***
Конечно, зря. Как показывает время — даже самые настырно-наглые, те, которых ты было приглядел к себе в компанию, могут оказаться настоящими заучками. Калеба от таких воротит: у вас, ребята, жизнь за окном пропадает, а вы сидите, уткнувшись в свои книжки! Бен — Б е н д ж а м и н — не сидит. Он носится с учебниками прямо по этажам, заучивает правила на лестничных пролетах (прямо рядышком с сосущимися старшаками) и бьется с историком до сорванных голосов. И волосы эти его — блядские копны — треплются следом из стороны в сторону. Эффектное зрелище. Калеб старается честно на него не смотреть. У него и так проблем по уши: Эйбрахам снова попался британскому студенческому братству, и выручить его — задача невыполнимая для горячих и пьяных голов, но предельно важная. Он мотает на костяшки бинты, чтобы синяков-следов осталось меньше, косо стреляет глазами на соседа: — Не хочешь с нами? — за окном падают листья, уходит медленно осень, помахивая стылой ладошкой. — Будет весело. Весело, кроваво и обещает закончиться переломанными носами, перелопачеными боками, но целым и живым Эйбом. Брюстер даже не сомневается в отказе, презрении — Бен ведь п р а в и л ь н ы й, от него этим за версту несет, — когда Бенджамин устало отрывает голову от учебника: — Хорошего веселья, — пожимает плечами безразлично, но без тени насмешки и непонимания. — Лицо береги, у тебя завтра у декана первая пара. И когда только успел заучить его расписание? Калеб хмыкает уже за дверной створкой, тяжко вздыхает, затягивая туже ремень и быстро спускается по ступеням. Этот учебный год рискует закончиться для него, даже не начавшись.***
— Ты в курсе, что пропустил учебный день? Целый-учебный-день? Бен разговаривает скороговорками — спорыми, быстрыми, но такими, чтоб его, разборчивыми, что невольно цепляешься слухом и понимаешь все до последнего слова. А еще смотришь — на его мимику, дикцию, эти длинные руки с аристократичными пальцами. Откуда ты к нам такой, мальчик? И какого хера, спрашивается, настолько красивый? — А ты в курсе, что у меня куска зуба не хватает? — Чьи это проблемы? Они грызутся с самого утра, и Калеб без понятия, что злит его больше — упрямство-слепота-выштрудированность Бена или его фланелевая рубашка, свободно развевающаяся на радость сквозняку. Брюстер отстраненно думает о том, что декан — последняя сволочь, раз подселил к нему этого гения с телом Аполлона. Этот старый маразматик что, решил, он каменный? — Нельзя, нельзя пропускать литературу!.. — Так ты за меня и сходи, — Калеб морщится: дико болит голова, и челюсть, и все, что ниже шеи. Он же не виноват, что сунулся защищать Эйба всем корпусом, ей-богу. — Не думаю, что мистер Гюг сильно расстроится. Бен давится воздухом, смешно и широко раскрывает глаза — да так и застывает посреди комнаты, несуразный, высокий, кажущийся таким приятным на вид посреди идеального порядка его половины комнаты. — Да ты... — Ну, я, — Калеб отворачивается к стене и просто надеется, что его спина достаточно ярко выражает протест.***
На следующей неделе дышать становится легче ровно до среды, потому что в среду Бенджамин притаскивает свой студсовет, а Брюстер — три банки пива. Бен и его товарищи чинно сидят в кружочке на полу, что-то мелко-мелко пишут на крохотных листочках, и Калеб застревает в дверном проеме, словно приклеившись к полу. Смотрит на них ошалело-неверяще, несколько раз выразительно моргает, а потом протягивает руку: — Я тебе пиво принес, а ты... ты цыплят кормишь, — выдает он негромко и старательно-связно, если так вообще может быть. — Возьмите, что ли, сок, он в холодильнике. А то уж совсем серо смотритесь, ребятишки. И резко поворачивается прямо на пятках, хлопая за собой деревянной створкой. Удивление Бена, смешавшееся в его глазах с еще чем-то туманным, непонятным, расцветает бутонами перед глазами, и Брюстеру почти что хорошо. Бен догоняет его у второго этажа, ловит за плечо. Дергает резко, и Калеб почти падает от неожиданности, приваливаясь к проему окна. За ним — пожелтевшая лужайка университета, припозднившиеся парочки. Он готов поспорить, что где-то там Вашингтон поджидает своего Лафайета, а рядом бродит противный Симко. Наверное, его сосед снова запер дверь и потерял ключи. — Я это... восемь часов, мы разошлись, — в голосе чувствуется вина, и это последнее, что Калеб ожидал от упрямого Таллмеджа. — Можешь возвращаться. Калеб тягуче-медлительно кивает: в голове до сих пор не укладывается сказанное, а тон Бенджамина миг от мига кажется все мягче. Но разве такое может быть? Они ведь — сколько уже прошло? — не особо-то и сходятся друг с другом. — Как, даже без чаепития? — фыркает Брюстер, и, ладно, он хотел бы, чтобы это звучало менее радостно. — А родителям их ты уже написал? — Завались, — Бен отмахивается слабо, и тусклым ответом появляется на его губах улыбка. Видеть ее капельку непривычно. В смысле, Бен улыбается часто — когда пишет конспекты, когда строчит в тетради вслед за преподом (не то чтобы Брюстер обращал внимание), когда таскает с общего подоконника сладости. Но вот так — е м у, Калебу — он не улыбался еще никогда. Так что да, это действительно непривычно. Без всяких капелек. — Оке-е-ей, — тянет Калеб, добираясь до перил, а затем вдруг протягивает непочатое пиво соседу. — Я вернусь. На свое законное место. В следующий раз назначай своим детям утренние часы. Бен хмыкает — легко и как-то солнечно, — не глядя (вот так новость) принимает банку из его рук. И продолжает, остановившись у стены, смотреть в окно. — Красиво, — кивает он, словно не обращая на товарища внимания. — Ага, — Калеб делает глоток, внимательно следя за тем, как дрожат крепкие плечи и широкая спина под тонкой тканью рубашки. — Пойдем, замерзнешь ведь, пигалица. Бен молча поворачивается. И сейчас его лицо — притягательное, черты что выточены, и глаза большие, светлые, как магниты — совсем рядом, на одном с Брюстером уровне. Вместо неудобства момента Калеб думает о его волшебстве. Наверное, он окончательно съехал с катушек. Говорил же Эйб: не пей. Не стоит, Калеб, не надо, а то потом начнешь во всяких дуриков заумных влюбляться. За макушкой Бенджамина ночь опускается на дома, поглощая и скамейки, и далекие фонари города, и дорогу за высокими воротами универа. Тусклый свет бликами теряется в его волосах. — Кстати, Симко заебал, — внезапно роняет Калеб. И в смущенных глазах видит искреннюю усмешку. — С этим я согласен.***
К началу зимы становится проще. Не пугают больше ни груды конспектов, ни побудка в шесть утра, ни карандаши и ручки, которые Калеб находит в их комнате буквально в е з д е. Только тянет все больше на сердце, и даже хваленый, лелеяный сладко и так любимый Брюстером коньяк не спасает. — Ты бы признался, — советует ему Эйбрахам, пряча нос между слоями ярко-красного шарфа. — А ты бы, морда еврейская, побольше молчал, — у Калеба колет ребро, и нога будто ватная. — Еще одного набега по твою душеньку мы не вытерпим, хакер ты недоделанный. — Я остепенюсь, — тихо смеется Эйб, качая, как ребенка, ушибленную руку. — А ты признайся. Хватит этому революционеру-зазнайке в девках ходить. Брюстер нарочито-громко хохочет ему вслед, словно над смешной шуткой, а на деле лишь до треска комкает в пальцах ткань собственной куртки. Долго, до самого обеда, сидит под дверями библиотеки и жует сигарету, так и забыв ее подпалить. Думает. — Может, поучишься для разнообразия? — на очередной перемене Бен подсаживается рядом, небрежно кидает на колени неплотно завернутый сэндвич. — Лишний купил, будешь? Калеб надкусывает осторожно и с краю, а в голове шальными жалами колятся мысли о нелегкой судьбе. Где-то среди них он натыкается на самую простую и незаметную: Бенджамин совершенно случайно купил лишний сэндвич. Ага, как же.***
Комната встречает его распростертыми объятиями, запахом чистого белья, зеленого чая и — неожиданно — красочным плакатом во всю стену. — "Верните казну", — читает Калеб под двумя скрещенными ружьями во все полотно. Недоуменно вскидывает брови, а после улыбается, замечая под четкой надписью короткую приписку "и Георга, он дива". — Сам рисовал? Или со своим советом особо ретивых девственников? Бен разгружает сумки из магазина между прихожей и комнатой — тут мало места для двоих здоровых парней, — и его спина красноречиво молчит. Только музыка играет фоном — тихая, ненавязчивая, но где-то там на низах слышится рэп. Калеб очень надеется, что это не из "Гамильтона". Он успел вдоволь нахлебаться этого мюзикла на ночевке у Вашингтона. — Эй! — Не сам, — с задержкой отвечает спина, и Таллмедж, наконец, выпрямляется. Ведет плечами, продираясь сквозь их разбросанные по всему полу кроссовки: — Нравится? — Диковинная дичь, — не отрицает Брюстер, падая на свою кровать. Выуживает бутылку Hennessy из-за стеллажа: — Только не говори, что не знал. В удивлении Бена, плещущем по радужке его глаз, можно купаться. И тонуть, при желании. Или без него — как Калеб. — Завтра экзамен, — свистящим шепотом начинает Бенджамен, — не вздумай, Брюстер, сволочь, нажраться. Я тебя на себе не потащу! — И не надо, — у Калеба плохая голова, и дурные идеи, и он искренне надеется, что под воздействием градуса мир покажется проще. А еще Бен. А еще сорок не выученных билетов. Должно быть, зря. — Калеб, мать твою, Брюстер, — шипит Бен, и сейчас он больше похож на милую кошку, хотя наверняка хочет казаться разъяренным котом. — Положи! Положи бутылку туда, откуда ее взял! — Не-а, — самоуверенно хмыкает Калеб, а потом добавляет: — Сам отбери, если надо, борец за успеваемость.***
В итоге напиваются оба. Калеб смотрит на ночь, примостившись на единственном стуле у рабочего стола. Отсюда видны и луна, и звезды, и крохотные окошки домов напротив, и чуть дальше, и вообще — весь их небольшой, но протяженный городок. Бен лежит на его постели — на спине, запрокинув руки под голову, и эта его гребанная рубашка опасно трещит на груди, — приглушенно напевает себе под нос какой-то мотив. Он весь расслабленный, тихий, и кажется, что дотронься до него сейчас, не оттолкнет и не спрячется за свои вечные бумажки. Калеб не касается его рукой — только вдруг взгляд переводит прямо на щеки, тяжелый, чуточку плывущий и совершенно шальной. Долго молчит, разглядывая рассыпавшиеся по его подушке локоны, и очерченный лунным светом профиль, и губы, растянутые в улыбке и тонкие, черт, какие же они тонкие. Нецелованные, мягкие, однозначно, на вкус. — А я вообще-то, — начинает с трудом, языком будто наждачкой возит по горлу, камни ворочает на своем пути, связывая слова в предложения, — вообще-то... — А? — В л ю б л е н в тебя, знаешь ли, — ухмыляется горько, и как-то совсем обреченно, словно приговор себе подписал. Бен сдвигается вбок по простыне, поворачивает голову. Глаза — потемневшие — цепляются за его глаза, и этот зрительный контакт, как Калебу чудится, уже больше никогда не разорвать. — Знаю ли, — говорит ровно, спокойно, уверенно. А потом улыбается, как обычно, нагло и лукаво: — Я, вообще-то, тоже. — А? — Влюблен в тебя, дурень. — В следующий раз пойдешь Эйба выручать? У Калеба внутри словно взорвавшиеся мины, и накипь, жар бегут по венам вместо крови. Он не знает, что сказать — а потому говорит первое пришедшее в голову и улыбаться начинает. Робко, с проблесками веселья. — Если ты завтра не пропустишь пары. Заметано? — Заметано. Бен вытягивает руку, Калеб подает свою — и они обмениваются мужским рукопожатием в ночной тишине. Как настоящие бойцы. А потом не расцепляют ладоней, хихикая пьяно и гладя костяшки, пальцами выслеживая следы старых шрамов на запястьях — как влюбленные мальчишки.