картман понимает, что он не любит тишину. Он клеит язык к нёбу, просто чтобы задохнуться, но получается только заснуть. Стэн с Кайлом рассаживаются по разным углам класса впервые за восемь лет, и это не поражает только Эрика. Стэн гниёт изнутри, а Кайла всегда бесили люди морально нестабильные, вне зависимости от того, их это вина или нет. «Стэн тим распалась, незадача-то какая.» Кенни не грустит. Он глотает слова, которые будут мешать Эрику думать, но тот всё равно видит, как они мелькают перед ресницами, звенят в ушах. Картман привык. Его левый глаз видит в разы хуже правого, и Кенни извиняется за это единственный раз, а затем не извиняется ни за что. «Чел, прости за глаз, надо было сказать, что зрение у меня не очень вообще.» Место Кенни пустое, но никто не осмеливается его занять, оно пыльное, мёртвое, тихое. Эрик хочет выдернуть треклятую парту к чертям, но на следующий день надевает кеннетовское худи, садится на его место и ни перед кем не оправдывается. Изнутри его грудной клетки течёт дым, и он хочет задохнуться разгоревшимся внутри пламенем. Кенни замолкает однажды, и Картман кричит, что он не любит тишину. Его ребра в саже, он выдёргивает чёрные от копоти зубы и хочет вырвать собственное сердце, чтобы освободить немного места.       — Кенни, где ты? Тишина любит Эрика, тишина лезет в него сквозь поры, она пропитывает смоляную постель и его изнутри, как губку. Он расцарапывает себе грудь в попытках прорваться внутрь и найти Кенни, его блядские голубые глаза и швы на шрамах. Левый глаз у Картмана — белый, слепой. Он видит в зеркале лишь половину своей чахлой плоти, ощупывает зубы и ищет лазейку. Слепой глаз смотрит внутрь него и видит лишь большой крестовидный шрам на груди, кровь и смог.       — Кенни! Картман тоскует и борется с самим собой, затягивает гематомы, высасывает зеленый гной. В зеркале трещина проходит там, где находится его прямой лоб, он смотрит вглубь собственных глаз — карий, цвета жизни, пульсирующий, с паутиной лопнувших капилляров, и белый — без зрачка, без цвета, без крови. Картман не чувствует его, не чувствует Кенни и не чувствует себя. Он дерётся с Кайлом через полчаса и очень долго спорит, потому что ему хочется забить собственную голову чем угодно, кроме тишины. Он приходит на могилу через полгода, в грязном рваном худи цвета паприки, полуслепой и полуживой, растаптывает грязную траву. На надгробном камне криво мерзко выгравировано «Кеннет Маккормик» и количество смертей. Картман мысленно прибавляет к двум тысячам двумстам трем еще одну, ножом поправляет на мраморе тройку и надеется, что его сейчас вырвет. Под худи у него чёрная рубашка, старая, с прорехами и пятнами желчи по воротнику, и когда Эрик блюет в куст рядом, то рядом сидит Кенни, улыбается и не говорит.       — Ты тоскуешь. Его сбивает машина в тот же день.