***
Сон у него был и раньше нечастым гостем, а после той встречи ушёл насовсем. Ливая тянуло к мальчишке, как только могло тянуть к любимому человеку. Но о какой любви могла идти речь, если пацан ещё школу не посещал, личность его не сформировалась, если Ливай о нём совсем ничего не знал. А узнать так хотелось. Хотелось держать его за руку, перебирая в ладони тонкие детские пальцы, смотреть в эти дивного цвета глаза, хотелось с ним говорить, пока язык не отвалится, не испарится день, не настанет ночь. Хотелось его уложить в постель крепко-крепко укутав вышитым одеялом, чтобы ему, как Ливаю в детстве, под ним снились только самые тёплые, самые яркие сны. Но стоило лишь подумать, что всё это невозможно, — тоска, вязким, противным илом, оседала внутри, заставляя всё тело болеть. И радости не было, как это живописуют обычно, что, дескать, розы в душе цветут и в животе порхают бабочки. У него пропал аппетит. Ливай осунулся и заболел. Он проклинал самого себя, тот день, когда он родился, судьбу свою и то, что не улетел днями ранее в экспедицию, встретив в итоге его. Лучше бы он продолжал верить в то, что его соулмейта не существует. Лучше бы он навсегда остался один. Он так привык. Ему так было спокойнее. Но как бы он ни старался вернуться к тому состоянию, мысли его убегали по улицам к дому, в котором теперь жили Йегеры. Он обратился за помощью к Ханджи (пусть та не была врачом, хоть чем-то могла помочь), но от таблеток, что женщина выдала, стало ещё хуже. От навеянного дурманом сна голова по пробуждении становилась тяжёлой, болезненно воспринимался любой, даже самый неяркий свет или тихий звук. Ливаю казалось, что он умирает. Правильнее всего, он считал, это будет осуществить в своём доме, без посторонних, без света, в идеальной тишине. Но идеальную тишину одним утром разрушила дробь торопливого стука в дверь. У него и сомнений не было в том, кто стоял за порогом — мальчишка был слишком мал, чтоб дотянуться до кнопки звонка. Первый порыв, скорей распахнуть пред ним дверь и утянуть в объятья, тут же сменился противоположным — заколотить изнутри широченными досками каждую щель, сквозь которую мог бы проникнуть солнечный луч, окончательно превратив свой домишко в гроб. Он долго молчал, не спеша отзываться на стук, но мелкий придурок был слишком упёртым и не желал уходить, не получив своего ответа. Медленно подойдя, Аккерман присел у закрытой двери на ступеньку. Стук моментально затих. Воцарилось молчание. Слышно было едва-едва, как тяжело дышит мелкий пацан за разделяющей их преградой. — Я знаю, что вы внутри, — проговорил он несмело. — Почему не приходите в гости? Отец ожидал вас, устроил вечеринку-знакомство, а вы не пришли. Ливай открыл было рот, но слова не пролезли, застряли на полпути, больно царапая горло. Это и правда был он. Маленький, трогательный, серьёзный, не понимающий всех удивительных хитросплетений людской психологии, но осознавший одну совершенно непостижимую вещь. — Капитан Смит говорил, что вы взяли больничный, — голос мальчишки теперь зазвучал увереннее, но, несмотря на это, в нём чувствовалась тревога. — А чем вы болеете? Что-то заразное? Там, где мы раньше жили, соседка тоже закрылась в доме, и всё. Она очень долго не выходила на улицу и умерла. Я сам видел, как её увозили. Мама сказала, что у неё была эта… де… депрессия. У вас что, тоже она?.. «Какой умный мальчик», — не без сарказма подумал Ливай и усмехнулся сквозь слёзы собственным мыслям. — Не умирайте, пожалуйста. Если вы слышите, приходите. Мама пирог испечёт с малиной, я слышал, что вы его любите, — он сделал шаг от порога, но снова порывисто кинулся к двери и зашептал в замочную скважину, дёрнув за ручку, повиснув на ней. — Мама меня не хотела к вам отпускать, я тоже болею, но отпросился под честное слово, что ненадолго. Пожалуйста, приходите. Пожалуйста. Я буду вас очень ждать. Ливай прикусил себе руку, чтобы не всхлипнуть. Он слышал, как мальчик отпрянул и медленно, тихо побрёл по дорожке к калитке. Рука ухватилась за ручку, взялась за замок, но дальше не двинулась. Ему надо было собрать мысли в кучу, просеять их сквозь решето здравого смысла, а не кидаться очертя голову в омут диковинно-ярких глаз. Ему надо было держаться подальше, при этом не отдаляясь настолько, чтобы все внутренности дрожали и лопались от напряжения, мышцы сводило, суставы выкручивало. Ведь впервые за несколько дней — подумать только, всего лишь несколько дней! — боль, что сжимала тело, его отпустила, сменившись звенящей лёгкостью и пустотой в голове. Но сбежать от мальчишки казалось теперь невозможным, ведь с каждым шагом делаясь дальше, он словно вытягивал силы из Аккермана. И от бессилия этого не помогли бы ни врач, ни лекарства. В полном отчаянии он прислонился затылком к двери и долго сидел в тишине.***
Гриша оказался человеком весьма общительным, к тому же стремившимся расположить к себе новых коллег, потому и сойтись с ним трудностей не составило. Только вот с целью визитов возникла загвоздка. Первое время Эрен видимого интереса к неожиданно зачастившему гостю не проявлял, если не принимать во внимание редкие прикосновения и задумчивый взгляд, который Ливай время от времени замечал на себе. И никаких просьб поведать истории о приключениях в космосе, и никаких «а давайте, я вам покажу свой рисунок» — ничегошеньки. Будто не он умолял посетить их, будто не он опознал настоящий цвет глаз Аккермана. Ливая это немного расстраивало и сбивало с толку, но каждый свободный денёк ноги сами его приносили к заветному дому с террасой под треугольным козырьком на белых колоннах, увитых девичьим виноградом. И Карла — мать Эрена — радовалась ему, тут же бежала за чистой тарелкой и парой приборов, а Гриша спешил обсудить работу и всё, что его занимало. Аккерман с большим удовольствием с ним говорил, хвалил изумительную стряпню, не прекращая благодарить за гостеприимство и производить впечатление добропорядочного человека. Но взгляд беспокойных глаз то и дело сползал к ребёнку, играющему на полу, или ловил его в мягкие невесомые объятия, разгорячённого беготнёй, выпрыгнувшего из-за угла, спешащего вверх по лестнице, чтобы схватить из рук матери освежающий, вожделенный стакан с лимонадом, от запотевших стенок которого маленькие ладони вмиг становились влажными. Только в такие моменты Ливаю вдруг удавалось поймать долгожданную, яркую, словно солнечный зайчик, улыбку, и на душе становилось тепло и пригоже, будто весной долгожданной. И даже совесть при этом молчала, хотя, казалось, лицемернее и безнравственнее, чем его поведение, быть не могло. Но, подчинившись неведомой силе, что захватила, Ливай не желал отказывать себе в этих крохах тепла, ведь прежняя жизнь его не особенно баловала. Став сиротой в восемь лет и попав в интернат, потому как его родной дядька не стал тратить деньги на переселение «сопливого ублюдка» в другую систему, Ливай зарубил на носу раз и навсегда, что он никому на свете не нужен. Казалось сначала, что в этом не может быть плюсов, одни только минусы: никто не утешит, когда станет трудно, никто не подскажет, как быть. Но на деле жить именно так оказалось намного легче. Он мог сам решить за себя и только перед собой теперь нёс ответственность. И некого было просить отпустить его, некому было врать, что вернётся, ведь он совершенно не был уверен в том, что останется жив в следующей экспедиции. Но Аккермана трудности не пугали, а безграничный космос манил далёкими далями. Наверно, по этой причине, окончив военную академию, юный Ливай выбрал космическую разведку. В обязанности разведчиков входило исследование новых планет, поиск разумной жизни, а при её отсутствии — оценка затрат на колонизацию. Работа Ливая устраивала почти полностью. Единственным раздражающим фактором он бы назвал команду, с которой был вынужден делить обязанности, паёк и корабль. Но после того, как бесстрашный, ответственный командор спас ему жизнь, а сам Аккерман далеко не по разу выручил каждого из отряда, идея летать в компании больше ему не казалась такой уж дурацкой. И когда кого-то из них приходилось терять, проще руку было себе оторвать, чем отпустить верным дружбе сердцем память о вновь ушедшем. Ливай старался не прирастать к новичкам, но не всегда получалось. За всё время, что он успел прослужить, они с командором два с половиной раза полностью обновили команду, себе при этом добавив лишь шрамов на теле и на душе. Бывало и Аккерману хотелось, чтобы тех шрамов коснулись тонкие трепетные пальцы. Хотелось, чтоб человек, неважно, какой он и кто, сел рядом с ним и просто, вдвоём, за компанию, помолчал или поплакал, если проникнется болью его потерь. Но почему-то он долгое время был абсолютно уверен, что нет на Земле, да во всей галактике, человека, на это способного. А потом ему стало и вовсе плевать. Успокоилось что-то внутри, не тревожило больше чувство глубокого одиночества, и даже мир, казалось, стал выглядеть капельку ярче. Но взорвался красками, стоило только впервые увидеть мальчишку с глазами цвета тенистой зелени. По тарелке с широкой голубой окантовкой, вмещающей пасторальные эпизоды, катались чёрные, как ночь, маслины и нежно-зелёного цвета оливки, возбуждающие аппетит маслянистым блеском. Душистая зелень перемежалась яркими жёлто-красными пятнами рубленых помидоров и белоснежными, как облака, кусочками мягкого сыра. Ливай смотрел на тарелку и не мог наглядеться. Тусклый, серый, лишённый разнообразия мир и раньше казался ему прекрасным. Но после встречи с мальчишкой, когда розы в соседнем саду стали жёлтыми, а небо окрасилось в невыносимый щемяще-голубой, когда зелень летнего сквера буквально окутывала всё вокруг, а домашнее платье Карлы — ярко-розовое — смотрелось до нелепого кукольно с крупными бусами из бирюзового камня, — Ливай осознал, что прекраснее этого мира не существует. А ещё понимал, что родители Эрена не соулмейты — уж больно аляпистым был весь их дом изнутри. Но прелесть его из-за этого нисколько не уменьшалась. Привыкнув к нему, Аккерман начал воспринимать Гришу с Карлой как старых друзей, и совесть почти перестала мучить, когда всё внимание его устремлялось к их сыну. И всё же в груди каждый раз часто подрагивало, будто пронзённое тонкой струной, несчастное сердце, и страх моментально обуревал, что догадаются Йегеры, прознают истинную причину его посещений, милости не проявят и выкинут прочь из тенистого рая. О, как он боялся быть пойманным, стоило только мальчишке плюхнуться рядом на обитый тёмно-бордовым велюром диван, ненароком задеть или просто взглянуть в его сторону. Но то ли они были слепы и глухи к его безголосым стенаниям, то ли дьявол ему помогал — Ливай в любой день и в любое время встречен был с той же радостью, что и в первый его визит, и неизменно его звали снова и снова.***
Тот разговор с Гришей произошёл в начале апреля. Снег почти стаял, и после холодной, на удивление, лютой зимы с завалами, обледеневшими тропками и проводами, сосульками и снежками, рождественскими подарками, праздным бесцельным блаженным весельем — всем тем, что Ливай предпочёл позабыть, чтобы так не скучать, — наконец-то проклёвывалась весна. Солнечные лучи ещё не прогрели землю, не распустились первые почки на ветках деревьев, только слегка приоткрылись и покрылись пушком некоторые из них. Молодая трава, кое-где пробиваясь сквозь полог старой, прогнившей, выглядывала проказливо и шептала на диковинном языке о том, что пора уже браться за грабли и чистить лужайки, а ветер стремился забраться под свитер, стоило только, забывшись, расправить руки, как крылья, и от души потянуться. Эрену только исполнилось девять, а Аккерман пребывал всё в том же уверенном состоянии необратимой влюблённости. Фатальной, словно последний глоток драгоценного воздуха, что покидает лёгкие утопающего, медленно падающего на дно. Мальчик был яростен, пылок — вспыхивал точно спичка от любого неосторожного слова. Казалось порою, нет в мире вещи, которая не раздражала бы этого милого, вечно растрёпанного воробья. Он всегда первым кидался в драку, первым летел защищать остальных, а гордый собственным мнением, нёс его в уши других без зазрения совести. Будто румяное яблоко, он наливался силой и красотой день за днём, и Ливай, украдкой кидая короткие взгляды, боялся однажды ослепнуть от этой невыносимой, немыслимой красоты. Думалось, то был опасный, пьянящий плод, одурманивающий и забытьё дарящий, а Аккерман не хотел стремиться ни к опьянению, ни к забытью. Но взгляд продолжал то и дело соскальзывать в сторону рук и коленок, мелькающих в прорезях драных джинс, в сторону глаз, завораживающих тенями. Но в тот момент его главного раздражителя не было дома, был только Гриша и сам Аккерман, по привычке зашедший в гости. — Знаешь, давно я хотел у тебя спросить, — начал вдруг док после недолгого, уютного молчания, закуривая сигарету. Яркий огонь зажигалки вспыхнул в двух стёклах очков и погас. — Спрашивай, — и Аккерман в приветственном жесте приподнял руку, готовый к любому вопросу, кроме единственного: — Ты ведь влюблён сейчас, по-настоящему? В миг его тело пронзили тысячи игл. Ливай ощутил себя рогатым жуком, мотыльком, нанизанным на булавки, распятым в качестве редкого музейного экспоната. — Давно за тобой наблюдая, заметил одну интересную вещь — ты любуешься всем, что увидишь. Так могут делать лишь люди, чей мир стал цветным. Мы с Карлой, как ты, должно быть, успел заметить, не предназначенные, — выдохнул и затянулся немного нервно. Ливай шестым чувством уже понимал, к чему клонит доктор, но предпочёл не перебивать, чтобы меж ними не было недосказанности. — Когда мы решили быть вместе — договорились, что если однажды она повстречает соулмейта, я отпущу её… — Гриша. Это не Карла. Они напряжённо смотрели друг другу в глаза несколько долгих секунд, прежде чем Аккерман решился продолжить: — Я повстречал этого человека незадолго до знакомства с тобой. Но он… бесконечно далёк от меня. Всё очень непросто. В комнате вновь воцарилась тишина, изредка нарушаемая трелью птицы за окнами. — Вот как. Прости. — Всё в порядке, — ответил Ливай даже слишком уверенно, справившись. — Ты… Эта девушка знает? — Это не девушка. — О, — док задумался, крепко, начал раскуривать вдруг потухшую сигарету. — Хотя разве это имеет значение, если вы близкие люди, — произнёс он задумчиво, с видимым облегчением выдохнув дым в потолок. — Я не хотел бы сейчас об этом. — Ливай начал злиться из-за нервозности, всколыхнувшей в груди упрямо придавленные ростки. Встав из уютного кресла, он подошёл к окну и уставился на лужайку. По влажной земле уже прыгали птицы в поисках скудного пропитания. — Ты можешь сколько угодно стараться убить в себе это, но у тебя не получится, — прозвучал за его спиной голос так горько, с таким сожалением, что у Ливая не повернулся язык попросить замолчать. — Я тоже когда-то видел всё в ярком цвете. И это было пре-кра-сно, — почти прошептал Гриша. Когда Аккерман повернулся, увидел, как тот потирал длинными пальцами лоб. — Но отпустил от себя. И потерял. Карла была человеком, что помогал мне выбраться из червоточины, я бы один не справился. Так привязался к ней, что не смогу отпустить. И знаешь, я рад, что она не твоя, как бы это ужасно не прозвучало. Я эгоист, как любой человек, и Карла мне очень и очень нужна. Мне рядом с ней уютнее и теплее. Но всё же, какой бы чудесной она ни была, мир никогда больше не засияет для меня всеми своими красками. А потому я тебе говорю, как другу: если однажды вы встретитесь снова, скажи ему и не отпускай от себя никуда. Эта ошибка может тебе обойтись слишком дорого. Стоило ли говорить — цветной мир. Ливай не за это ценил свою маленькую находку, своё удивительное сокровище, ради которого жил на Земле уже третий год, перестав летать. Больше всего он ценил тот ни с чем не сравнимый преданный взгляд в ответ, радость от каждой встречи и шевеление сердца за рёбрами, когда они после чтения книги задрёмывали в гамаке, и ветер легонько трепал выцветшие до меди нежные волосы Эрена. Стук по ступеням и быстрый сквозняк от двери, заставили Ливая очнуться, поёжившись. Щёлкнул замок. В ватной глухой тишине повис осторожный вопрос: — Что-то случилось? И Аккерман, не выдержав, поднял глаза, что позволял себе слишком редко. От красоты увиденного перехватило дыхание. Чуть побледневшая за зиму кожа покрылась под первыми солнечными лучами крохотными веснушками. Рот, как и прежде, алел, тяжело дыша. Щёки, румяные с холода, стали ещё краснее под ненасытным взглядом. А в озверевших от непонимания глазах читалось одно: «Покажи мне, кто сделал тебе неприятно, — в миг разорву на куски». Разве Ливай мог такому признаться? Ребёнку. Дикому, резкому. Своему. — Всё хорошо, — улыбнулся Ливай практически через силу. — Просто мы с папой немного ударились в воспоминания. Веря-не веря, Эрен метнул взгляд к отцу, который теперь примирительно улыбался обоим. — Всё хорошо, Эрен, правда. Не беспокойся. Мама придёт ближе к вечеру, там на столе оставила ужин. Поблагодарив, мальчик хмуро взглянул на Ливая ещё раз и, ничего не сказав, удалился к себе, тихо поскрипывая ступенями. Гриша дождался, пока сын уйдёт, и позвал Аккермана пройтись. Снова было нервозно и неприятно от мысли о том, что разговор их может продолжиться, но старший Йегер скользкую тему больше не поднимал. Они вспоминали какие-то старые фильмы, смеялись и ели мороженое. А через год Гриша погиб.***
Верёвочные качели скрипели на каждом подъёме. У-ух! Ха-ха-ха! У-у-ух! Оп-ля! Ливай, помогавший хозяйке накрыть скромный праздничный стол на веранде, переживал каждый скрип, как падение в бездну. Точно ведь расшибётся, как пить дать! — У-у-ух! — нагнетал больше страху мальчишка. Сердце не выдержало. — Эрен! Может, поможешь нам с матерью? Хватит балбесничать! — Ради Бога, оставь его, Ливай, пусть развлекается, — тихо произнесла Карла и отвлекла его приготовлением салата. Гости, прибывшие в скором времени, тут же заполнили стол недостающими блюдами: Смит приволок здоровенную бронзовую индейку, Ханджи с Моблитом — двухъярусный торт, Ханнес — вина (кто бы в нём сомневался), Боссарты — Оруо с Петрой — большую корзину с ягодами и фруктами для детворы, что носилась теперь кругами, мешая и раздражая Ливая противным писком, из-за которого он совершенно не слышал скрипа старых верёвок о ветку. Но вдруг — по велению сердца, не иначе — Аккерман повернулся и увидел, как Эрен срывается с тёртых досок, что были сиденьем, и, сделав с воплем дугу, плашмя ударяется о газон. Вся жизнь пронеслась у Ливая перед глазами. Сунув кому-то — он даже не видел кому — сухие тарелки и полотенце, он кинулся с лестницы сломя голову и, пробежав галопом несколько метров, упал на колени в траву. — Эрен, — его рука предательски дрожала, но контролировать это уже не хватало сил. — Эрен, ты жив?! — он прикоснулся к шее, нащупал пульс и только тогда смог вздохнуть, а потом и растрёпанная голова слегка повернулась, блеснул озорством невозможно зелёный глаз. — Круто я смог, правда? У Аккермана дёрнулась бровь. Внутри словно заледенело. — Ты что, испугался? — Эрен слегка приподнял голову и тут же склонил её снова — от подзатыльника, из носа закапала кровь. Резко поднявшись, Ливай направился к дому, его зазнобило. Подскочив, как ни в чём не бывало, мальчишка ринулся следом. Одиннадцать лет, а ума, как у мухи. — Я хотел показать тебе, как могу! — Не подходи ко мне!.. — голос сорвался и дрогнул. В ответном взгляде читались оторопь и непонимание. — Не сегодня. Это была их первая ссора.***
Эрену было четырнадцать, когда его мать вышла замуж за Шадиса и родила двойню. При всей своей грубости и неотёсанности Кис оказался достаточно мягок, и юный Йегер совсем скоро перестал воспринимать его всерьёз. Взрослея, он превращался из яркого и своенравного ребёнка в юношу — прекрасного, но излишне самоуверенного. Он был красив и, конечно, об этом знал. За ним постоянно ходили влюблённые одноклассницы, на день Валентина заваливали записками. Но гадко этим воспользоваться не давала врождённая простота и широта сердца. Самоуверенность Йегера проявлялась в другом. Не проходило ни дня, чтобы он не попался на глаза Аккерману, не атаковал его дверь звонком, не произнёс в его сторону слова. Но чем сильнее упорствовал он, требуя к себе внимания, тем жёстче ему отвечал Ливай, всю свою жизнь ненавидевший наглецов. И, начавшись, как глупое развлечение взбалмошного юнца, эта игра со временем превратилась в открытую конфронтацию. Вплоть до того, что Ливай перестал приходить в полюбившийся дом (хотя причин для этого было и без того достаточно: Шадис к нему относился прохладно, а Аккерман не пылал интересом слушать истории Карлы про сопляков). Однако же Йегер сдаваться не собирался, он несколько раз ночевал у порога на коврике Аккермана на потеху прохожим, позоря любимую мать. Ливай мог бы сблизиться с ним, подружиться, да хотя бы просто поговорить, но характер мальчишки пугал своей буйной непредсказуемостью, а Аккерман не готов был к скандалам и выяснениям отношений на публике, и он не верил, что с этим придурком можно хоть как-то договориться. Однажды, решив на всё плюнуть, он подарил мальчишке на выпускной зелёный, в цвет глаз, шёлковый галстук с набивным рисунком, затянул ему узел и пожелал всего наилучшего, а сам сел в челнок до Луны и отчалил. Но в дороге ему стало так паршиво, что горе-беглец едва ли остался жив. А вернувшись в сознание, первым, кого он увидел, стал выпускник. В тот момент Аккерману открылась простая истина: он никогда не сможет сбежать или спрятаться от него. Даже если выроет бункер под домом, настырный пацан будет носом рыть землю и докопается. А после сожрёт его целиком, и у Ливая не будет сил ему сопротивляться. Потому что, каждый раз захлопывая дверь у него перед носом, Ливай желал одного — чтобы его со всей силы прижали к стенке.***
Разведчики были людьми, от чьей осторожности и рассудительности зависело слишком многое. Эрен подобными качествами не сверкал и в разведку, увы, не годился, но бредил ею с глубокого детства. Будь его воля, Ливай никогда бы не допустил подобного сочетания, но у Шадиса, крысы штабной, на этот счёт имелись собственные соображения, видимо, очень уж он уставал от пасынка. Эрен с его одобрения кинулся с документами в академию и, разумеется, поступил. — Кто бы сомневался. — Ливай расправлял бельё на верёвке. Запах свежепостиранных простыней щекотал им обоим ноздри. — Что ты имеешь в виду? — Йегер опять лез в бутылку, как предсказуем он был. — Имею в виду, что с такой же протекцией, как у тебя, поступил бы даже самый последний тупица. — Ливай развернулся с пустой корзиной и зашагал по газону домой. Стирка его была в самом разгаре. К тому же на Эрена он с недавних пор предпочитал не смотреть дольше нескольких секунд. Это было опасно. Пацан волновал не на шутку в свои восемнадцать. Ростом он стал выше Ливая на голову, да и в плечах раздался, у Аккермана под ложечкой так и ёкало каждый раз. — Знаешь что?! — взорвался пацан криком почти за плечом, догоняя, схватил его за руку и развернул неожиданно резко, так, что Ливай едва не поскользнулся на влажной траве. — Ты меня бесишь! — Понятное дело, орать-то зачем? — спокойно с улыбкой ответил мужчина, хотя внутри заходилось при виде смешной перекошенной физиономии. — Затем! — почти прорычал ему Йегер, резко сдавил в объятьях, накрыл пятернёй затылок и, притянув за голову, больно прижался к губам. Ливай и не думал сопротивляться. Пустая корзина упала в траву. Вскоре в неё угодила косынка, снятая с головы Аккермана.***
Первое время он очень боялся, проснувшись однажды, увидеть всё серым, узнать, что ему всё приснилось, и сердце так больно сжималось при мысли об этом, что слёзы сами собой катились из глаз. Но высыхали, стоило Эрену снова обнять его и зашептать в ухо трепетные признания в вечной любви. Так не могло быть, не с ним, но так было. И Аккерман привыкал потихоньку себя ощущать иначе, частью чего-то большего, чем одинокий, чокнутый человек, любующийся бесконечным простором небес, распростёртым над головой, да травой, шелестящей чуть слышно у него под ногами. Около года они ото всех скрывались, особенно от родителей Эрена, продолжали разыгрывать сцены взаимной стоической неприязни на потеху знакомым. Но шило в мешке утаить было проще, чем взгляды, которыми эти двое бросались друг в друга, встретившись — «совершенно случайно!» — в общей компании. И в один прекрасный день Йегер, не выдержав притворства, представил Ливая всем, как своего соулмейта. Карла и Кис отреагировали весьма сдержанно. Больше всего были рады Смит, давно понявший в чём дело, и в прошлом году овдовевшая Петра. Ханджи, наверное, тоже обрадовалась бы, но в тот момент находилась в большой экспедиции, и связаться с ней не представлялось возможным. Вскоре Йегер с вещами пришёл на порог Аккермана, чтобы осесть в его жизни совсем. Казалось, что счастью предела не будет. Мальчишка показывал Ливаю такие звёзды почти что каждую ночь, что виденные им прежде, из газа и пыли, казались ничтожным пшиком. И каждое мгновение, проведённое рядом, стало давно знакомым, желанным тенистым раем, в который Ливай стремился все эти годы. — Я, знаешь, — он улыбнулся, ловя чутким слухом мечтательный голос сокровища. Оба лежали на покрывале, в далёком от глаз прохожих уголке парка, и Аккерман читал книгу, а Эрен, уже второкурсник, просто смотрел в высокое небо и улыбался. — Если бы мог подарить тебе целый мир, огромный, — он сделал большой круг руками, заставив Ливая смеяться, — не стал бы его огранять, а просто вставил бы в кольцо и надел тебе на руку. Вот. Ветер трепал отросшие волосы. Лето сгорало в огненно-красных клёнах, в его глазах. Эрен смотрел так, что мир был не нужен. — Ты и так подарил мне вселенную, — и Аккерман наклонился, целуя губы, тая от сбившегося дыхания. — Пообещай мне, что никуда не денешься, — шёпот сливался с шелестом травы и книжных страниц, трепещущих на ветру. — Обещаю, — Ливай растворялся в цветах и звуках.***
Позднее утро субботы застало обоих в постели. Солнце стояло с другой стороны от дома, и мягкий свет, что проникал сквозь плотно задёрнутые чуть прозрачные занавески, колебался на стенах спальни. Ливаю казалось, они залегли на дне океана. Эрен сопел на соседней подушке. Длинные волосы, ниже плеча, кольцами змей стелились вокруг, щёки опять покрылись щетиной. Ливай каждый раз ворчал на него за нежелание бриться, но сам обожал наблюдать, как они — эти щёки — то втягиваются, то наполняются даря безграничное удовольствие, и как на щетине потом оседают белёсые или прозрачные капли, похожие на самоцветы. — Эрен, детка, пора вставать, — прошептал он, не пряча надежду в голосе на продолжение жарких фантазий. Не открывая глаз и не меняя ритма дыхания, Йегер, как гризли, заграбастал его в объятия. — Хэй, ты оставишь на мне синяки. — Ливай слегка пошевелился, устраиваясь удобнее, но вырываться и не подумал. Он позволял проявлять силу мальчишке, будучи сам от неё без ума. Но время текло, а Йегер, кажется, снова уснул. — Эрен, вставай, надо делать дела, мы хотели сегодня сходить погулять. — Никуда не пойду. Хочу быть здесь с тобой. — Ну уж нет! Там такая красота, я не согласен прозябать дома целую вечность. Услышав это, Эрен перевернулся и уложил Аккермана на обе лопатки. — Ты — моя красота. Из полумрака тенистая зелень глаз обжигала все чувства. Ливай недвусмысленно закинул ногу на бёдра любимого и прогнулся навстречу, когда тот склонился, целуя шею. Любая работа по дому, прогулки могли подождать, когда они были так близко.***
День рождения Ханджи праздновали в ангаре, как и всегда. Народу было битком. Спиртное лилось рекой, и, несмотря на запрет руководства, желающие поздравить всё поднимали и поднимали кружки за крепкое здоровье дорогой сумасшедшей. А Зоэ травила байки и заражала энтузиазмом. В кои-то веки её не хотелось заткнуть. — Ты, Ливай, такого ещё не видел! Это что-то феноменальное! Там такие аборигены! Такая растительность! Ладно, — толкнув в плечо, она сжалилась. — Больше не буду, а то ещё снимешься с рейса в последний момент, знаю я тебя. — С какого рейса? — Эрен здесь тоже был, сидел, как всегда, поблизости, и не сводил с Аккермана влюблённого взгляда. Ливай обожал и его, и этот взгляд тоже, но в тот день ему стало не по себе. Совесть была нечиста. Он собирался поговорить раньше, но как-то всё не получалось: то момент не подходящий, то настроения не было. Не то чтобы он сам куда-то сильно хотел (хотя, на самом деле, хотел и очень), но больно уж сильно его уговаривали, и в последний момент Ливай сдался. Только вот как рассказать об этом Эрену — он себе не представлял. — Ты что, до сих пор не сказал ему? — Ханджи, склонившись, зашипела на ухо. Вперилась целым глазом, ища ответа, но не нашла. Ливай отвернулся. — Немедленно пойди и сделай это! Ты с ума сошёл! До отлёта неделя, а он ничего не знает! Он вновь посмотрел на Эрена. Парень готов был принять от него любую пилюлю, хоть пулю в лоб, но этот «сюрприз» был куда хуже пули. И всё же тянуть ещё дольше граничило с идиотизмом. Кивнув головой, Ливай вышел из-за стола, сделав Эрену знак. Они миновали две-три компании и остановились в уголке, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Эрен выглядел щенком, жаждущим ласки хозяина. Он улыбался, слегка склонив голову, и в такие моменты казался совсем дураком. — Я лечу в экспедицию. — Как? — улыбка немного дрогнула, но так и осталась висеть на лице, будто пришитая. — Смиту очень нужен второй пилот. Своего он опять потерял. — Но ты тут причём? Неужели нельзя найти кого-то другого? — Эрен. Я сам хочу. Я слишком долго сидел на Земле. — А как же я?.. Постой, — он зажмурился и прикрыл ладонью глаза. — Постой, постой, постой. Я ничего не понимаю. Почему ты решил полететь с ним? Тебя что-то не устраивает в наших отношениях? Я уделяю тебе мало времени? Не убираюсь совсем? Я не ценю то, что ты делаешь для меня? — Эрен, ну при чём здесь всё это? — заныл Аккерман, утомлённо закатывая глаза. — Я просто хочу развеяться. Посмотреть на другие планеты, на звёзды. Может, в последний раз… — Раньше ты говорил, что тебе не нужны ни другие планеты, ни звёзды. Ты устал от меня? — Вовсе нет, — Аккерман не лгал. Он любил его так же сильно, как в тот миг, много лет назад, когда впервые увидел. — Я уже скучаю. Заранее. Эрен, — Ливай наплевал на то, что их могут заметить и погладил пальцами по щеке. — Пожалуйста, не истери. Стартуем через неделю. Дело уже решённое. — Возьми меня с собой, — Йегер сжал его ладонь и горячо поцеловал. — Смит не возьмёт тебя, — Ливай отнял руку и, снова засунув в карман, опустил глаза. — Почему? — Ты не получил диплом пилота. — Но я получу его! — В экспедиции каждый должен быть занят чем-то. Ты не учёный, не медик, ты недоучка, которого некуда деть. В полёте может случиться всё что угодно. У нас может сгинуть паёк. Смит не допустит, чтобы на корабле поселился один бесполезный рот. Ливай ждал, что Эрен на это обидится, но у мальчишки хватило ума трезво взглянуть на сложившуюся ситуацию, и всё же он не желал сдаваться. — Дай мне всего один год, и мы полетим вместе. — Эрен, — Ливаю было непросто ему говорить об этом. Пожалуй, ещё сложнее, чем про экспедицию. — Шадис не выдаст тебе диплом. Он говорит, что дерьмовее пилота в жизни не видел. — И ты ему веришь? Этому старому говнюку?! — Эрен, казалось, смеялся, но голос его задрожал. — Я ему докажу и всем докажу, что я лучший пилот! И тогда меня на борт возьмёт не только Смит, у меня к порогу очередь выстроится! — Мы не на лужайке, не надо орать. — Ты тоже считаешь, что я дерьмовый пилот? — Я считаю, что ты мог бы действовать поосторожнее. Твои поступки слишком необдуманны, а манёвры рискованны, ты действуешь наобум, и ошибка твоя может слишком дорого обойтись. Я не могу допустить, чтобы ты управлял кораблём. Даже третьим пилотом. Тени в глазах превратились в плотную пелену. — Эрен, — Ливай ухватил его за рукав, но Йегер отдёрнул руку. — Не трогай меня. — Эрен, прости. Но я ведь сказал тебе правду. Это лучше, чем врать. — Ты молчал. — Э-эрен, — Ливай обвил его талию, плюнув на окружающих окончательно, и заглянул в глаза. — Возьми себя в руки, а? Ты ведь сильнее критики. Хочешь, я сам тебя научу? Хочешь? Вернусь, и мы вместе с тобой сядем в кабину и полетим. — Ты уже летал со мной. Чуть не поседел, — голос далёкий, холодный, как не родной. — Это было давно. Я уже забыл, — ни черта он не забыл, до сих пор поджилки тряслись, стоило вспомнить тот штопор. Взгляд сверху вниз из-под полуприкрытых век тяжёлым хмелем сочился в глаза Аккермана. Ливай был готов что угодно сделать, лишь бы загладить свою вину. А может быть, ну его, этот полёт? Неужели хотя бы одна экспедиция сравнится с его дорогим мальчишкой? — Хочешь сказать, тебе больше не больно? — спросил Эрен шёпотом. — Нет, представляешь, — ответил Ливай обрадованно раньше, чем что-то начал соображать. Надо было молчать или уйти из ангара вместе, немедленно, больше не возвращаясь ни к этим людям, ни к этой теме. Забыть о полётах и жить другой жизнью. Но Аккермана несло. — Мы с Ханджи поставили эксперимент. Помнишь, я ездил неделю назад в Миннесоту? Это была вовсе не Миннесота, Эрен. Я летал на Луну. И совершенно ни грамма боли, можешь себе представить? С тех пор, как мы… сошлись, любой дискомфорт прошёл. Я словно помолодел на несколько лет… Ливай снова поднял глаза и упёрся в непроницаемый взгляд, словно забрало на лоб опустили. — Что ж, поздравляю, — Эрен усмехнулся и собирался, было, уйти, но Аккерман удержал его. — Стой-ка. А ну погоди, — в груди шевельнулось одно нехорошее подозрение. — Чего ещё? Этот вопрос Аккерман пропустил мимо, дома бы сразу отвесил ему подзатыльник по старой привычке. — Ты себя как чувствуешь? — Сносно. — А поподробнее? Что-то неясное, смутное билось в его голове, как птенец, разбивающий крепкую скорлупу изнутри. Хотя, кто сказал, что из яиц обязательно появляются птицы? — Эй! Аккерманы! — где-то в толпе послышался хохот. — Долго ещё вас ждать?! — голос у Зоэ был той ещё пыткой для слуха. — Сейчас, мы идём! — крикнул Ливай и вновь повернулся к мальчишке. — Я попрощаюсь, и мы отваливаем, хорошо? Хочу провести этот вечер только с тобой. Мы всё обсудим и договоримся. Я обещаю. Йегер пожал плечами. К ним подошли Майк с Нанабой, Конни и Саша и разъединили их (хотя Аккерман и сам не стремился на публику выставляться), завязав по пути к столу именинницы какой-то дурацкий и ничего не значащий разговор. Пары минут, тостов и шуток хватило, чтобы забыть о своём обещании и отвлечься. — Йегер?.. Где Йегер? Ребят, вы не видели Эрена? Кто-то качнул головой и продолжил смеяться. Но Аккерману больше было не до улыбок. — Эрен! — тишина накрыла пологом многоголосый шёпот. — Чёрт! Он выскочил из-за стола и рванулся к выходу. Там, за воротами, воздух был свежим и чистым. В небе плясали стрижи и висели расплывшиеся дорожки от самолётов, отблёскивающие розовым в закатных лучах. Йегер ушёл далеко вперёд. — Стой! — заорал Аккерман, но голос его проглотило пространство зашитых в бетон и металл взлётных полос. Эрен не остановился. Он шёл в направлении тренировочных самолётов. — Гадкий мальчишка. — Борясь с недостатком воздуха в стиснутой страхом груди, Ливай побежал. Через полосы и газоны, мимо линий разметок и знаков. Почему-то вдруг вспомнилось, как Йегер, в детстве ещё, навернулся с качелей и чудом остался жив. Если он сядет хмельным в самолёт и допустит ошибку — так же легко ему не отделаться. — Эрен! Прошу тебя, остановись! — выкрикнул снова срывающимся от напряжения и нагрузки голосом, стирая с глаз непрошеные слёзы, что застилали взор. — Прошу… Но Йегер уже поднимался по лестнице, вспрыгивал на крыло и открывал кабину. — Сто-о-о-ой! — крик разорвал пространство, но не заставил остановиться. Лишь на мгновение Эрен застыл в нерешительности, а после с удвоенной скоростью начал готовиться к вылету. — Только вылези живой из этой посудины, — пообещал Аккерман, глотая слюну. — Я тебя сам прикончу. Силы его истощались с катастрофической скоростью. Пусть в молодые годы он был хорош в забегах, помнить о прежних победах теперь, увы, не имело смысла. И всё-таки он продолжал через силу перебирать ногами, даже когда осознал, что все его действия обречены на провал. Земля задрожала, в брюхе пузатого самолёта заклокотал мотор. — Эрен… Ливай опустился на землю и просто смотрел, как трогаются шасси, как самолёт выруливает со стоянки на взлётную полосу, встают в идеальное положение щитки и закрылки. Он мог бы, наверное, кинуться под колёса, но Йегер его переехал бы, не заметив. Таким уж он был по жизни: если вобьёт себе что-то в голову, то не выбьешь даже скалкой для белья. Оставалось молиться и уповать на адреналин, от которого хмель развеивается в секунды. И всё же… Порою от этих секунд зависят последующие годы. Самолёт разогнался, взмыл в небеса и сразу ушёл в спираль. У Аккермана сердце оборвалось. — Что он творит, мать его? — Смит подоспел и, остановившись за спиной Ливая, уставился в небо так же, как все остальные. Медленно подтягивались ровесники Эрена, Зоэ и Майк — Ливай на них не смотрел, лишь краем уха улавливал голоса. Всё его внимание было приковано к тёмной фигурке маленького самолёта, кружащего в небе. — Он выполняет фигуры, — ответ прозвучал слишком тихо. Его никто не услышал. Самолёт совершил долгий переворот вокруг оси и вернулся в исходное положение, а потом повторил то же самое, но уже под наклоном в сорок пять градусов. — Чтобы он так на экзамене «Бочки» крутил! — ворчливо заметил Пиксис, а самолёт уже развернулся для выполнения новой фигуры, на этот раз «Иммельмана». Ливаю хотелось, чтобы мальчишка стоял перед ним. Он бы тогда точно бросился в ноги — пусть на глазах у всех! — и умолял бы простить его, клялся, что в жизни своей никуда от него не денется. Только бы он отлетал без ошибок, только бы приземлился. Ведь дороже улыбки-солнца, дороже его взгляда-рая ничего на свете не было. Самолёт закончил «Иммельман», скрутил горизонтальную восьмёрку и показал всем «Кобру». — Ненормальный, — прошептала Ханджи. — Ливай, ты бы встал, колени отморозишь. Она подошла и, аккуратно взяв за плечо, потянула вверх, но Аккерман подняться не мог: ноги ослабли от страха. Хмель вышибло из головы окончательно, когда Эрен сделал две «Чакры» подряд. За спиной, все кто был, затаили дыхание, никто не пищал и не аплодировал. Сделав в воздухе кульбит, самолёт пошёл на возвышение, выпуская белый пар. — Горка! — воскликнул Смит. — Мёртвая, — тут же оспорил Пиксис, наблюдая, как самолёт запрокидывает. — Ни то, ни другое. Ханджи была права… В розовых закатных небесах Эрен рисовал огромное сердце из пара. По зрительской толпе прокатился очарованный женский вздох. — Я тоже люблю тебя, детка, — проговорил Аккерман, сжимая в пальцах траву. Только бы снова увидеть глаза её цвета. — Ливай, а какую машину он взял?.. — Из вон того ряда, — кивнул Аккерман и внутренности смёрзлись от предчувствия беды. Смит никогда ни о чём просто так не спрашивал. — Лучше бы ему снизиться. Спрингер, вызови скорую. Быстро! Нет. Эрен снова шёл вверх и на этот раз делал «Колокол». — Не могу на это смотреть, — услышал Ливай голос Кристы и, вскинувшись, побежал. Как давно, по газону, за мальчиком, что навернулся с качелей, за тем, кого он берёг столько лет и не уберёг от своей же глупости. На пике фигуры мотор заглох, стало тихо, как ночью в подвале, и так же страшно. Машину слегка повело, наклонило и затянуло в штопор. С каждым витком Аккерман ощущал всё сильнее панику, но не свою, а Йегера. А ещё его злость на себя, и отчаянное желание вернуться домой невредимым, чтобы ещё раз увидеть с Ливаем звёзды. — На себя! Сильнее! — выкрикнул он, и машина немного приподнялась, но совсем ненадолго — плашмя упала на землю с грохотом, разметав осколки вокруг. Из остатков корпуса повалил светлый дым. — Эрен. — Ливай побежал что есть силы, едва не споткнулся о несколько кусков металла, ещё минуту назад бывших единым целым и нёсших его мальчишку к земле. — Эрен! — выкрикнул он и, заметив шевеление в кабине, едва не свихнулся от радости. Буквально взлетев по крылу, он откинул разбитую крышку кабины и ужаснулся: мальчик его был весь в порезах; стёкла, вонзённые в кожу, торчали, как чешуя, — отовсюду. Были поранены кисти рук и лицо, крупный осколок торчал и из шеи, усложняя дыхание. Эрен хрипел. Ему не хватало воздуха. Дёргать его, шевелить, пытаться избавить от стёкол и спровоцировать кровотечение или оставить вот так умирать? Ливай не мог выбрать из двух этих зол. Но Йегер к нему потянулся израненными руками, и Аккерман выдернул стёкла из них, а потом из щеки то, что было крупнее всех, и из шеи, тут же накрыв бурлящую кровью рану ладонью. Кое-как вытащив Эрена из-за штурвала, Ливай поднял на руки болящее тело и, съехав на заднице по крылу, оказался на твёрдой земле. — Эрен, ты слышишь меня? Из глаз цвета тени в траве посыпались слёзы. — Ну же, держись, детка, я тебя вылечу, ты поправишься. Правда! Я от тебя никуда не уйду, я всегда буду только с тобой! Помнишь, как обещал тебе, Эрен? Ты помнишь? — Он сжал его руку в крови, пальцы не двигались — повреждены сухожилия. — Ты со всем справишься, ты же боец! Ну не плачь, потерпи, понимаю, что больно. Скорая уже едет… — Лив… — Что, детка? — он посмотрел в измученные глаза. Сосуды полопались — выглядело ужасно. Но там, в глубине, ещё не потухла надежда и, ранящий сердце, немой вопрос. — Конечно, я видел, как ты летал! Все видели! Шадис теперь не отвертится! Да и Смит тоже! Все теперь знают, что ты отличный пилот! — Спа… — гримаса, похожая на улыбку, одномоментно скривила его лицо и пропала. Взгляд замер. Сердце Ливая сдавило невыносимой болью. — Эрен… Он посмотрел на закат. Солнце, пылающее багрянцем, выцвело до белёсого пятнышка. Мир вокруг снова стал чёрно-белым.