help me cope

Долгая работа, несомненно, утомляет. Постоянные тренировки изнуряют. Старающиеся запечатлить каждый момент жизни камеры надоедают. Каждый в той или иной степени устает, каждый также имеет право на понимание в подобной ситуации. Но и самые сильные нагрузки никогда не сделают из человека тень. Именно поэтому, когда сияющий и проливающий свет на унылые лица согруппников паренек с вымывающимся из волос бордовым начал постепенно меркнуть, парни задумались. Хосока все чаще провожали непонимающим взглядом, когда он вдруг предпочитал кровать посиделкам перед телевизором и обсуждению нелепых программ, срываясь в комнату; все чаще замечали, как он, скрипя зубами, заставляет себя побыстрее сделать все, что требуется, на тренировках или программах и покинуть общество ребят. Они не знали, чувствовал ли он себя неправильно, когда лица других освещали улыбки, а он с опущенными глазами бездумно листал что-то в телефоне, всегда садясь поодаль. Что все знали точно, так это то, что с ним явно что-то не так. А, ко всему прочему, Чон становился еще и нервным. Стоило кому-то сделать что-то не так, он язвил и упрекал, тогда как раньше посмеялся бы и помог. Парни недоумевали, но не решались на разговор. Думали, не стоит сейчас, лучше дать время. Чимин несколько раз бросался за уходящим другом вслед, но его всегда ловили и просили не вмешиваться. Не время. Намджун говорил, что каждый человек имеет время на размышления. Он должен встретиться со своими мыслями, с тем, что его волнует, расставить все по местам и лишь потом отталкиваться от результата. Ото всего, что будет обдумано. Просто собрать мысли воедино, разобраться с одним, придумать выход из ситуации с другим, выделить что-то, с чем в одиночку не справиться точно. И уже тогда принимать помощь или даже ее просить. И только когда уже не было сил смотреть на угасающего друга, один из них сорвался. Это случилось после тренировки. Они зашли домой все вместе, и, как и предполагал Юнги, Хосок шел последним. Наушники всю дорогу домой отгораживали от неловкого молчания в разговоре друзей. Парни старались не позволять ему чувствовать себя неловко и не дергали лишний раз. Юнги сидел напротив и периодически, когда отрывался от телефона и осторожно переводил взгляд на Чона, посматривал. Завалившись в квартиру, все шумно разделись и разбрелись кто в какую сторону: обе ванные сразу же оказались заняты, на кухне уже слышался звон посуды, мелкие слишком громко спорили о том, куда лучше поставить ноутбук со включенным там фильмом, который все планировали вместе посмотреть этим вечером. Они остались вдвоем в прихожей. Юнги расстегнул куртку, видя, что у второго что-то с телефоном и он не может выключить музыку. Он поднял руку к полке, нащупал там пачку сигарет и, положив ее в карман, схватил друга за руку, выводя из квартиры. Тот даже не сопротивлялся. Им не пришлось идти далеко. Время позднее, никто не потревожит. Именно поэтому оба решили сесть тут, перед этим открыв окно. Юнги указал на ступеньки, а после присоединился к уже сидящему там Хосоку. — Рассказывай. Было глупо задавать вопросы. Один понимал, что не сможет бегать вечно, а последнее, чего желал сейчас второй, — ссориться, но и оставлять этого больше не хотел. Хосок опустил глаза. Он формулировал мысли в голове. Пытался сказать минимальное количество слов, но заложить в них все, о чем думал в течение последних недель. Две или три, но этого хватило, чтобы растерзать себя вкрай. Хотелось попросить не перебивать и просто выдать каждую мысль, что роилась сейчас в голове и рвалась на место озвучивания первой. Сгребая чувства, эмоции, желания и все то, что морально давило так долго, он сломившимся голосом прошептал лишь: — Влюбился. Действительно влюбился. Дурак. Да и в кого. В согруппника. Конечно же, он не придавал этому совершенно никакого значения, кроме как дружеские касания, раньше. Потому что с них все и началось. Он любил, когда пальцы случайно сталкивались и мгновенно переплетались, любил чувствовать на спине невесомые касания, любил тяжесть его головы на своем плече, щекотание взъерошенных волос о собственную щеку, объятия, зачастую со спины, потому что так он чувствовал себя в безопасности, укрытым и защищенным. Не требовалось даже поворачиваться, чтобы узнать такой знакомый жест внимания: тела слишком близко, чужие руки вокруг талии, островатый подбородок на плече, щекочущее дыхание на шее и едва слышный смех. Он получал и старался отдавать сполна. Отвечал мгновенно и не позволял себе игнорировать эти знаки. Это ведь нормально. Все люди касаются друг друга, будь они друзья или родные. В независимости от рода отношений, если вы доверяете друг другу, касания — нормально. Это признак заботы, показатель дружелюбного отношения, единственный правильный для него способ показать твою важность. Касания так же независимы от пола. А еще касания напоминают, что вы значимы. Вот только получая его касания снова и снова, он с каждым разом ловил себя на том, что наслаждался. Чувствовал себя нужным. Чувствовал, что о нем не забывают. А потом вдруг понял. Касания были необходимы. Так же, как и желание смотреть в глаза, трепать волосы, заставлять смеяться, все время пытаться отвести взгляд и скрыть почти незаметную улыбку. Просто наблюдать. Но вот посмотреть на человека и постараться запомнить все его жесты и взгляды, эмоции — это одно. А получить ответ — другое. Именно поэтому касания, касания и еще раз касания были всем, что требовалось. И ведь мог подойти и обнять, под каким-либо предлогом взять за руку. Но не нуждался в тех чертовых касаниях, которые имеют совершенно разный смысл для разных людей. Для него они был всем, а для другого — совершенно не особенной обыденностью без какого-либо значения. Для него малейший жест в его же сторону был чем-то успокаивающим, заставляющим почувствовать, что в это самое время все хорошо. Но необходимо, чтобы этот в этот жест закладывали этот необходимый смысл изначально. Он чувствовал себя глупо, понимая, что сам надумывает великие значения для обыденных, ничего не значащих вещей. Юнги встает. Не потому что не хочет находиться рядом. А потому что воспоминания прошибают током. Врываются в голову былыми ощущениями. А еще все, что он чувствовал, находясь в похожей ситуации ранее, сводит тело судорогами. Он понимает. Понимает, как сейчас чувствует себя друг. Сочувствие. Не жалость, сочувствие. Он трясущимися руками вытаскивает пачку, неловко вытягивает сигарету и несколько раз резко двигает пальцем по колесику, пока наконец не проезжается огнем по бумаге. Вдыхает мерзкий дым в легкие, задерживает его так долго, как может, чтобы не закашлять, надеясь, что он отравит все к чертям собачьим изнутри. Разъест все, заполнит горечью. Бросает зажигалку и пачку парню, прекрасно понимая, что тот и не притронется к сигаретам, сам выдыхает, наблюдая, как смог попадает на поток света фонаря и на мгновение перекрашивается в какой-то приятный и теплый цвет, а потом снова становится холодным серо-голубым, едва заметным в ночи. Молчит. Не знает, какие слова подобрать. Но знает, каково сейчас Хосоку, даже не старается повернуться и взглянуть на него, боясь увидеть всю боль и никчемность в его виде. Потому что знакомо. Потому что сдохнуть хочется от рассекающих тебя на части ощущений. И жить не хочется, когда чувствуешь себя нахрен никому не нужным со своей этой любовью. Любовь. Блядская любовь. Не она ли является синонимом боли. Конечно, способна окрылить, возвысить, заставить полюбить жизнь всем сердцем и ценить каждый момент, ничего особо и не делая. Но ведь и боль может. Многим позволяет почувствовать себя живым, в независимости от того, физическая или моральная. А чувствовать себя живым порой делает счастливее всех. Что любовь, что боль заставляют почувствовать, что значит жизнь. Жизнь со всех ее сторон. Каждая грань отражает что-то одно, и, на самом деле, все что угодно при нужных обстоятельствах позволит тебе чувствовать и радость, и разочарование, и облегчение, и тягость мира, и его справедливость, и невыносимую, обратную ей несправедливость. Да каждую чертову вещь, называемую чувством, эмоцией, ощущением. Знай, как распорядиться тем, что имеешь, и тогда познаешь желаемое. Хосок не знает, как распорядиться. Он просто страдает. Потому что все это давит, и он потерян. Юнги чувствует себя отвратно, не зная даже, что сказать. Боится совершить ошибку и позволить не тем словам быть услышанными. Он себе не простит, потому молчит. Надо же, одно слово, а столько боли даже от воспоминаний. Это чертова лотерея, друг, и кто знает, вытянешь ли ты счастливый билет. Любимец удачи? Да ты просто везунчик, раздели свою жизнь с действительно созданным для тебя человеком. Нет? Тогда ты, как и почти весь чертов мир, будешь страдать, изнывать от боли, пытаться найти способ ужиться с не желающими покинуть тебя ощущениями, которые изнутри разрушают. Быть может, терять уже нечего. Горечь на душе, горечь во рту. Только что подожженная сигарета видна лишь благодаря тонкой струйке дыма, исходящей от тлеющего конца. Хосок кашляет, потому что сигареты отвратительны. Дурак. Разве стоит пытаться хоть как-то приглушить боль. Тут никакие сигареты не помогут. Снизу доносится шарканье. Мин даже не удивляется, когда, заглядывая в пролет, видит молочные пряди. Молочно-медные, потому что они слишком меняют цвет в свете луны, что сейчас с обратной стороны льет этот самый свет на него и слепит, заставляя выставить руку. Тэхен в пижаме и выглядит очень мило, злясь на друзей. Он проходит мимо стоящего на первой ступени Юнги, выхватывает дотлевающую сигарету, бурча что-то наподобие «выкинь эту гадость, ты вообще знаешь, из чего она состоит?», и выбрасывает сам, а потом останавливается на площадке. Он смотрит на сидящего посередине лестницы Хосока, закрывающего лицо руками. Смотрит на Юнги, но тот лишь опускает голову и спускается вниз. — Только пепел знает, что значит сгореть дотла, парень. Юнги знает, что говорит. И Хосок его тоже понимает. Только вот чувство, будто он сам вскоре станет этим пеплом. Лишь Тэхен думает, что Мин просто придумал новую строчку для песни и решил поделиться с другом. Он щурится и видит огонек возле парня. Его берет злость, потому что.. ладно Юнги, но Хосок? Он стремительно подходит, вырывает сигарету, бросая на пол и наступая ботинком. В голове сплошное идиотидиотидиот. Но не волнуют никакие сигареты, когда по одним глазам друга видно, каково на душе. Даже по той секунде, на которую они взглядами встретились, а потом старший глаза поспешно опустил и в пол уставился. Ресницы дрожат, и вот-вот слезы рядом проступят. — Хоби-хен? Хосок умоляет, чтобы младший не спросил, что случилось. Повторить сказанное ранее не хватит сил. Даже одного слова. Тэхен снова шаркает, поднимаясь, и усаживается рядом. Второй опускает руки, опираясь на колени локтями, и видит одежду младшего. Он суетится, снимая куртку и накидывая на парня, а сам совершенно не мерзнет в кофте. Ему не привыкать прозябать. — Я волнуюсь за твое состояние в последнее время, — Ким касается его руки и переплетает пальцы. — Мне больно видеть тебя, хен. Оба дрожат. Одному холодно, ведь он в пижаме, на холодном полу, а Юнги еще и не закрыл форточку, а другого прошибает от прикосновений, которым он уделял такое внимание ранее и нуждался в них, и накапливающихся слов, из которых едва сможет выстроить хотя бы одно предложение. Так отчаянно нуждался, а теперь вот лишь тоскливее от ощущений этих становится. Они сидят в тишине, размеренно дыша и думая о происходящем, а потом находят выход. Ви достает телефон, набирает умоляющее «расскажи» и передает парню. Хосок кивает. Он пишет долго; за это время Тэхен закрывает-таки источник холодного воздуха и садится на ступень выше друга, обнимает со спины и вообще обвивает все его тело. Он не заглядывает в телефон, не торопит, позволяя высказаться. Он дает Чону все время мира, свое проводя с пользой: играет с волосами хена, по большей части, но также умудряется совершенно ласково поцеловать его несколько раз в макушку, крепко-крепко обнять и уже устроиться на Хосоке спать, пока тот не выдыхает, произнося сломленным голосом «все». Боится вообще говорить, потому что дрожит весь: от страха, от близости, от желания исчезнуть поскорее. Забиться бы в угол и ни с кем не разговаривать. Тэ блокирует телефон, обещая прочитать все сейчас же, как только зайдет домой, касается холодных пальцев парня и целует его в щеку, чувствуя в этом необходимость. Они спускаются вниз, держась за руки, но это правильнее назвать «Тэхен цепляется за его руку так, словно от этого зависят жизни обоих, а Хосок не имеет сил сделать хоть что-то еще». Он только что всю свою душу продублировал в заметки телефона друга. Его трясет, ведь после прочтения его исповеди Ви может забыть о его существовании навсегда. А может быть и по-другому, но он всегда готовится к худшему. В квартире тишина, они заходят тихо и раздеваются так же. Тэ отправляет Хосока в ванную, прося не запираться, и, получая кивок, отправляется на кухню. Он садится на стул, вводя на телефоне пароль и с замиранием сердца читая первые строки. С каждым словом ужасается, потому что причина состояния хена — он. Он чувствует себя отвратительно, потому что, читая текст, на себе ощущает перенесенное Хосоком. Начиная с того самого момента, как его стали волновать прекратившиеся касания Чона, и до самого конца. До понимания, что в него влюбились, а поведение на передаче, когда их заданием стал поцелуй, разрушило парня. Потому что Хосок увидел весь страх, нежелание и осуждение в его глазах в тот момент. Тэхен боялся, что первый поцелуй с парнем, к которому он чувствует что-то большее, чем дружба, окажется среди шумящих друзей и камер, среди подталкивающих рук и миллионов глаз, наблюдающих за ними через мониторы после, что их лица будут искажены гримасами, губы сухи и запачканы треклятой помадой, а чувств попросту не будет. Тэхен боялся — в этом был увиден страх, Тэхен не желал таких обстоятельств для возможного начала отношений и тем более первого в его жизни поцелуя, да еще и с немалозначимым человеком — этим оказалось нежелание, а осуждение было в том, что младший не увидел эмоций на лице Хосока, которые бы его успокоили и позволили понять: ты не один. Для него тогда поцелуй с Ви не был чем-то значащим, и только после он понял. В итоге они, прячась за стеной, созданной ими же, и возвели непонимание и неловкость. Породили уйму ненужного и мешающего. А когда возвращались к своим ощущениям в тот проклятый момент после, лишь находили в этом слепые убеждения к тому, что ничего из них получиться не может. Ви читал. Он читал, а горячие слезы стекали по щекам, оставаясь разводами на нежной коже, капали на экран, размывали текст, а он лишь стирал и продолжал читать. Он понимал, что все, что обоим пришлось пережить, они породили сами. Сами же расплачивались за свои ошибки. За неуверенность, слепую обиду и недостаток смелости для разговора. Его отвлек звук двери ванной, и он обратил внимание на дрожащие руки и бешено колотящееся сердце, а еще с трудом размыкающиеся от слез глаза. Хосок старался как можно незаметнее уйти в комнату, но Ви неслышно подошел сзади, обхватил талию руками и склонился к плечу второго головой. Его слезы смешивались с каплями воды, что мочили накинутую поверх голого тела футболку, создавая темные пятна на ткани, руки сцепились в замок и не смели выпустить парня. — Вернись ко мне, — окончания слов растворялись в едва слышимом, оборванном голосе, он сорванным шепотом произносил их, все сильнее сжимая чужую талию. — Слышишь, я не смогу без тебя... ты нужен мне. Как в бреду шептал «нужен», повторяя раз за разом, снова и снова, словно в лихорадке. Не смел утереть слезы, не заботился о силе, с которой давил на талию парня. И когда согретые ранее теплой водой пальцы все-таки коснулись холодных ладоней Тэхена, сжимая тот самый замок, оба поняли. Поняли, что помогут друг другу справиться. Потому что ничего не может продолжаться вечно. Даже самые сильные обиды со временем растворяются, оставаясь в памяти нарезкой картинок в момент ссоры и глупыми улыбками после обдумывания нелепого поведения потом, не говоря уже о явной неловкости и недосказанности, что подвластна паре слов, для которых нужно найти силы.