Medicina alternativa

Руки Широ — обе, живая и нет — приятно холодные, от них пахнет лимоном и корицей, как и от кружки с чаем, что стоит на полу рядом с диваном. У меня кружится голова, когда я закрываю глаза, едет крыша от ласковых прикосновений и горит кожа. Проклятый жар снедает меня, и я даже не знаю, делает Широ лучше или же только подливает масла в огонь, прикладывая прохладные ладони к моему лицу. — Чёрт, божественно, — хриплю я, накрывая его руку своей, чтобы удержать подольше — щёки просто пылают, и спасительный холод приносит настоящее облегчение. — Ты как? — сочувственно произносит он, украдкой проводя подушечкой большого пальца от моей скулы по шее и обратно. — Без изменений. Хреново, — отзываюсь, так же не акцентируя внимание на том, что слегка касаюсь губами раскрытой ладони. Бывают такие моменты, когда ужасно хочется ляпнуть что-то сентиментальное, вроде «теперь, когда ты здесь, всё в порядке». Вот он и наступил в моей жизни, этот момент. — Ничего, мы поставим тебя на ноги, — голос Широ полон оптимизма, несмотря на то, что до Рождества остаются жалкие пять дней и помочь мне может только чудо. — Мы? — эхом повторяю и усмехаюсь — детская провокация. — А для чего я, по-твоему, здесь? — он оглядывает мою комнату с таким видом, словно во всём мире нет места ужаснее и захламленнее, и ноги бы его тут не было, если б не я. —Действительно, — моя усмешка превращается в слабую, благодарную улыбку. Близится ночь, и температура у меня, по традиции, подскакивает. Пока Широ что-то химичит на кухне, я лежу, уставившись в окно. Снег за ним падает тихо, словно кто-то с величайшей осторожностью посыпает землю белыми хлопьями, не выдавая себя ни звуком, ни шорохом. В комнате темно, только огоньки гирлянды, обмотанной трижды вокруг маленькой рождественской ели, попеременно заливают стены зелёным, синим и красным. Я натягиваю плед до самого носа, рукава толстовки — до самых костяшек, но меня всё равно колотит, и я злюсь, потому что под Рождество болеют только неудачники. Просто, мать вашу, не верится. Между прочим, о матерях. Я, конечно, этим словом только ругаюсь, но всё же интересно: когда тебе почти двадцать, они продолжают заботиться о тебе во время болезни? Или это детская привилегия? Хотя, в общем-то, в детстве мне тоже никто температуру не измерял и чай не носил, по крайней мере, насколько мне помнится. Наверное, раз на мне всё заживало, как на собаке, то и простуда проходила самостоятельно, и я совсем не нуждался в том, чтобы кто-то был рядом. К хорошему, говорят, быстро привыкаешь. Я уже рассчитывал провести Рождественскую ночь дома, как настоящий интроверт, запивая антибиотики вином, отвечая на пьяные сообщения придурков, которым повезло не слечь с каким-то вирусным дерьмом накануне праздников, и наслаждаться всеми прелестями этого жалкого депрессивного состояния, но Широ заявил, что не допустит этого, и я впервые был рад тому, что кто-то разрушил мои планы. Так что моё нынешнее состояние — чистейший абсурд. Я зол на мир за его несправедливость, мне плохо, как никогда, но при этом я в жизни не чувствовал себя счастливее. Мне теперь страшно представить, как бы я всё это переносил, не будь Широ рядом. Стоит подумать об этом, и внутри всё неприятно сводит, словно бы паникой и отчаянием. Не то, чтобы я не мог справиться сам, любой идиот сможет следовать указаниям врача, но всё-таки есть огромная разница между тем, чтобы лежать с запредельно высокой температурой в полном одиночестве, и тем, чтобы кто-то близкий заботился о тебе. Осознавать, что ты небезразличен кому-то настолько, что он готов проводить с тобой время, даже рискуя заразиться — это, чёрт возьми, дорогого стоит. Все эти мысли приводят к тому, что я, кажется, смотрю на Широ с обожанием, когда он возвращается в комнату. Может быть, это просто болезненная возбуждённость, но у меня чуть сердце из груди не выпрыгивает, и я бы отвёл глаза, но не могу — он просто дьявольски красив в своём чёрном свитере. Мне всё ещё трудно поверить в то, что он торчит здесь весь вечер с этим коконом из пледа, свернувшимся на диване — со мной. — Выползай оттуда, кадет, — шутливо командует он, устраиваясь рядом на диване. Конечно, Широ — единственный, чьи приказы я выполняю беспрекословно, но, отбрасывая плед и садясь, я смотрю на него грозно и с вызовом, будто напоминая о том, что я уже давно не кадет, а он пусть только посмеет ещё раз свалить в свою грёбаную армию. Я прошёл достаточный путь в развитии своего чувства, чтобы знать абсолютно точно — я больше не отпущу его. — И что дальше? — спрашиваю я и чувствую, как холодеют руки от внезапно захлестнувшего меня волнения. На лице Широ играют цветные отблески, в глазах мерцают огоньки гирлянды, и это так сказочно красиво, что я не могу оторвать взгляда, ощущая себя загипнотизированным. У меня никогда не возникало такого сильного, спонтанного и непреодолимого желания его поцеловать. Я ни в чём не способен отдать себе отчета, просто всё так складывается: эта снежная ночь, сверкающая полутьма, острый запах корицы с лимоном, вся эта проклятущая интимная обстановка, близость Широ и я, ни хрена не соображающий — кажется, самое время делать глупости, которые потом можно будет оправдать помутнением рассудка из-за болезни. К чему приведёт эта чёртова химия между нами — только вопрос времени. Моё сердце бьётся так тяжело и трудно, словно сейчас перегрузится и откажет, не в силах вынести подобного напряжения, и я готов поклясться, что улавливаю во взгляде Широ отблеск некой внутренней борьбы. Однако, он берёт себя в руки, слегка отстраняется, нервно проводит кончиком языка по нижней губе и говорит изменившимся, словно севшим, голосом: — Раздевайся. Тишина длится несколько секунд, прежде чем я вновь обретаю дар речи. — Что? — клянусь, он заплатит мне за сердечный приступ. — Ты прикалываешься? — нет, Широ серьёзен, а у меня дрожит голос.— Хочешь, чтобы я ещё больше простудился? Тут просто убийственно холодно. Я максимально замёрз, знаешь ли. — У тебя искаженное восприятие температуры. — Конечно, Широ, я бы посмотрел на тебя, будь у тебя тридцать девять, — хрипло отзываюсь я, зябко поёжившись. — Поэтому и нужно её сбить, — мягко говорит он, и я понимаю, что не могу противиться теперь, когда взгляд его тёмных глаз балансирует между тёплым и горячим.— Давай, доверься мне. Как будто он не знает, что ему я доверяю больше всех в мире. Пожалуй, он вообще единственный, кому я могу довериться без раздумий, а потому это совершенно нечестная игра, но всё-таки моё не очень-то убедительное сопротивление сходит на нет. Я судорожно сглатываю, чувствуя, как руки Широ забираются под мою толстовку. Содрогнувшись от внезапного соприкосновения пылающей кожи с невыносимо холодными пальцами, я резко перехватываю его за запястья, останавливая. Выдыхаю. Опасно. Просто игра с огнём, чёрт возьми. Кровь ударяет мне в голову, в глазах мутнеет, я тяжело дышу, пытаясь свыкнуться с перепадом температуры и ощущением чужих ладоней на своём теле. Широ замирает, не делая попыток вырваться. Он касается меня лишь слегка, но я чувствую, как постепенно согреваются его руки, которые, я уверен, он бы уже давно убрал, не вцепись я в них так сильно. Не знаю, сколько ещё мы сидим так, едва дыша, но вскоре разница в температурах становится совсем незаметной, мои дрожащие пальцы разжимаются сами собой, слабея, и я сдаюсь, позволяя Широ осторожно стянуть с меня толстовку. — Доволен? — уже без вызова спрашиваю я, облизывая запёкшиеся губы. Широ не отвечает, только слегка надавливает мне на грудь, заставляя откинуться назад и снова лечь. Я закрываю глаза, слегка измученный перенапряжением душевных сил, не говоря уже о реакциях тела, и дёргаюсь от неожиданности, когда чувствую, как по лицу растекается холод. — Это просто полотенце, — поясняет Широ.— Не шевелись. Рука Широ по-прежнему на моей груди. Прохладная махровая ткань касается моего лба и висков, в голове мгновенно проясняется. Пахнет мятой и ещё какими-то травами. Я снова вздрагиваю, когда холод обжигает другой участок кожи, где-то в районе ключицы, и тянется вниз по руке до самого запястья, которое Широ невесомо, почти незаметно гладит, прежде чем отпустить. — Нормально? — спрашивает он, держа меня за другую руку. — Пахну, как мятная жвачка, — слабо, совсем хрипло усмехаюсь я.— И чувствую себя так же. На самом деле, мне становится намного легче. Вода с мятой освежает, снимая жар, и я словно начинаю дышать всей кожей. Это, должно быть, спасает мне жизнь, потому что дышать нормально я разучился ещё в самом начале процедуры. Мелкая колючая дрожь пробивает моё тело с каждым новым касанием. Я прикрываю глаза рукой, пряча лицо в сгибе локтя, и, закусив губу, пытаюсь терпеть эту пытку молча, но понимаю, что ещё немного, и удерживать ситуацию под контролем станет мне не под силу. Холодные капли дразняще щекочут кожу, внутри всё сводит болезненно, жарко, волнительно, когда Широ мягкими движениями смазывает их, стирая проложенные влажные дорожки. В какой-то момент я начинаю слегка подаваться навстречу его ласкающим прикосновениям и резко втягиваю воздух сквозь стиснутые зубы, когда он зацепляет затвердевший от невыносимого холода сосок — случайно, мать его, или нет, мне уже неважно. Я выгибаюсь в пояснице и, величайшим усилием воли сдержав стон, рывком принимаю вертикальное положение. Кажется, гляжу на Широ с плохо скрываемым возмущением — понимает ли он, чёрт возьми, что делает со мной? Его глаза прямо напротив моих. Тишина просто оглушительная. — Прости, — он и сам выглядит слегка ошарашенным. Моё сердце стремительно ухает куда-то вниз. — Нет, я…— конечно, я понятия не имею, что сказать, и вместо этого сминаю в руках ткань свитера Широ, не давая тому отстраниться. — Я просто… — не могу собрать мысли воедино, только понимаю, что переборщил с расстоянием — мы так близко, что дух захватывает, и коснуться губами шеи под чёрным воротником уже не кажется такой уж недостижимой мечтой.— Уф, извини, просто слишком холодно, — наконец-то я выдаю хоть что-то связное и замолкаю, уставившись на собственные пальцы со шрамами на костяшках. Ситуация накалена до предела, и ни одному из нас не удаётся выровнять дыхание, нарушающее эту искрящуюся тишину. — Знаешь, что, Кит, — наконец, каким-то непривычно-тихим голосом произносит Широ, и моё сердце пропускает удар.— Кажется, нам обоим станет легче, если мы всё-таки сделаем это. Всё ведёт к тому, что сердечный приступ настигнет меня этим вечером почти со стопроцентной вероятностью. Я, безусловно, не верю своим ушам, но обволакивающий меня аромат корицы, лимона и мяты игнорировать не могу — расстояние сокращается максимально. Только спокойствие. Я делаю глубокий вдох, несмело перехватываюсь пальцами выше, за широкие плечи, и Широ решительно берёт меня за подбородок, заставляя взглянуть на себя. Собственное сердцебиение оглушает меня, голова стремительно наполняется пустотой, тело цепенеет. Спокойствие, мать твою, Когане, спокойствие… В груди всё сжимается от предвкушения, вдоль позвоночника пробегает сладкая дрожь, глаза закрываются сами собой, и я уже чувствую на своих губах горячее дыхание, когда неожиданно вспоминаю… — Широ. Я едва узнаю собственный голос. Время словно останавливается. Мы замираем в считанных миллиметрах друг от друга. Треклятые корица с лимоном кружат мне голову, я зажмуриваюсь до искр из глаз, отчаянно борясь с собой и с невероятной силой притяжения, и всё-таки заканчиваю мысль: — Мы не можем. — Почему? — шепчет Широ мне в губы, и я почти уверен в том, что он тоже так и не открыл глаза. — Я заражу тебя. — Ничего. — Нет, серьёзно… Кажется, сейчас самый подходящий момент для того, чтобы провалиться сквозь землю. Я уже готов к этому, но внезапно чувствую, как Широ улыбается и кладёт ладонь мне на затылок, пропуская пряди волос сквозь пальцы. — Хорошо. Но мы всё ещё можем. Я не сразу беру в толк, что происходит. Широ привлекает меня ещё ближе, меня вновь бросает в жар, и я чувствую, что в этот раз сдержаться не смогу. Шумно выдохнув, веду ладонями по мягкой шерстяной ткани свитера, кладу их на чужую горячую шею и с замиранием сердца слегка подаюсь вперёд. Пара рваных вдохов, и Широ легко проводит кончиком своего носа по моему. У меня внутри всё переворачивается, а он, приобняв меня за поясницу, продолжает тереться, словно большой чёрный кот, невыносимо нежно и медленно. Я всё ещё ни хрена не понимаю, наугад, вслепую совершая аналогичное действие, и только когда Широ проскальзывает дальше, щекоча дыханием мою щеку, до меня доходит, что мы только что всё-таки поцеловались. По-эскимосски. Мысль об этом почему-то заставляет меня вспыхнуть. — И что это всё значило? Это так ты мне пытаешься сбить температуру? С такой альтернативной медициной я в жизни к Рождеству не выздоровею! Широ немного виновато улыбается и обнимает меня с тихим: «Иди сюда», от которого мурашки по коже, невесомо целует за ухом, и я тотчас же затихаю, забывая, что ещё собирался сказать. В его объятиях невероятно тепло и спокойно. Я прячу лицо в изгибе его шеи, вдыхаю запах мяты, исходящий от его свитера, вслушиваюсь в учащённое сердцебиение. Мне непривычно, безумно неловко, и тело всё ещё сохраняет нервную дрожь от пережитого волнения, но счастье в моей груди взрывается ярким фейерверком, захлёстывая сердце своими горячими волнами. — Обещаю, что в Рождество я затащу тебя под омелу, — шепчет Широ мне на ухо, задевая губами мочку. — И, если ты к тому времени не выздоровеешь, — быстрый поцелуй в шею, — придётся тебе заразить меня. Я запрокидываю голову, открывая ему больше места, и, глядя на разноцветные огоньки, играющие на потолке, думаю о том, что нужно лечиться, пусть даже альтернативными методами. Срочно, чёрт возьми, лечиться.