Смотреть и видеть

Мелкая монета звонко отскакивает от мощеной мостовой. Катится причудливой волной и останавливается около самой ноги Энн. — Вы очень добры, мэм, — слышит девушка голос брата и наклоняется, чтобы подобрать монету — цент, кто бы мог подумать. Брат виртуозным движением надевает шляпу, которая лежала на земле в попытке привлечь к себе богатство и сжимает в руке горсть денег, которой до этого еще очень далеко. Энн ссыпает ему свой цент. Это было бы забавно, если бы не было так печально. Энн знает наверняка, что они с братом, их акробатические трюки, которыми они пленяют многочисленную толпу на улицах города нравятся людям. Те шепчут что-то о темнокожих демонах, — Энн сдерживается, чтобы не высказать в лицо все, что думает, — но смотрят завороженно, словно перед ними разворачивается нечто чудесное. Девушка встает на мостик и почти не видит во взглядах того, к чему привыкла: презрения; видит удивление, волнение, страх. Ей бы восторжествовать, но в шляпе брата после представления опять оказывается всего пара долларов, и торжество пропадает куда-то само по себе. — Ну на хлеб нам хватит. Карабкаясь из бедности в бедность, Энн порой забывает об одной важной детали своего существования. Не то, чтобы она сильно влияет на ее жизнь; Энн уже привыкла и смирилась. Но иногда она все же задается вопросом, как много людей вокруг нее подобны ей. Не цветом кожи, не родом занятий и даже не количеством денег в кармане обветшалой куртки, но призмой цвета, через которую они видят этот мир. Для Энн он черно-белый, но и в этом монохроме хорошо виден цвет ее кожи. Когда мимо за руку и под руку проплывают пары, все белокожие, нарядные и опрятные, девушка оборачивается на брата. Они не говорят об этом, но Энн прекрасно знает, что для него мир такой же. Это порождает в ее голове нехорошие мысли, но она отбрасывает их, стыдясь самого факта их присутствия, а потом снова возвращается к ним же. Украдкой. Они другие, белые люди не забывают им об этом напоминать; может быть, мир они тоже видят иначе. // Черно-белый мир Филлипа скрашивают алкоголь, вечеринки и ночные прогулки, когда вокруг нет правил и условностей. Мир Филлипа только усугубляют неудачи его пьес да стычки с отцом, который хотел бы для сына другой жизни. Молодой человек посылает все к черту и делает так, как ему хочется, но удовлетворения не получает. Очередная его пьеса оказывается освистанной публикой и омытой помоями критики; отец хмурится в неодобрении. Филлип уже даже не помнит, когда отец был им доволен. (Если когда-нибудь вообще был.) Ловушка захлопывается. Черно-белый мир давит со всех сторон, вот только молодой человек совсем не уверен, что, будь он цветным, что-то было бы иначе. В конце концов, может быть, никакого цвета и не существует; все это лишь враки для глупцов, и эта серость — единственное, что есть у них всех. В этом есть какая-то ирония. Филлип даже не спрашивает у отца, как тот сам видит этот мир. // Идея присоединиться к музею диковинок какого-то Барнума кажется немного безрассудной; возможно, поэтому она так и нравится брату и сестре Уиллерам. Они переглядываются и даже не обсуждают этот вопрос: оба и так знают, что решились. Энн кажется, что они хватаются за соломинку возможности стать кем-то большим, чем одними из тысяч уличных бродяг. Но чем черт не шутит, а у них и так нет ни дома, ни семьи (кроме них самих), ни денег на хоть сколько-нибудь хорошую жизнь. Старый музей встречает их пылью, хламом по углам и такими же сконфуженными, как они сами, людьми. Они не пугают Энн, нет, скорее удивляют и приносят какое-то чувство комфорта что ли. Они здесь, все разные, но объединенные общими стремлениями и надеждами. Впервые в жизни на нее не смотрят как на грязь. Вскоре музей прекращает казаться недружелюбным и чужим, напротив он дарует ощущение дома, и Энн уже не вспоминает, как было прежде. Ее мир все еще черно-бел, но это как-то почти не тяготит. В груди лишь слегка саднит тоска, но Энн не позволяет ей захватывать себя в свои сети. Вместо этого она взмывает ввысь, и от чувства невесомости перехватывает дыхание. Ради этого можно существовать, ради этого можно отдать всю свою жизнь без остатка, а цвета… Цвета подождут. — Каково это? — спрашивает она у Финниаса как-то раз после генеральной репетиции. У того блестят глаза, и по одному этому взгляду можно понять, что он видит все. Как переливаются камни на ее собственном костюме, как пестрят артисты, двигаясь по сцене в едином танцевальном порыве, как окрашивают софиты их небольшую сцену. Все знают, что он видит цвета с самого детства, но никто об этом не говорит. Может быть, потому что даже думать об этом просто больно, может быть, потому что никто из них, как и она сама, не верит в то, что с ними это когда-нибудь произойдет. — Прекрасно, — он оборачивается к ней, и Энн не знает, о чем именно он говорит, понимает ли, о чем именно она спрашивает. (Понимает.) // Филлип в своей жизни знает много женщин. Одна одной краше и богаче; он знает что его молодость и созданная слухами эксцентричность пленяют их, и как минимум треть из них не отказалась бы быть его женой (все остальные просто уже замужем). И они все хороши по-своему, Филлип этого даже не отрицает. Но каждый раз ему чего-то не достает, чего-то существенно важного. Он даже иногда спрашивает какую-нибудь из дам, с которой его знакомят на очередном приеме: — Что вы видите, когда смотрите на меня? — вопрос в лоб, но Филлип, кажется, давно забыл о чувстве такта и правилах приличия. Дама жеманно смеется и игриво приподнимает брови. — Молодого талантливого джентльмена, — отвечает она, чуть подумав, и Филлип знает, что это не то, совсем не то. Он и не ожидает, что услышит что-то другое, но эти слова вдруг отдаются в нем горьким разочарованием. Иногда он сам не понимает, на что надеется. — Хотите бокал шампанского? — спрашивает он из чистой вежливости, зная, что улизнет как только у него появится такая возможность. Его интересует одно: неужели всем, черт возьми, это нравится: жить в мире, где нет ничего настоящего, в мире, где монохром — нормальное состояние всего сущего, в мире, где надеяться на цвет даже нет смысла. Филлипа тошнит от этого всего, и, возможно, поэтому он так активно уходит в драматургию и выписывает в ней все, что думает. Ему на самом деле до боли в сердце хочется чего-то настоящего, но жизнь лишь продолжает подбрасывать ему фальшивки. В тот день, когда к нему подходит мистер Барнум с этим своим абсолютно безрассудным предложением стать помощником в его цирке, Филлип лишь хмыкает. Сам того не осознавая, он привыкает жить в мире фальшивом, потому что другого и не знает. Он не то чтобы держится за деньги своего отца и обещанное наследство, — разве что немного, — он просто не особо верит во все это предприятие. Сотни или даже тысячи неуспехов в его собственной деятельности научили его быть немного циником и не доверять мечтам. — Мне это не интересно, — говорит он и уже хочет уйти, но Барнум давит. Давит на его надежды, на стремления и цели. Давит на самое больное и самое сломленное, то самое, что так жаждет вырваться из ловушки навстречу чему-то большему и значимому. Навстречу жизни, даже если самого цвета этой жизни он так и не увидит. Черт бы уже с ним, с этим цветом? Филлип уже почти успел без него смириться. — Десять процентов, — и договор заключен. Филлипа грызет червячок сомнения, но что еще у него есть в этой жизни, в конце концов. // — Вон та леди в зеленом платье, — одна из темнокожих артисток их цирка указывает на даму, сидящую на третьем снизу ряду, у нее пышный воротник и брошь около шеи. — Темно-зеленом, если быть точнее. Это цвет листвы на деревьях и травы под ногами, только немного ярче. А вот у того мужчины часы золотые, как серые только с более теплым оттенком. Блестящий металл, сверкающий как солнце в небесах иногда. Энн слушает затаив дыхание и всматривается, силясь представить хоть что-то. В голове рождаются какие-то образы, травы, деревьев, солнца или даже монеты, которую она подобрала когда-то на улице, но все они лишь блеклые серые тени без какого-либо намека на цвет. Иногда Энн смотрит вокруг, и ей кажется, что этот черно-белый мир мертв для нее, а ей так хочется увидеть немного жизни. — А твой костюм он… яркий, как… — артистка силится подобрать нужное слово, а Энн улыбается ей, благодарно и извиняясь. — Спасибо, — она кладет руку ей на плечо перед тем, как уйти прочь. Толпа за кулисами ликует и кричит. Они любят их с братом, как любили когда-то на улицах, но сейчас они хотя бы получают за это побольше денег. Брат смотрит на нее с противоположной стороны, кивает ей, словно подбадривая. Энн улыбается ему, говоря, что все будет в порядке, они знают свое выступление как свои пять пальцев, они взлетают под крышу едва ли не каждый день вот уже столько времени. Ничего нового, все так, как было сотню раз прежде. Энн делает последний громкий выдох, а потом вскидывает подбородок вверх, потому что сейчас весь мир принадлежит им с братом, и ступает вперед в свет софитов. Земля тут же словно бы обрушивается вниз, и в Энн нет больше ничего человеческого. Она птица в полете, она ветер над океанскими волнами, она стрела, пущенная точно в цель. Все вокруг и внизу сливается в единое серое месиво, неважное, ненужное, чужое. А она парит: чистый адреналин в крови, свобода в каждой клетке тела. И все мирское больше над ней не властно, ее чувства, ее мысли, сама ее суть отданы этому моменту. Отданы высоте и невесомости в ее ногах. И даже этот черно-белый мир уже не важен. Огрызок тоски в груди с этим не соглашается. Энн делает одно из завершающих движений: перелетает из рук брата на турник, крепко обхватывая его ногами, как маятник раскачивается над сценой внизу. Толпа что-то кричит, рукоплескает и подскакивает на ноги, словно бы силясь достать до пташки под крышей. В глазах у девушки рябят от движения, а в ушах тонет палитра звуков, смешивающихся в единый гул. Она снова вскидывает подбородок, вытягивается в тугую струну. И встречается взглядом с мужчиной. Перед глазами не возникает вспышки, но сердце, громко перегоняющее кровь внутри, вдруг замирает. А потом она замечает что-то, чему не знает названия, чего не может описать, чего никогда не встречала прежде. Они смотрят друг другу глаза в глаза всего несколько мгновений, и Энн не видит. Не видит серого, что всегда заменяет чужую радужку и вообще все на свете. Она видит нечто другое, и ей почему-то кажется, что так выглядит небо. Так выглядит жизнь. Секунды заканчиваются слишком быстро. Девушка чувствует, как инерция отбрасывает ее куда-то назад, и в этот раз перед ее глазами нет серой массы. Есть зеленое платье, золотые часы, есть собственное тело, затянутое в какой-то яркий цвет. Есть чужие глаза, которые она уже не видит, но, кажется, чувствует сердцем. // Филлип не понимает, что вдруг меняется, потому что все происходит так быстро. Вот он откидывает в сторону темно-серую кулису, чтобы узреть такую же серую арену и серых же людей вокруг. А потом вдруг перед его глазами возникает всплеск чего-то волшебного и чарующего, рассыпается вихрем блесток. Он словно просыпается от долго и мучительного сна и окунается в водоворот слепящих красок. Но он не замечает вокруг ничего кроме, только ее, вспышку света, блеск жизни, парящую под потолком. — Кто она? — только и может произнести он, не в силах отвести взгляд. Нет, он не боится, что она исчезнет из поля зрения, не боится, что снова прекратит видеть то, что видит. Он просто чувствует в груди что-то особенное, и ему кажется, что впервые за все его существование перед его взором разворачивается жизнь.