Мятежные

      В последнее время капитан частенько ловил себя на том, что иногда сомневается в своем решении нарушить присягу. Да и вообще он неоднократно думал, что все это зря. Сомнения не покидали его душу с тех самых пор, когда его страстно верящий в свои идеалы, будто неразумное дитя, друг лишился жизни в одном из отступлений.       Да, Лайвеси погиб. Можно сказать, как герой. Сам Смоллетт не знал, как именно: был ли то удар шпаги, или меткий выстрел. Да и какая разница? Его тело осталось лежать там, где и упало. Остатки его отряда едва бежали, петляя, будто зайцы. Таким образом доктор даже не был по-человечески похоронен. Смоллетт допытывался у его юного и такого лишнего адъютанта, задавая один и тот же вопрос: как умер его лучший друг и ее возлюбленный доктор Дэвид Лайвеси? Но бедняжка тогда не могла связать и двух слов — настолько она была напугана и потрясена той жуткой битвой. Возле нее прогремело ружье, а пуля задела плечо; шпагой нерадивый англичанин сильно порезал ей мочку уха, едва не отрезав его. Дженни даже не сразу сообразила, что доктора больше нет с ними. А когда до нее дошло, что их едет всего-то ничего, и среди них нет Лайвеси, что напевал бы под нос старую песню, то и вовсе разрыдалась. Тогда один из повстанцев, подъехав к ней, сдержанно велел успокоиться и попридержать причитания со скорбными волнениями до штаба.       Когда они добрались до «Адмирала Бэнбоу», ставшего и штабом, и лазаретом, Дженни, не объясняясь ни с кем, вопреки всем приказам и выкрикиваниям, ринулась на чердак, к тому самому месту, где зародилась их трепетная, слишком молодая и слишком опрометчивая любовь, клятва в верности друг другу. Она упала лицом в сено, которое мигом же закололо в ранах, заставляя белокурого адъютанта ворочаться, будто вшивый пес, всхлипывая, поскуливая и проливая горячие слезы, до горечи соленые.       Когда Смоллетт самолично забрался на чердак, то Дженни уже не выла белугой — только тихо хныкала и постанывала. Капитан бесцеремонно стащил ее вниз и чуть ли не пинками повел к доктору, который закончил с остальными выжившими. Девочка все это время молчала, вперив взгляд покрасневших глаз в одну точку и думая о чем-то грустном, неведомом и слишком неподъемном. Иногда шипела, жмурила глаза, и опять слезы наворачивались на ресницах из-за боли.       Александр не пробыл с ней долго: отвел к врачу и сразу же вышел во двор таверны, закурил трубку, нервно сжимая ее пальцами. Он человек служивый, военную службу, войну знал хорошо, как пять пальцев; и все-таки смерть друга его затронула. Сколько раз капитан себе твердил: на войне это все уходящее и приходящее: дружба, какая-то любовь. Но сколько бы ни убеждал себя в естественности этого, даже в некоторой нужности — все равно болело, скрипело отвратительным звуком, будто царапало гвоздем по стеклу, заставляло сжимать зубы и из раза в раз приходить к гадкой мысли: а не зря ли все это? Не зажмут ли их завтра в тисках? Не предадут ли быстрому и суровому суду над всяким мятежником — виселице? Смоллетт потерял не одного друга в этой проклятой маленькой хозяйской мясорубке, и мысли эти не раз пытались проникнуть в его измученную бессонницами голову, но впустил он их именно сейчас, когда не стало Дэвида Лайвеси — улыбчивого, ласкового и голосистого. Не любящего часто носить парики и снимающего их при любом удобном случае. Справедливого и участливого в судьбах своих пациентов. Делающего странно-взволнованное лицо, когда слушал пульс или стучал по спине и груди, слушая, как хлюпает в легких и хлюпает ли вообще. Верящего в свои идеалы, преданного, как хороший пес, их Обществу Объединенных Ирландцев(1) и яростно, безрассудно и отчаянно рвущегося в самую гущу битвы, не щадя себя.       Если здраво посудить, думал Александр, то особенного в нем было немного, он был равным среди равных, не хуже и не лучше. И все-таки доктор был дорог Смоллетту. И, наверное, именно поэтому он воздержался от каких-либо едких замечаний в сторону скорбящей Дженни, которую так недолюбливал. Не стал одергивать и читать нотации об обыденности смерти на войне, да и вообще в мире. А он бы сделал это, если бы девчонка не была пассией его горячо любимого друга — так она его раздражала.       Дженни возмущала все существо капитана.       Например, девчонка хотела, чтобы ее жалели. И Смоллетт даже позволил один раз себе подарить девчонке сочувствующий взгляд, после чего пообещал себе больше не делать столь опрометчивых жестов. Ему постоянно казалось, что свои искренние и чистые слезы Дженни выплакала еще на чердаке, и теперь по ее некогда чистым и румяным щекам катились слезы наигранные, как у плакальщиц или актрис в театре. Как у взрослой женщины, что плачет над могилой очередного мужа просто по привычке.       Так же Дженни стала его адъютантом, и это Смоллетта не радовало. Командира не волновало отношение Александра к девчонке, он просто заявил капитану: «В связи со смертью нашего доброго друга и соратника Дэвида Лайвеси его адъютант Дженнифер Гокинс переходит полностью в ваше распоряжение, капитан. Возражения, Смоллетт, сразу же отклоняются». Поэтому Смоллетт смирился с приказом, однако с наличием такого адъютанта — нет.       «Прекращайте вздыхать и ложитесь спать!» — резко заявил Смоллетт Дженни, которая имела неосторожность слишком громко вздохнуть на отбое. Она, все это время не проронившая даже одного слова, удивленно уставилась на капитана. Капитан почувствовал, как волна раздражения вновь захлестывает всего его с головой: таким тупым казался ему этот взгляд. Теперь он шумно вздохнул, отвернулся к девчонке спиной и отчеканил: "На войне все теряют кого-то, не одной вам тяжело. Прекращайте стонать, плакать в подушку и тяжело вздыхать. Этим мертвых не поднять и нашему делу не помочь. Кончайте с этой нелепой игрой и молча ложитесь спать. Выполнять!". Потом он закрыл глаза, пытаясь заснуть.       Дженни нахмурилась, но в ответ ничего не сказала, только сжала зубы и негромко фыркнула. Засыпая, она думала: "Злой, невозможный человек! Вместо сердца у него черствый сухарь! Как же я его терпеть не могу!". Ночью Дженни ворочалась, шурша тканью, и вздыхала, из-за чего капитан во сне сильнее стискивал зубы и недовольно вздыхал в ответ.       Дженни стала изо всех сил бунтовать против капитана. Бунтовала, потому что неосознанно боялась его, боялась сломаться под его гнетом, боялась расстаться с какой-то слишком личной и родной частью себя. Но сама не понимала этого и даже задавалась вопросом: «Господи, зачем я это делаю? Зачем дразню этого морского волка?». И ответа не находила. Бунт Дженни был заметен только капитану, остальному отряду было не до их непонятной и в каком-то смысле дикой игры, затеянной на пустом месте. Они даже не подозревали, как эти двое враждуют, ведь эта вражда была немой, неслышной и невидимой. Когда капитан отдавал адъютанту приказы, она смотрела таким взглядом, будто делает ему одолжение и даже бросает вызов, но поручение все равно выполняла. Смоллетт же отвечал строгостью и презрением, сжимая зубы и едва сдерживаясь, чтобы не рявкнуть на эту строптивую паршивку. Он не раз предвкушал, как прикрикнет на нее, повысит голос так, что она испуганно вожмет голову в плечи, подожмет дрожащую нижнюю губу и посмотрит на него взглядом перепуганной лани, приняв поражение на этом невидимом фронте.       Но Смоллетт все тянул и тянул, говоря себе, что еще не время. Пусть зарвется так, чтобы потом ее неповиновение, ее мерзкая бунтарская натура обожгли ее существо настолько сильно, насколько это было возможно. Чтобы она разревелась, перепугано забилась в угол и хныкала там всю ночь.       На их счастье жизнь не стояла на месте, не позволяя им с головой окунуться в эту ненужную и видимую только им войну. Война с короной отчасти сближала их, заставляя на какое-то время отбросить гордость и прижаться спиной к спине, прикрывая друг друга. В бою они не спорили и даже старались сберечь друг друга от пули и шпаги, чтобы потом ранить горделивыми взглядами.       Когда капитана однажды серьезно ранили, Дженни даже испугалась и провела возле него всю ночь, от всей души молясь за его здоровье. А он, слушая эти тихие и искренние слова, даже позволил себе улыбнуться во сне. Как неразумный ребенок, что радуется своей незначительной победе.       Впрочем, это все и было сродни какому-то ребячеству, однако у взрослых это называется иначе — разность во взглядах и неприятие друг друга.       Так они ходили вокруг да около сравнительно долго, будто две озлобленные друг на друга собаки, что утробно рычат, прижимают уши, скалят клыки и не решаются напасть первыми.       Точку в этой до безобразия долгой прелюдии поставил капитан Смоллетт.       Их отряд расположился в уединенной усадьбе английского помещика, чей дом так хорошо подходил для разнообразных засад. В один из вечеров до их квартирмейстера дошла радостная новость: его жена родила мальчишку. Как же в честь этого не устроить небольшой праздник, не вскрыть несколько бутылок вина? Отмечали в просторной столовой, командование же уединилось в кабинете бывшего хозяина дома. Смоллетт пил и разговаривал с товарищами до позднего вечера, потом поднялся и, не сказав ни слова, удалился из комнаты и пошел искать Дженни, которая на празднестве отсутствовала.       Дженни все это время находилась в комнате старшей дочери землевладельца. Девушка с любопытством все разглядывала: просторную удобную кровать с балдахином, полку с куклами, туалетный столик с краской для лица и изящным зеркалом, что отражало ее по-детски несуразное, усталое лицо с большими голубыми глазами и мокрую голову с вымытыми коротко остриженными волосами, которые прилипли к щекам. Потом она заглянула в шкаф и тихо ахнула: там висели красивые платья разных цветов (в том числе и новомодные — ампирные), юбки, блузы, прелестные сорочки, богатые шали и шарфы. Немного помявшись, она достала легкое платье, пошитое по последней французской моде, из нежной персиковой ткани, осторожно положила его на кровать. Потом опять вернулась к туалетному столику и, чуть воровато посмотрев в сторону шкафа, заглянула в шкатулку с украшениями; затем расстегнула ворот своей грязной блузы, сняла с шеи нательный крест и стала примерять кружевную горжетку черного цвета, посередине которой красовалось изображение камелии. Украшение ей пришлось впору, было даже великовато. Девушка, брезгливо поморщившись, посмотрела на свою одежду, тихонько вздохнула и принялась скидывать с плеч лямки штанов, стягивать с себя блузу. Кинула ее на пол, стянула сапоги, избавилась от штанов, оставшись в чулках и мужском нательном белье. Она придирчиво осмотрела свой полунагой силуэт в зеркале и вновь поморщилась: хотелось смыть с себя все, так же ее раздражали нелепо выпирающие ребра и небольшая, по-девичьи округлая грудь, трепещущая при каждом вздохе. Девчушка провела ладонью по плечу, щекоча кожу трепетным прикосновением, от которого между лопаток немного похолодело. Мурашки. Ее взгляд вновь замер на груди: маленькой, трепещущей, только-только сформировавшейся, с темнеющими сосочками. А над грудками белели острые ключицы, такие нелепые.       Смутившись и постыдившись чрезмерного внимания к робким деталям своего юного тельца, Дженни невольно вспомнила обладательницу этой комнаты: рослую, темноволосую, с правильными, но немного резкими чертами лица, выразительными карими глазами, ладной плавной фигурой и белыми ручками. От краткого воспоминания стало тошно, и Гокинс отвлеклась на более приятное занятие — переодевание.       Расправив складки на юбке, поправив вырез платья и повертевшись у зеркала, Дженни грустно вздохнула, чувствуя себя неловко перед пустыми взглядами кукол-красавиц в модных нарядах, и ей казалось, что смотрели они с упреком и немой ненавистью, обидой за смерть своей юной хозяйки. Потом девушка закрыла глаза и вспомнила ее — перепуганную, непонимающую, но все равно такую прекрасную, непорочную. Отец семейства не хотел сдаваться мятежникам и пытался оказать сопротивление, за это их и повесили на заднем дворе. Всю семью. Слуги-ирландцы, служившие в доме и недовольные тем, что их хозяин — англичанин-протестант, помогли связать хозяев и преданных им слуг; потом их отвели на задний двор, где вздернули на старом вязе с раскидистыми ветвями. Дженни на всю жизнь запомнила тот удивленный взгляд старшей дочери, который она вперила в молодую мятежницу, будто спрашивая: «Почему ты здесь? Почему не играешь с куклами и не танцуешь сельские танцы вместе с понравившимся мальчишкой? Откуда кровь на твоих руках, что так похожи на мои?». Дженни казалось, что после того, как они покинули двор, эта молодая помещица зорко следила за ней всю дорогу до поместья, и во взгляде ее было какое-то неведомое и едва уловимое сожаление.       Дженни уже убивала. Она старалась привыкнуть к этому, уговаривала себя, что виноваты те солдаты, что идут против них. «Кто не с нами, тот и трус, и враг!» — твердила Дженнифер себе на ночь, как молитву, чтобы совесть и душа не ныли, надрывно всхлипывая. Она приучила себя видеть в англичанах врагов, которых нужно убивать, не задумываясь. Либо они, либо она. Но та прелестная девушка… Девушка, смотрящая на нее с непониманием и какой-то затаенной жалостью, никак не вписывалась в эту страшную картину. Когда она безвольно повисла, прекратив трепыхаться, то Дженни даже не смогла закрыть глаза от испуга и внутренней муки. Ненависть к узурпаторам говорила: «Такие, как она, всегда наживаются на твоих страданиях, на деньгах, которые твоя мать отдает за аренду того несчастного клочка земли! Прекрати убиваться! Эта девчонка такая же, как и все эти англичане: богатая, живущая беззаботной жизнью и не желающая знать, как трудно твоему народу! Такие, как она, убили Дэвида!». А ее христианская душа утверждала иное: «Девочка не виновата в том, что родилась в богатой семье. Родителей не выбирают, в конце концов! Она едва виновата в смерти Дэвида! Его убили солдаты, а не она. Она просто играла в куклы, в салки с младшим братом и вышивала! Она не виновата в этой войне!».       Дженни чувствовала, как голова и грудь начинают болеть от противоречий, нещадно рвущих друг друга. И почему-то побеждала природная доброта, сопротивляющаяся ненависти. Дженни старалась ненавидеть изо всех сил, чтобы не было так больно и совестно. И у нее даже начало получаться, вековой зов крови брал свое: когда она стреляла или пронзала, то ненавидела, упивалась своей ненавистью, мстя за себя, за мать, за отца, за предков, за доктора Лайвеси. И даже стало как-то легче жить, погрязнув в этом омуте. Но казнь целой семьи подействовала на нее будто ведро холодной чистой воды или как нехватка кислорода, которая напоминает людям, что они не рыбы, и жабр у них нет, поэтому нужно выбираться на поверхность. Когда Дженни боролась с солдатами, то приучилась не вспоминать о том, что у них тоже кто-то есть. Это было проще, чем может показаться, стоило только сказать: «Ты не знаешь, есть ли у него возлюбленная, любимая семья! Откуда тебе знать, что он не лжет перед своей смертью, глядя на тебя с тоской? Пусть лжет, пусть умирает! Бог сам все решит, а ты борись и не верь!». С англичанином и его семьей так не получилось. Дженни увидела семью своего врага, и щит из ненависти начал рушиться, оставляя после себя пепел и куски, а из трещин начали сочиться угрызения совести.       Она резко села перед зеркалом и быстрым движением открыла несколько ящичков, нашла там заколки и принялась отчаянными жестами закалывать подвысохшие волосы, которые так забавно вились. Ее бы кудряшкам позавидовала любая кокетка. Дженни не знала, зачем ей внезапно понадобилось делать себе прическу, а потом — наводить макияж: с остервенением несколько раз ударила пуховкой с пудрой по щекам и лбу, скрывая синяки и ссадины; стиснув зубы, провела кисточкой с помадой по плотно сжатым губам, окрашивая их в темно-бордовый, нелепо выделяя их на бледном лице; затем зачем-то взялась за румяна и широкой мягкой кистью начала хлестать себя по щекам, будто раздавая себе оплеухи. Когда она закончила с этими женскими делами, которые должны были вселить в ее душу хоть какое-то успокоение, то уставилась на свое отражение: на нее смотрело лицо с немного округлой челюстью, нелепо-белое, с мокрыми глазами, темными губами, выделяющимися на общем полотне, и этими дурацкими, убогими, как у кривой-косой куклы, ярко-розовыми щеками; волосы были нелепо заколоты, и прическа эта только подчеркивала непривлекательность тех черт для женского лица. Посмотрев на себя, девушка криво и зло ухмыльнулась и прикусила губу, видя, как капли со светлых ресниц медленно текут по щекам, возвращая им естественный оттенок кожи.       — Никогда не понимал эту женскую страсть к яркой раскраске на лице. Это вас ужасно уродует. — Хмельной Смоллетт возник в дверях слишком внезапно, отчего Дженни резко вздрогнула, а потом стыдливо спрятала неумело раскрашенное лицо. В руках капитана красовались два фужера и неоткрытая бутылка вина, морской мундир покинул его плечи, открыв всему миру поношенные камзол и блузу. Александр прошел вглубь комнаты, закрыв за собой дверь, и поставил перед адъютантом фужеры, затем откупорил бутылку и разлил вино по сосудам.       — Сотрите это непотребство с лица и выпейте со мной за здоровье мальчугана О’Лимма. — Смолетт протянул девушке платок, и та вяло приняла его, развернулась к зеркалу и стала стыдливо стирать грим с лица. В это же время капитан нашел небольшой пуфик, поставил его рядом с пуфиком Дженни и сел на него, терпеливо ожидая, когда Гокинс окончательно избавится от этого нелепого макияжа.       — Так-то лучше, адъютант. А теперь — выпьем.       — Я не буду пить. Не люблю. — Резко отрезала девушка и отодвинула от себя бокал, чем вызвала недоумение командира.       — Меня не волнует: любите-не любите. Того требует обычай. И я. Если вам нет дела до обычая, то исполняйте мой приказ!       Дженни хмуро смерила мужчину взглядом: его глаза были хмельными, взгляд — слишком развязным, в нем плясали огоньки недовольства и чего-то еще непонятного, до селе неведомого; губы были плотно сжаты, а желваки едва шевелились. По привычке подарив капитану взгляд, полный одолжения, девушка подняла бокал. Смоллетт сильнее нахмурил лицо, они чокнулись и прильнули к своим бокалам. Дженни отпила слишком резко, поэтому стремительно отставила бокал в сторону и поморщилась. Несколько капель потекли по подбородку, потом упали на белое горло и потекли вниз к неглубокому вырезу платья.       Капитан вновь хмельно усмехнулся: — Да кто же так пьет, адъютант Гокинс? Неужели ваш командир-любовник вас этому не научил?       Дженни скрипнула зубами и вытянула шею. Немудрено, что ее такие слова взбесили: пусть Смоллетт и был пьян, однако слышать от него — человека, который считал себя первым другом бедного Дэвида, — было невероятно противно. На трезвую голову он не позволял себе таких замечаний, предпочитая молчать о личной жизни друга. Однако то, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.       — Это вас не касается. — Тихо прошипела Дженнифер, борясь с желанием плеснуть оставшимся вином в лицо этому спесивому гордецу, что не упускал возможности растоптать ее, всячески принизить перед самой собой.       Капитан в ответ только усмехнулся, долил себе и ей еще вина и поднял бокал.       — Тогда выпьем же за упокой моего замечательного друга! И вашего… вашего командира. И если он не научил вас правильно пить, это сделаю я. Не пейте залпом, только, намочив губы, отпейте немного.       Вновь зазвенел хрусталь, и они опять пригубили немного. Дженни, все это время хмурившаяся, сделала так, как велел ей командир. Губы, горло и глотку обдало жаром, но теперь не таким сильным; однако приятным назвать это было нельзя. Дженни невзлюбила алкоголь с тех времен, когда ей в «Подзорной трубе» пришлось попробовать крепкого рома.       Девушка облизнула губы, потом поднялась и подошла к окну, которое выходила как раз на задний двор с прекрасным садиком. Трупы продолжали висеть и начали разлагаться, вокруг них кружили мухи. Дженни взглядом нашла тело в домашнем простеньком, но таком милом и прелестном платье: ее красивое лицо побелело, открытые глаза продолжали смотреть на то место, где стояла Дженни. Взгляд их был пустым, мертвым и страшным. Мятежница в глубине души ждала, что англичанка, хрустя сломанными позвонками, повернет свою красивую мертвую голову в ее сторону и, может быть, жутко улыбнется. И из-за этого неправильного, ужасного жеста бело-синеватая кожа натянется и кое-где лопнет. А потом и остальные мертвецы повернутся, и захрустят кости на всю округу. Гокинс казалось, что она начала слышать эти звуки, а шеи в петлях начали неуловимо шевелиться. Она резко помотала головой и моргнула: ничего. Только сад, сумерки, ее родная угнетенная Ирландия и безмолвные мертвецы в петлях.       В сердце Дженни опять нестерпимо защемило, когда она увидела подле этой темноволосой красавицы маленькое тело мальчика, который перед смертью испуганно жался к сестре. Девушка резко отвернулась от окна, и ее жалостливый и мокрый взор столкнулся с заинтересованным взглядом капитана.       — Вы выпили со мной за здоровье сына О’Лимма. Что вам еще нужно от меня? Оставьте меня одну! Хоть раз!       — Тебя до сих пор трогает эта картина? — не обращая внимания на тираду Дженни, проговорил капитан и вновь отпил вина. Его лицо было спокойным, даже безмятежным и равнодушным, из-за чего Дженнифер вскричала:       — Да! Да, волнует! В чем были виноваты дети?! Их за что? Нельзя было их отослать или оставить в подвале?       — Ты говоришь, как женщина, а не как солдат. Впрочем, от тебя большего я ожидать не в праве. Вы, женщины, смотрите на войну очень поверхностно и думаете, что раз уж на то пошло, то убить можно, но только солдата, как будто он и не человек вовсе. А я скажу так: солдат — тоже человек, и у него столько же прав жить, как и у этих детей, к которым ты неравнодушна. Эти дети далеко не невинны, как ты можешь себе подумать. Вот возьмем к примеру эту девчонку, которая так тебе приглянулась: она ничем, в отличие от тебя, всю свою юность не занимается. Ты с самого детства помогала родителям в трактире, а что же она? Пела песенки, почитывала романчики, да иглу для вышивания в руках держала. А дальше вот бы вы чем занялись: ты бы вышла замуж, получила бы в наследство «Бэнбоу» и повторила судьбу своих родителей: трудилась бы день и ночь, пытаясь обеспечить свое потомство, выплачивая ренту господину ростовщику и всей душой ненавидя правительство, которое поставило тебя в такое положение только из-за того, что ты ирландка и крещена в далекой церкви католичкой, а не протестанткой или англиканкой. А этой девчонке не пришлось бы долго думать: ее бы выдали замуж за толстосума побогаче, нарожала бы она ему таких же отпрысков-нахлебников (которыми будут заниматься кормилицы, но никак не она) и продолжила бы жить припеваючи в своем богатом мирке, не задумываясь о том, как ты не спишь ночами из-за орущих детей и как крутишься, будто белка в колесе, стараясь выжить. Ирландию убивают такие, как она: праздные, жадные и мнящие о себе непозволительно много, а вовсе не солдат, который дал присягу и верно ее исполняет.       О, присяга!.. Я до сих пор не знаю, кем назвать себя: трусом или храбрецом — нарушать эту священную клятву! Нет, Дженнифер Гокинс, я и не трус, и не храбрец! Я — грешник, от которого отреклась даже собственная семья, которой когда-то посчастливилось получить благосклонность короны!       Он залпом осушил бокал и даже не закашлялся, только губы его изогнулись в горькой усмешке. Дженни все это время смотрела на него огорченным взглядом мокрых глаз, втянув голову в плечи, будто кошка, изготовившаяся к прыжку. Слова Смоллетта скребли по сердцу острыми когтями, били набатом в ушах и вызывали не чувство смирения и приятия, а возмущение.       — Вы ужасный человек…       — А ты лучше?       Дженни не знала, что сказать, ведь капитан был прав: она не лучше его и такая же грешная: ходит в мужской одежде, убивает людей, и у нее нет времени на то, чтобы исповедаться и покаяться. От собственного бессилия и от незнания, что же возразить, девушка сжала маленькие кулачки и требовательно произнесла:       — Если это все, то, прошу вас, оставьте меня.       Капитан отрицательно кивнул головой и вперил в нее странный взгляд, которым до этого никогда на нее так не смотрел: заинтересованно, как на женщину. В полумраке, что царил в комнате, она выглядела почти нереально: сама по себе бледная, миниатюрная, в светлом платье, которое выделялось в темноте и делало ее тонкий силуэт похожим на призрачную фигуру, стоящую почти босиком — в стоптанных чулках; тонкую шею выделяла вычурная темная горжетка, почти сливаясь с мраком, а светлые волосы спадали непослушными кудрями, едва доставая щек и незаметных на ее лице скул. Ее почти мальчишеское лицо выражало смесь строгого ожидания, которое бывает у возмущенной хозяйки, и самого, собственно говоря, возмущения, так лихо захлестнувшее все ее существо.       Смоллетт поднялся с пуфика и неспешно подошел к ней, почти вплотную. Дженни попыталась отступить хотя бы шаг назад, но не смогла — Александр резко схватил ее за руку и привлек к себе, заглядывая своими серо-зелеными хмельными глазами в ее глаза.       — Я еще не закончил. Я, уже пьяный, пришел сказать тебе то, что навряд ли скажу трезвым, ибо я так уже не могу: держать в себе это, изо дня в день, тлея, будто уголь. Так слушай — молча и внимательно, не смей перебивать, слышишь?! — его крупная рука резко схватила подбородок Дженни и сжала его двумя пальцами, заставив девушку ойкнуть и упереться ладонями в его грудь. — Тебя никто не полюбит так, как Лайвеси. Запомни это раз и навсегда. Таких людей, как он, наверное, на свете больше не существует. Я не люблю тебя, но ты нужна мне. Я зависим от тебя, как пьяница от дешевого пойла. Пьяницы терпеть не могут то, что они пьют, и они все равно прикладываются к бутылке. И я тоже не люблю тебя, не желаю тебе счастья, не хочу окружить тебя заботой и лаской, как бы это сделал Лайвеси. Поэтому не жди от меня чего-то большего. Я, увы, не способен на такое.       Он приблизил свое вытянутое лицо к ее перепуганному и крайне смущенному. Дженни, слушая это откровение, почему-то не стремилась жалеть Смоллетта, ей было противно; но сил, чтобы выбраться из его хватки она в себе так и не нашла. Только прошептала, почувствовав его горячие пьяные губы на сгибе шеи:       — Пожалуйста, не надо, прошу. Отпустите!       — Нет, Дженни, нет. Не бойся, не бойся. — Пробормотал Смоллетт, а потом резко тряхнул ее за плечи и повысил голос:       — Не сопротивляйся! — а потом, вновь заглянув ей в глаза каким-то волчьим взглядом, добавил, — Ты не такая, как остальные женщины, которых я встречал, совсем не такая… Я не понимаю, почему… Что в тебе такого? Почему он полюбил тебя? — Его голос прозвучал как-то неуверенно, даже жалобно, но Дженни этот почти ласковый тон не остановил, она продолжала оказывать сопротивление.       Он резко подхватил трепыхающуюся девушку на руки и завалил ее на кровать, где она, лежа на боку, начала сопротивляться более рьяно: рычала, умоляла, плакала, дралась. Но она была в разы слабее капитана, к тому же еще и пьяного. Он блуждал руками по ее худому телу и пытался стянуть персиковое платье, то и дело приговаривая: «Не бойся, не бойся… Я научу тебя. Только расслабься…». А потом опалил ее губы властным поцелуем, сжав в ладони ее маленькую руку и стиснув пальцы на талии. Дженни замычала и постаралась отстраниться, только усиливая напор и запал капитана. Девушка трепыхалась в его руках, негромко пища и стараясь образумить мужчину, покрывающего неровными, рваными и грубыми поцелуями ее лицо, горло, кожу на плечах, не скрытой тканью; старался оголить плечи и задрать платье повыше, ощупывая ее в различных местах: то шлепал по бедру, чтобы она на мгновение переставала дергаться, то грубо щипал за грудь, целуя в эти моменты ее приоткрытый рот.       На какой-то момент это капитану надоело. Он резко развернул девчушку на спину, навис сверху, сжав пальцами шею в горжетке, и заговорил злым, раздраженным тоном:       — Значит так, Дженни. Ты перестаешь трепыхаться и слушаешься меня, а взамен я буду с тобой хорошим и даже не сверну голову, как цыпленку. — Мужчина легонько надавил на ее дрожащую глотку, но этого уже хватило, чтобы Дженни испуганно выпучила глаза и начала жалко хрипеть. — Я сейчас дам тебе вина, и мы продолжим. А ты пока сними с себя все. И эту дрянь — тоже. Поняла?       Дженни всхлипнула и вяло кивнула, стоило Александру убрать пальцы. Она перепугалась еще больше, зная, что капитан слов на ветер не бросает. И умирать вот так не хотелось. Дженнифер, дав волю слезам, спешно принялась избавлять шею от красивого украшения, затем скинула его на пол, стянула с себя платье и белье с чулками, оставшись полностью нагая, и села на кровать, ссутулив плечи. Капитан, стянувший с себя парик и разувшийся, смотрел на ее белое тельце и трепещущие грудки с неприкрытой пьяной жадностью, облизывая губы. Дженни смущенно опустила взгляд и в первую секунду постаралась прикрыться руками, но Смоллетт, усевшийся на кровати, остановил ее властным жестом, затем протянул бутылку и приказал:       — Пей. И побольше.       Дженни сощурила глаза и едва помотала головой, из-за чего капитан повторил свой приказ более требовательно. Она прикоснулась губами к горлышку и сделала небольшой глоток.       — Еще.       — Пожалуйста… — плаксиво шепнула она, и капитан уже сам, схватив ее за горло, начал вливать в маленький рот горячее вино, заставляя адъютанта дергаться и пытаться выплюнуть жидкость. Дженни кое-как оттолкнула от себя мужчину, и закашлялась; вино из бутылки несколькими брызгами пролилось на ее кожу, грудь, живот и колени, а с подбородка потекли алые струи. Александр откинул бутылку на пол и принялся пошло и вульгарно сцеловывать эти проклятые брызги с ее груди. Девушка дрожала и пыталась ладонями отстранить голову с темно-пепельными волосами. Ее обладатель не обращал на это вялое сопротивление внимания, водил руками по ее спине и бокам.       Юная кудрявая голова налилась свинцовой тяжестью, по всему девичьему телу — венам, жилам — начали разливаться смиренная усталость, горечь и жар вина; каждый звонкий, нескромный поцелуй, каждая спонтанная и пылкая фраза, сказанная внезапно хриплым и низким голосом, отдавали в ушах звоном и неприятным шипением. Алкоголь настолько ударил в голову и растекся по всему ее нутру, что Дженни даже перестала вырываться, лишь иногда устало упирая ладони то в грудь, то в виски командира, вяло стараясь отстранить его голову от себя, то и дело всхлипывая да сдавленно, болезненно постанывая.       Поцеловав ее подбородок, капитан приказал:       — Помоги мне раздеться.       Дженни, всхлипнув и утерев слезу, нагнулась к его камзолу и принялась расстегивать, затем помогла стянуть ему рубашку. Капитан не представлял собой что-то выдающегося: среднего роста, с сушеным, едва видным рельефом мышц, грудь его тяжело поднималась и опускалась. Лицом он тоже был не примечателен и не годился в подметки красавцу Лайвеси: слишком простым и прямоносым оно было, на висках уже поблескивала седина.       —Поцелуй меня.       И она вновь повиновалась: прикоснулась губами к его несмелым и робким касанием, прикрыв глаза со светлыми трепетными ресницами. В ответ мужчина с жаром, совсем неаккуратно, провел по ее линии хребта и сжал пальцы на курчавом затылке. Он велел ей целовать его то в губы, то в шею, направляя ее голову в нужном направлении, свободной рукой он оглаживал плечи, лопатки, высокие груди с напрягшимися темными сосками. И исступленно шептал ее имя, приглушенно стонал, получая удовольствие от сухих аккуратных губ на коже. Потом капитан завалил ее на спину и вновь навис сверху, целуя ее то в губы, то в щеки.       Дженни простонала, почувствовав ладонь капитана на «том самом» месте, и выгнулась. Бунтовать больше не хотелось: желание отстоять свои честь и право быть верной погибшему любовнику заменила навязчивая идея о скором сне. Она будто говорила Дженни тихим и ласковым голосом: «Не противься. Пусть быстро наиграется и оставит в покое». И усталая девица без прекословий повиновалась этой идее, отдавая себя в полную власть пьяного мужчины.       Девушка вперила усталый взгляд в темный балдахин, ни о чем не думая: ни о горячей и столь унизительной для нее прелюдии, ни о блуждающих по телу жадных, грубых руках, ни о резких движениях мужчины бедрами, срывающих с ее искусанных губ стоны. Дженнифер устало прикрыла глаза, почему-то подумав о том, что если капитан в скором времени не закончит, то ему придется «любить» безвольно спящее тело. Вместе с этими мыслями в ее полусонную голову несмело, но при этом слишком явно, проник образ милого Лайвеси, и ей даже показалось, что он стоит совсем рядом и смотрит на нее — безвольную, жалкую, и на Смоллетта — отвратительного, пьяного и грубого. Вон, стоит у окна и смотрит, смотрит и осуждает их - погрязших в грязи, крови, грызне и пьяном пороке. Лайвеси недвижен, на его красивом лукавом лице застыла маска осуждения, и ветер колышит только занавески, а его темные локоны не трогает. Пришел с того света, чтобы посмотреть на них, застыв маревным изваянием.       Но ведь Дэвида больше нет, так ведь? Его убила Англия, ее солдат, а ирландская земля убаюкала, обняв пылью и травой, а своды белых ребер черви стали называть домом. Иначе быть не может. Это сон, ночой кошмар! Нет, хуже: это хмельная явь, сплетенная с ночными кошмарами.       Вспомнив по-доброму пытливый взгляд доктора, его ласковую улыбку, неповторимый прищур, а увидев у окна мираж, с презрением поджимающий губы и хмурящий лоб, Дженни невольно заплакала, чувствуя себя предательницей, изменщицей. Смоллетт сильно прижал к себе маленькое липкое тело, сотрясающееся в рыданиях, и рассеянно зашикал на ухо, стараясь утихомирить. Девушка только вытянула шею, прогнулась в спине, отвернула голову и еще сильнее зажмурилась.       Смоллетт заснул скоро: обессилевший и разомлевший упал рядом с адъютантом и прижал ее к себе. Дженни не сопротивлялась, только прикрыла глаза.       Наутро капитан снова стал прежним: волевым, твердым, много чего себе не позволяющим. Голова почти не болела, только кожа на плечах щипала — там Дженни несколько раз его оцарапала. Он все прекрасно помнил, и ему было даже стыдно. Капитан провел пальцами по небольшой ладони девушки; ее обладательница едва вздрогнула во сне. На белой коже цвели алым следы губ и зубов, больше всего их было на плечах и почему-то на ребрах; вчера вымытые волосы, как это и бывает, разметались вокруг ее спящего, расслабленного лица; спала она на боку, немного поджав худые ноги к плоскому белому животу. Александр задержал цепкий взгляд на небольшой вздымающейся груди: с каждым вздохом она поднималась и опускалась; темные ареолы сосков резко выделялись на общей белизне; взгляд зацепился на едва видных липких следах от вина.       Вдоволь насмотревшись на спящую, капитан принялся собирать одежду и неспешно одеваться. Парик он решил пока оставить на туалетном столике, не видя в нем особой надобности и испытывая жгучее желание умыться и вымыть голову.       Он вышел из комнаты, немного прошелся по усадьбе, и старый ирландец, работавший здесь слугой, с радостью предоставил ему целую ванную, так же поднял других слуг и отдал им распоряжение приготовить все для водной процедуры. Сначала Смоллетт хотел отказаться, но настойчивый старик не дал ему это сделать, все время благодаря за «освобождение». Не желая пререкаться с ним, Александр коротко сказал, что будет в комнате старшей дочери мертвого помещика.       Дженни уже проснулась и, сгорбившись, сидела на кровати, сложив ноги по-турецки и одну руку запустив в волосы. Солнечный свет отливал на ее кудрях золотом. Взгляд девушки был сонным, туманным, хмурым и направленным на алое пятно на полу; по ее лицу было понятно, что похмелье держит голову в тисках, все тело ломит, неприятно ноет покрасневшая кожа. Когда капитан вернулся в комнату, Дженни подняла на него ярко-голубой тяжелый взгляд и отвернула голову. Прикрыла ладошками грудь и сжала сильнее бедра. Хрипло произнесла:       — Я плохо помню, что ночью произошло. Только помню, что вы меня заставили.       — Да, заставил. — С завидным спокойствием ответил Смоллетт и присел рядом с ней. Дженни вжала голову в плечи, кудряшки защекотали белую кожу, ласкаемою солнечными лучами. Она действительно помнила, что капитан ее заставил, даже легонько придушил, но вот его необычайно длинных и философских речей и замечаний — нет. Эти моменты будто полночный вор забрал, оставив неприятную, мутную горькую пустоту.       Александр тем временем продолжал:       — Я прижал тебя к себе, честно признался в нелюбви и зависимости. Потом завалил на кровать, напоил и овладел. Думаю, тебе этого достаточно. Можешь даже заплакать, дать мне пощечину и назвать монстром и распоследней свиньей.       В ответ Дженни какое-то время только молчала, хмуро рассматривая мозолистые ладони капитана, не обтянутые поношенными перчатками, потом тяжело вздохнула и молвила:       — Вы все помните?..       — Конечно. И даже то, что сказал тебе. От своих слов я не отказываюсь.       Дженни воззрилась на него и тихо спросила о том, что он говорил. Капитан, не тая, вновь сказал ей о своей нелюбви и зависимости. Но этот раз его тон был требовательным, утвердительным.       — Я действительно не знаю, что в тебе находил Лайвеси, и на что повелся я. Но ты мне нужна. — Он отнял маленькую ладонь от гневно вздымающейся груди и бережно сжал.       Дженни вновь смерила его холодным и хмурым взглядом, заглядывая в его серо-зеленые глаза. Она пыталась найти там подвох, усмешку, но увидела только прямоту и честность. Обида клокотала в ее груди. Ей хотелось вырвать ладонь и дать капитану — этому невозможному наглецу и хаму — пощечину, выдворить его из комнаты бедной покойной девушки. Но Дженни побоялась этого своего праведно-гневного желания и лишь слабо попыталась вырвать ладонь из пальцев капитана, которую он тут же сжал еще сильнее.       — Выйдите. Я хочу одеться.       — Нет, Дженни. Я еще не закончил. Сейчас придет старик, слуга-ирландец, и скажет, что ванна готова, мы пойдем туда вместе. Ты отмоешься и переоденешься во все чистое, что здесь найдешь. Я же просто умоюсь и вымою голову. Дальше ты наберешь воды в таз и постираешь одежду: и свою, и ту, которую тебе отдадут ребята. Поэтому вставай, одевайся и жди. Выполняйте, адъютант. — На последней фразе его голос прозвучал мягко, даже как-то шутливо.       — Да, сэр. — Глухо ответила молодая мятежница, поднялась, все еще стыдливо краснея под внимательным взглядом командира, нашла вчерашнее платье, натянула его через голову; потом нашла в шкафу чистую одежду, сложила аккуратной стопкой. В этот момент подошел слуга и сказал, что ванна готова.       Весь день Дженни занималась женскими обязанностями вместе с двумя ирландками: рыжими матерью и дочерью. За стиркой они весело переговаривались, в то время как Дженни молча водила синим военным кафтаном Смоллетта по стиральной доске. Женщины были рады, что наконец пришли «наши», и сами дали на растерзание хозяйский гардероб и гардероб английских слуг, который повстанцы почти поровну поделили между собой. Было несколько незначительных ссор из-за какого-нибудь красивого кафтана, но квартирмейстер разрешал это дело с поразительной легкостью. Так же с радостью они готовили повстанцам обед. Дженни с ними не разговаривала, только молча выполняла поручения, раздумывая над своим положением. Обида все еще грызла ее душу изнутри, не давая природному милосердию хоть как-то реабилитировать капитана.       Обедали они вместе, все в той же комнате. Когда Смоллетт увидел испуг во взгляде девушки, стоило ему вновь заявиться на порог с новой бутылкой, он вздохнул и ушел, после чего вернулся вместе с немолодой ирландкой-матерью, которая поставила на туалетный столик поднос с чаем и печеньем. Когда она удалилась, капитан и адъютант приступили к трапезе, не проронив ни слова. Только иногда поглядывали друг на друга: он - прямо и спокойно, она - настороженно и загнанно. Дженни громко дышала, сжималась пружиной, но молчала.       Так прошел день: молча, порознь. Вечером они столкнулись в саду: Дженни вышла в сад подышать прохладой, прогуляться по тропинке и поплакать, капитан же сидел на скамье и курил трубку. Девушка хотела проскользнуть мимо него незаметно, но Александр заметил ее первым и подозвал к себе. Пришлось подойти и сесть подле него.       — Прекрасный вечер, не так ли, «женушка»? — начал капитан, глядя на темнеющее небо. — Не смотри на меня так хмуро, Дженни. Это прозвище дал тебе не я, а доктор Донован.       — А вы повторили.       Мужчина усмехнулся:       — Может, по мне и не скажешь, но я люблю остроумные замечания. У меня хорошие новости: прибыл гонец с пакетом. На исходе следующего дня мы должны соединиться с отрядом Жана Юмбера(2). Дальше мы пойдем на Каслбар.

***

      Прошло пять дней спустя битвы под Каслбаром. Республике Коннахт пять дней.       Александр знал, что до утра далеко — на улице стояла обычная для раннего утра темень, только где-то вдалеке небо начинало зеленеть предрассветными сумерками, и звезды еще не погасли. И во всем постоялом дворе «Белый шиповник» стояла тишина августовской ночи.       Он проснулся рано, будто бездушная кукла, не знающая усталости, только рана на плече ныла: открыл глаза, не зевнул, не потянулся, да и вообще не пошевелился. Только коротко моргнул и вперил взгляд в одну точку: туда, где валялся его парик с просмоленной косичкой. Эта безделица напоминала ему о временах, когда он был капитаном и ходил под белым парусом и британским флагом, которые впоследствии променял: судно — на вечно взмыленного коня, парус — на брезент и свод походного шатра, королевский флаг, даровавший его семье ценные привилегии, — на зеленое знамя с золотой арфой, честь и присягу солдата — на мятежную любовь к Родине. Дивной и неспокойной Ирландии, обдуваемой суровым морским ветром с берега, танцующей веселую джигу и испокон веков ненавидящей проклятого англичанина на троне.       Смоллетт почувствовал, как тонкая нога ложится ему на бедро, и как с не его уст срывается сонный вздох. Дженни обняла его под руками и прижалась к его спине еще сильнее, вновь тихонько вздохнув. Капитан прикоснулся пальцами к ее ладони, чувствуя сонное нежное тепло.       Дженни больше не боялась делить с капитаном постель, не так страшилась его. Когда они, оставив небольшую часть людей в усадьбе, ехали до места дислокации Юмбера, Дженнифер успела хорошенько обдумать свое положение и заключила для себя, что капитан — не такой плохой человек. Да, он черствый, грубый, но честный и проявляет незримую заботу, не выставляя этого на показ и не напоминая ей об этом при любом удобном случае. К счастью, воспоминания ее не одолевали — она продолжала оставаться в неведении, не помнила подробностей, а капитан же старался делать все, чтобы больше не возвращаться к этому. Все-таки он заботился о ней.       Однако этого не хватало, чтобы усмирить ущемленные чувства. Они бушевали в ее узкой груди, заставляли девушку молчать и иногда по ночам лить слезы. Сначала она шла у них на поводу, но потом Дженни стала чувствовать, что так больше продолжаться не может: она устала хранить обиду и ненавидеть, молча поджимая губы.        Только накануне битвы под Каслбаром Дженни решила, что простит капитана, заставит себя это сделать. Все-таки капитан не такой плохой человек, чтобы его душа оставалась не прощенной.       Когда она присела у костра рядом со Смоллеттом и негромко сказала о том, что прощает ему ту ночь, то почувствовала, как обида бунтовала уже против нее, но вместе с тем с души будто камень упал. Она не любила долго злиться, ее добрая душа была на удивление отходчивой; а война, которая ходила по их домам и хребтам, не давала в полной мере предаться меланхолии, жалеть всю дорогу себя девушка не успевала.       Александр же позволил себе внезапный чувственный жест: обнял ее и горячо поцеловал в висок. Дженни обняла его в ответ и прошептала: «Боже, помоги нам!».       Когда битва была завершена в пользу мятежников и французов, Жан Юмбер и Джон Мур(3) провозгласили Каслбар столицей юной и свободной республики Коннахт, Дженни и Смоллетт, нашедшие друг друга на площади в толпе, ринулись друг к другу в объятия, счастливые из-за того, что выжили и застали этот прекрасный момент.       Капитан аккуратно поднялся с кровати, стараясь не разбудить Дженни, и сел возле окна, дожидаясь рассвета. Девушка же проснулась с первыми лучами, сонно потянулась, тихо зевнула и села на кровати, свесив ноги.       — Жаль, что Лайвеси не дожил до этих дней… — Негромко сказала она, когда, до конца проснувшись, подошла к подоконнику, открыла окно и поглядела на улицу: каменные дома, начинающий сновать туда-сюда люд, бегающую за кошкой стайку собак и цветочницу, распевающую песни дивным звонким голосом. Потом Дженни повернулась к задумчивому капитану. Свет солнца делал его серо-зеленые глаза более выразительными и яркими. Ему шла задумчивость.       — Да, жаль. Зато живы мы. Мы должны беречь это молодое государство ради тех, кто сложил за это свои жизни. Или умереть за него с честью.       — Вы говорите, как на площади: громко и очень красиво. — Ответила она и присела на пол подле него, уложив голову на колени и взяв его широкую ладонь в свои ладошки.       — Здесь по-другому не получается. Жаль, что ты проснулась совсем недавно. Здесь такие красивые рассветы… Я впервые за эти несколько месяцев был рад рассвету, Дженни. Я уже и забыл, как это: просто сидеть и смотреть в окно, слушая только тишину или сонное дыхание ближнего. Забыл, что в этом мире не все встают по трубе, что ранние птицы любят любоваться утренним солнцем. За эти пять дней я понял, что рассветы для меня - это нечто особенное, не вызывающее раздражение, не заставляющее вспоминать, что я не в мире грез, а на бойне. Проклятой бойне, для которой не существует альтернатив.       — Думаю, у меня будет еще время, чтобы по достоинству их оценить. — Она прикоснулась губами к мозолистой коже ладони и прижала ее к своей щеке. — Знаете, я поняла кое-что: я тоже зависима от вас. Если вас не станет, мне будет тяжело, даже тяжелее, чем после смерти Дэвида. Вы единственный, кто мог понять меня так же хорошо. А я — спесивая дура, просто заигралась в скорбящую. Вы правы были, когда сказали мне, что я боюсь сделать шаг вперед, оставить это, смириться. Я знала это, но осознавать и подчиняться не хотела. Сейчас я понимаю, что это ребячество, что нам стоило… стоило сблизиться раньше и при немного других обстоятельствах.       — Мы оба хороши: что ты, что я. Давай примем это, не станем зацикливаться и продолжим бороться до победного конца. Коннахт — еще не вся Ирландия.       — Да… Да здравствует свобода!       Последние слова они сказали вместе. Александр нагнулся к Дженни, поддел ее подбородок и провел большим пальцем по нижней губе. Она в ответ поцеловала его мозолистую цепкую руку.       До битвы при Баллинамаке и падения республики Коннахт оставалось ровно восемь дней.