Васильки

Все мы, бабы, дуры. Все: и горничные, и королевы. И ведьмы. Чем ведьмы хуже? Я раньше думала, что Маргарита Николаевна – совсем не такая. Умная, гордая, холодная. Ну… да и она оказалась из того же теста: встретила этого своего Мастера – и вылезла из нее та самая, обыкновенная, баба: любить, жалеть, охранять. Шапочку ему сшила с буквой «М» — собственными королевскими ручками. Предлагала ей свою помощь (все-таки у меня получше со всяким рукоделием), отказалась наотрез. — Спасибо, — говорит, — но я должна сама. И не подумаешь ведь, что до того времени иголки в руках не держала. Хорошая получилась шапочка, не стыдно дарить. А уж ему-то до чего понравилась! Будто королевскую корону из чистого золота на серебряном блюде поднесли. До сих пор носит не снимая. Даже там. Я однажды в гостях у них была. (Мессир с собой взял. Он иногда заглядывает к «своей Марго», как он Маргариту Николаевну называет: о книгах поговорить, бутылочку вина распить в приятной компании. Порой мне кажется, что ему ужасно надоедает общество прощелыг и мерзавцев и хочется чего-нибудь иного – для разнообразия.) Так вот Маргарита Николаевна стала совсем тихая, мягкая… глубокая, что ли? Словно лесной водоем, прогретый солнцем. Без всех этих наших привычных стервозностей и завихрений. И тот рядом с нею, сразу видно, не просто мужик – Мастер. И шапочка дурацкая. И опять роман какой-то пишет. Приятно к ним было заглянуть. Чем-то нашим, земным, пахнуло. Вроде и тепло, а вроде и тоской прошлось по сердцу, холодом. Я потом долго сама не своя ходила. Мессир хмурился, а Бегемот издевался. На Бегемота я внимания не обращаю: котяра и котяра. Пакостный и блудливый. Когда кот – вокруг ног вьется, норовит на колени запрыгнуть. А пустишь на колени – сразу когти свои поганые – раз! – и вонзит. Больно. А потом мурлычет, как ни в чем не бывало, и делает вид, что человеческой речи сроду не обучен. И тяжелый, как теленок. А когда человек – все вокруг с намерениями паскудными крутится, намекает. Дескать, не изволите ли пройтиться со мной по прошпекту, а потом – в номера? За идиотку меня держит. Попробовал бы он так с Геллой – живо бы без уха остался. Или без глаза. Ну, а с простой ведьмой, стало быть, можно. Хотя насчет простоты – это вопрос спорный. Сначала я и вправду думала только о том, что к старой своей жизни не вернусь ни за что. После полетов, после свободы этой дикой, после всего… обратно в комнатенку прислуги, чтобы всю жизнь мной кто-нибудь да помыкал? Я хотела стать ведьмой – и я ею стала. А потом Маргарита Николаевна в одну из первых своих бесед с Мессиром, уже после, спросила: — А как там моя Наташа? Мимоходом спросила, без всякого намека. Но Мессиру намеки не нужны. Он в сердцах читает лучше, чем иные в букваре. Призвал меня к себе и спросил, как о чем-то обыденном: — Пойдете в мою свиту, сударыня? Это он мне, простой ведьме, бывшей служанке! Надо же: «сударыня»! Я от потрясения даже слова вымолвить не смогла. Только присела в изящном реверансе. Довелось видеть в кино, как одна американская актриса этак приседала: благородно и изящно. Я еще когда человеком была, натренировалась перед зеркалом: вдруг да пригодится? Конечно, время изящных реверансов ушло в прошлое вместе с проклятым царизмом, но красиво ведь… Как в сказке. Вот и пригодилось. Мессир посмотрел на мой изящный реверанс, губы скривил и пояснил: — У Геллы нынче дел много. Она у нас и за хозяйку, и по спецоперациям. А дому нужен каждодневный пригляд и женская рука. Не так ли, Фагот? – И снова усмехнулся. — Вне всякого сомнения, Мессир, — произнес потасканный господин в кургузом клетчатом пиджачишке. Это я потом поняла, что он у Мессира что-то вроде правой руки, а тогда подумала: «Вот ведь хмырь! И чего это Мессир с ним советоваться вздумал?» Как будто Мессиру нужны чьи-то советы! Но игра его развлекает. И господин Коровьев в роли советника, стало быть, тоже развлекает. И Бегемот этот поганый – в роли местного шута. Подозреваю, когда живешь столько, сколько Мессир, начинаешь ценить любые радости жизни. Даже Бегемота. А Гелла меня сначала просто возненавидела. Решила, что ей замену подыскивают. Хотя… Я и Гелла! Смешно. Но ненависть Геллы – это сильно. Я с ней, с ненавистью то есть, прожила почти год. И теперь ничего не боюсь. Или почти ничего. Все валилось из рук. Любимая чашка Мессира, голубая с золотой каемкой и сколотым краешком, разбивалась ровно три раза в день: когда я подавала Мессиру чай на подносе. А он ее восстанавливал одним движением руки. Вино было теплым, почти горячим. Особенно летом. Зимой в ванне Мессира плавал лед. Кусками. На любимом халате Мессира после того, как я его два часа старательно наглаживала, вдруг образовалась мерзейшая подпалина в виде следа от утюга. А в том, что ее не было во время глажки, я могла поклясться чем угодно, хоть своим ведьмовским посмертием. Каблук на моих новых туфлях, купленных в Милане специально для первого Бала, на котором мне разрешил присутствовать сам Мессир, отвалился за пять минут до начала этого самого бала и не приклеивался никакими способами. Положение спас, как ни странно, тот же Фагот-Коровьев, который хмыкнул, что-то шепнул непокорному каблуку и, опустившись передо мной на пол, точно самый настоящий рыцарь перед самой настоящей прекрасной дамой, надел мне на ногу самую что ни на есть целую туфлю. Отчего-то в этот миг мне стало ужасно стыдно, что вот передо мной, простой служанкой, человек на коленях стоит, словно перед какой-нибудь знатной дамой. Когда голая неслась верхом на паскудном борове навстречу новой жизни – не было стыдно. Когда со всякими фавнами на лужках кувыркалась – не было. Когда в одном кружевном передничке дверь посетителям Мессира открывала (эту работенку Гелла мне без проблем уступила, только плечиком точеным дернула, стерва) – не было. А тут, когда щека господина Коровьева моего колена случайно коснулась, просто вспыхнула вся, от макушки до того самого колена. — Ничего, девочка, — сказал господин Коровьев неожиданно мягко. – Все пройдет. С этого раза он меня так и именовал «девочка» или «девчонка окаянная». А я перестала его ненавидеть. А Гелле Мессир просто сказал: — Хватит. И она послушалась. В самом деле: кто она, а кто – я? Не смешно. А Мессир – все видит. И ночные рубашки, которые ручками постираны, а не их поганой магией. И самовар, который топится шишками сибирского кедра. И постель, которую я перестилаю каждый день. И белье крахмальное. И блины – не из ближайшего русского ресторана. А мне что! Я не гордая. Особенно с ним, с господином Коровьевым… совсем-совсем не гордая. Это я про себя быстро поняла. Когда он взглядом скользнет устало, совсем мимо, а у меня сердце вздрогнет, как будто кто-то его шершавой ладонью погладил. Когда он, просто проходя мимо, мне на колени бросит шерстяной синей ниточкой перевязанный букетик васильков из тех, что там, у нас, возле Савеловского вокзала старушки в белых платках продавали за… Вот уже и не помню, за сколько. Ниточку помню, а цену… Много времени прошло. Незаметно. Здесь, у нас, свое время и свое безвременье. Мессир на часы не смотрит. И мы не смотрим. А я вот на господина Коровьева смотрю и не только о времени – обо всем на свете забываю. И не важно мне уже: Москва ли там, за окном, Париж какой-нибудь или Рейн. Было дело, мы довольно долго в замке возле Рейна останавливались всей честной компанией. Мессир говорил, у него ностальгия. Якобы, здесь он когда-то был смертельно очарован (так и сказал «смертельно»!) одной прекрасной ведьмой с прекрасными волосами и волшебным голосом. Лорелеей звали. Красивое имя, я запомнила. А мне господин Коровьев книжечку дал со стихами про эту самую Лорелею. Генрих Гейне, известный немецкий поэт. Я потом долго не могла отвязаться, уж больно этот Гейне написал красиво: Там девушка, песнь распевая, Сидит высоко над водой. Одежда на ней золотая, И гребень в руке – золотой. Господин Коровьев мне даже скалу эту показал, где Лорелея сидела. Прямо над Рейном скала. Высокая! — Хочешь подняться, девочка? Я тебе и гребешок подарю. Ничуть не хуже будешь, чем эта Лорелей. Ехидничает. Он всегда ехидничает, господин Коровьев. Работа у него такая. Привык. А я говорю: — Нет уж, спасибо. Куда уж нам! Мы здешним песням не обучены. Не поплывет никто. — Я бы поплыл, — говорит. И не поймешь: то ли всерьез, то ли шутит. Шутит, конечно. Разве можно со мной всерьез. Со мной можно только в номера. Или в пустыню. Это мне недавно на балу один из гостей предложил. Красивый, высокий, в белые тряпки с головы до ног замотан. (И это посреди наших, во фраках! Ну, точно – белая ворона!) — Вы, — говорит, — драгоценная фирюза моего сердца! Будьте моей любимой женой! Станьте родником в пустыне моего сердца! И на подушки – раз! А я его по морде – раз! Хоть и не дело это – так с гостями Мессира обращаться. Но уж очень обидно сделалось. Полный зал голых баб – в перьях и туфельках – при всем своем параде, а на подушки – меня. Клеймо у меня на лбу, что ли, стоит «Дешевка»? «Валять где угодно»?! Смотрю, кинжал из-за пояса рвет. Вот и проверим, — думаю, — про мое бессмертие. Не успели проверить. Господин Коровьев с господином Азазелло подоспели, гостя под смуглые ручонки подхватили и поволокли деликатно к выходу. А господин Коровьев рыкнул совсем неожиданно серьезно и некуртуазно: — Кто же тебе, паскуде, хозяйское добро портить разрешил?! Хотела я сначала на «хозяйское добро» обидеться, все-таки после «фирюзы» прозвучало не очень, а потом поняла: это господин Коровьев с белой вороной на понятном тому языке изъясняется. Тот ведь в женщине ничего иного, кроме собственности, и не видит. Я с того момента, кажется, балы и разлюбила. С каждым разом все больше этих, в восточных тряпках, заглядывать стало. Даже спросила однажды Мессира: с чего вдруг? Разве они не в другого бога верят? Разве у них не другой кто-то за грехи отвечает? А Мессир усмехнулся уголком рта, криво, как он умеет, и говорит: — Эх, сударыня! У бога имен много. Да и у меня – не мало. Это только кажется, что покрой одежд или язык так уж вас, людей, друг от друга отличает. Где на земле сильней гремит, там мы нынче и развлекаемся. Ясное дело. У нас как война – бал. В последнее время много танцуем. Я однажды спросила у Азазелло (серьезный мужчина – к кому же еще с серьезными вопросами, как ни к нему?): — Почему именно войну празднуем? Что, в мире других поводов не осталось? — Отчего же, — говорит, — всякого хватает. Только из всех этаких дел война – самое неправедное и самое человеческое. Я потом долго думала. И мне ужасно, по правде сказать, стало обидно. Ну, Мессир-то и его присные, по-любому, себя людьми не считают. Но вот я-то – хоть и бывший, но все же человек. И война для меня – не слишком-то человеческое занятие. Долго мучилась, пока не решилась обратиться к Мессиру. Бывает у него этакое благостное настроение, когда тянет поболтать с простыми смертными (или бывшими смертными) вроде меня. — Скажите, Мессир, — обращаюсь со всей возможной почтительностью, как будто он не сидит в этом своем старом безобразном халате на старом безобразном диване, опустив ноги в тазик с горячей водой и раствором горчицы. Зачем ему эти представления в театре без зрителей – ума не приложу. Пытается примерить на себя ту самую человечность? Короче говоря, я его и спрашиваю: — Скажите, Мессир, почему это войны обязательно неправедные? Ухмыльнулся левой половиной рта и отвечает. — Потому что праведных войн не бывает. — А вот, — говорю, — когда я только что ведьмой стала, через несколько лет у нас дома война грянула: самая что ни на есть праведная, как мне кажется. Хмыкает. Кивает Гелле, чтобы плеснула в тазик из огромного медного чайника еще кипятка. Может, вправду, суставы ломит к перемене погоды? Возраст, как ни крути. — Чтобы та война для одних стала праведной, другие столько гнусностей нечеловеческих насвершали, — говорит. – Не правда ли, Фагот? — Натюрлих, мин херц, — радостно кивает господин Коровьев. – Само собой. Мне его в такие минуты убить хочется. — Твой немецкий неуместен в данной дискуссии, — безразлично замечает Мессир. — Пардон муа! Язык мой – враг мой! — стеклышки свои треснутые на нос нацепил – и глядит преданно. Сил никаких нет видеть это кривляние. И вопрос про войны не до конца ясен. — Но ведь во время войны люди проявляют себя с наилучшей стороны, подвиги совершают… — Чтобы один совершил подвиг, сколько людей должны совершить подлость? Убить, предать, отнять, нажиться на чужой беде? Не бывает праведных войн, девочка. Я до сих пор не могу привыкнуть, когда Мессир называет меня «девочкой». «Девочка» — это для хорошего настроения. «Сударыня» — для плохого. (Вот не думала, что и у дьявола случаются скачки настроения.) В остальное время он меня попросту не замечает. Зато остальные замечают. С Геллой мы почти дружим: тряпки, прически, макияж – то да се. Конечно, это не та дружба, из-за которой в огонь и в воду. Слишком разное у нас положение при Мессире. Я – как ни крути – та же служанка, хоть и с расширенным кругом обязанностей, простая ведьма, пусть и взятая – (спасибо Маргарите Николаевне!) – под высочайшее покровительство. А Гелла – боевая подруга, высший вампир. Ее на сложные операции посылают и доверяют делать Мессиру массаж. Или вот, скажем, кипяток на ноги лить. Короче говоря, мы не из тех задушевных подружек, между которыми принято обсуждать сердечные дела, сидя у подъезда на лавочке в теплый летний вечерок. Поэтому я страшно удивляюсь, когда она говорит: — Не будь дурой, тащи уже его в койку. Гелла у нас особа изысканная — ей палец в рот не клади. Иногда завернет такое на манер какой-нибудь Марии-Антуанетты на своем аристократическом французском, что можно только слушать и наслаждаться, а иногда вон — как портовый грузчик. (Видали мы таких однажды в Марселе. Тоже, между прочим, говорят по-французски.) Пришлось делать вид, что ничегошеньки не понимаю (вот точно: дура-дурой): — О ком это ты? Кавалеров полно. — Кавалеров! — она аж присвистнула. Оказывается, вампирские клыки что-то такое во рту делают, что очень свисту способствует. И звучит, надо сказать, ужасно утонченно. — Живешь как… монахиня какая-нибудь. Всех фавнов разогнала… с гостями на балах — ни-ни-ни, глупая гусыня! А все из-за этого своего… Я тогда поняла, что сейчас она имя назовет. Вслух. И тогда… тогда будет совсем… необратимо. Кинулась на нее, вцепилась ногтями в шею с черной бархоткой, сжала изо всех сил, да так, что, к Мессиру не ходи, следы останутся, и шиплю, точно змеюка на райском древе: — Заткнись, дура! А она и заткнулась. И даже не обиделась, вроде. Потом вместе чай пили. Хотя Гелла обычно чай не жалует. Ей бы вино поизысканнее. Или, скажем, кофе покрепче. Или кровь, густую, горячую, прямо из прокушенной вены. Но это уже совсем гурманство. Потом как-то Бегемот влез: — Скучаешь, — говорит, — красавица-богиня? Сохнешь, аки древо посреди бесплодной пустыни? А зря. Чем я тебе не предмет возвышенных мечтаний? И жирной задницей крутит. — Пшел вон! — привычно говорю. — Какой из тебя предмет! — А как же! Не будь ты такой темной, знала бы, что кошка, а, стало быть, и кот, есть создание в высшей степени возвышенное и даже, не побоюсь этого слова, сакральное. Еще древнеегипетские маги взывали к кошке, как к носительнице сексуального начала… Вешает лапшу на уши, паразит. И сердиться на него нынче что-то не получается. И тапкой запустить — лень. Начало у него, видите ли, сексуальное. И конец… — А ты все по этому своему старому сморчку убиваешься… Нет, не лень! Старый, говоришь? Ах ты, мерзкая паскудина! С воплями: — Священных животных обижают! — Бегемот неожиданно изящно уворачивается от летящей в него туфли на кинжально-острой шпильке (ну, не принято у нас ходить в тапочках, разве что Мессир себе позволяет — по-домашнему), с мявом прямо в воздухе переворачивается в натурального кота и исчезает за ближайшей дверью: не иначе как будет жаловаться на мое дурное поведение и несговорчивый нрав. Ну и пусть. Азазелло бурчит: — Ну… ты… это… если кому надо будет морду набить, обращайся. Даже некоторым, которые нам, вроде бы, товарищи. Милый. И только господин Коровьев молчит. Усы топорщатся. Стеклышко блестит. Пиджак, словно куда более помятый, чем прежде. Смотрит, значит, странно и молчит. И я молчу. А потом он пропадает. Нет, и раньше бывало, что мы неделями не пересекались. Квартиры или замки, в которых живет Мессир, это вам не московская коммуналка на двадцать жильцов — тут можно годами не встречаться: пространственно-временные выверты, как мне тот же господин Коровьев однажды объяснил. Разве что Мессир всех к себе призовет, тогда — да, тогда неизбежность. Воля Мессира любых вывертов превыше, в том числе, и пространственно-временных. Но в последнее время мы с господином Коровьевым даже у Мессира не встречаемся. Вон Бегемот сам с собой в живые шахматы играет, вон Мессир о чем-то серьезном с Азазелло беседует и время от времени на туманный свой глобус поглядывает, тыча в него острым кончиком потрепанного черного пера. Вон Гелла задумчиво ковыряется в огромном ларце, наполненном какими-то загадочными украшениями. Жутью от этого ларца веет — аж мурашки по моей голой спине вверх-вниз бегают. Спасибо, нам такой красоты даром не надо. Даже и не интересно. Наше дело маленькое: вовремя чай подать. Вино по осеннему времени подогреть. Пирожки, опять же, с морошкой, яблоками, брусникой. Мессир очень уважает, да и остальные не брезгуют. Только господина Коровьева нигде нет, а ведь обычно мои пирожки для него — лучшая приманка: как начнешь на кухне жарить — обязательно явится, пенсне с носа стянет и этим самым носом дернет умилительно. — Не дадите ли попробовать, сударыня? Так и хочется сказать: — Приходи, когда хочешь. Ешь, сколько влезет. Я еще нажарю. Не говорю, только улыбаюсь. Дура я, дура! А особенно он уважает пирожки с луком и с яйцом. — Пардон муа, — улыбается, — человек слаб, а вы, Наташенька — просто богиня. И всё-всё оба мы прекрасно понимаем: и что он — не человек, и что я — не богиня. И что пирожки эти, с луком, здесь вообще ни при чем. Только вот стоим посреди кухни и улыбаемся друг другу, точно деревенские дурачок и дурочка. А со зрением у него все в полном порядке. Особенно, когда он на меня смотрит. И вовсе он не старый. Так, демон в полном расцвете лет. Больше прикидывается. — О чем задумалась, девочка? И вправду задумалась, даже не заметила, что Мессир уже давно свой волшебный глобус в простой глобус-бар старинный превратил, а Азазелло затеял с Бегемотом безнадежно-проигрышную партию. И Гелла куда-то исчезла, надо думать, вся, с головы до ног, в проклятых драгоценностях, по своим вампирским делам. А Мессир сидит и на меня внимательно смотрит. — Простите, — говорю, — так, ерунда всякая. И вправду ведь, ерунда. Пирожки с луком и с яйцом. Только Мессира не обманешь Он ведь не какой-нибудь заезжий фокусник-физиономист. Он не по лицам, в душах читает. — Ерунда так ерунда, — отвечает. А потом вдруг наклоняется вперед и тихо так, чтоб никто из наших не слышал: — Ты ведь что-то спросить хотела? Может, я и дура, но не настолько, чтобы врать Мессиру. — Хотела, — говорю. — А где господин Коровьев? Что-то его уже давно не видно. Мессир улыбается тонко, одним уголком рта, жестом предлагает на подушку у его ног сесть, по голове ласково гладит. Странное ощущение: то ли я девочка, то ли собачонка. От домашней мантии Мессира, как и от его старого халата, пахнет полынью и валерьянкой. Странный такой запах, совсем домашний. — А господин Коровьев у нас в командировке — на неопределенный срок. — Справедливость насаждает? — понятливо спрашиваю я. У нас здесь про справедливость можно много чего узнать, если только умеешь слушать. — Э, нет, — как-то грустно вздыхает Мессир, — скорее, за собственную глупость расплачивается. Мне совсем не нравится слово «расплачивается». Особенно в устах Мессира. Как известно, за милосердием — это не к нам. — А… Как он… расплачивается? В это время проклятый Бегемот отрывается от шахмат и противнейшим голоском сообщает: — В магической клетке твой рыцарь прекрасный сидит. И еще долго сидеть будет, если его энергетическое истощение раньше не доканает. Я даже средней школы не закончила. Так, семь классов. Ничего про энергетическое истощение не понимаю. Зато отлично понимаю про клетку. И мне это совсем не нравится. — Мессир? — Бегемот, уши оторву, — почти ласково обещает господин Воланд, и наглый котяра делает вид, что всецело поглощен игрой. — Мессир? Если дьявол делает вид, что не расслышал вопроса, то лучше к нему не лезть — это очевидно всем нормальным людям и нелюдям — тоже. Но не мне. «Клетка», — звенит в ушах. — «Клетка…» «Если не загнется раньше…» — Фагот в последнее время, — очень спокойно сообщает в пространство Мессир, — почему-то решил, что умнее всех. Связался с местным чернокнижником, потомком одного весьма известного в прошлом темного мага. Елисей Бомелий, — слыхала про такого? При Грозном состоял. А его потомок, тоже Елисей Бомелий, стало быть, возьми да и поймай нашего общего друга в элементарную ловушку, по рецептам шустрого прадедушки, не иначе. — И?.. — говорю я, чувствуя, как от неспешности рассказа в живот вонзается ледяное острое лезвие. — И теперь будет сидеть в клетке, пока не выполнит все условия пленившего его мага. Послышалось мне, или от шахматной доски действительно донеслось ехидное фырканье и звучный тяжелый шлепок, сопровождающийся коротким мявом? — Мессир, а вы… разве не вмешаетесь? — Зачем? — острое плечо в потертой черной мантии небрежно дергается и замирает в прежнем расслабленном покое. — Сам наворотил ерунды, сам пусть и отдувается. Равновесие — великая штука, девочка, если с ним правильно обращаться. — А он может… умереть? — Умереть? Нет, — в голосе Мессира слышится неприкрытое веселье. И что я такого сказала? — Зло бессмертно. — Позволяю себе облегченно выдохнуть. — Может развоплотиться при определенных условиях, будет странствовать по свету бестелесным духом. Тоже своего рода существование. Ну… иди. И я иду. Почему-то на кухню, где все еще соблазнительно пахнет пирожками: с яблоками, с морошкой, с брусникой. И еще, хотя сегодня я их не жарила, с луком и яйцом. — Плачешь? И вовсе я не плакала! Это вы, господин Азазелло, сильно ошиблись. — Плачешь. Так и знал, что все это добром не кончится. Теперь уже я не плачу, а просто-напросто реву белугой, так что самой становится тошно, утирая опухшую физиономию своим фирменным кружевным фартучком. (Вот она жизнь ведьминская… Даже зареванную рожу больше утереть нечем!) — Чем тебе помочь? Так и хочется сказать: «Начистите, господин Азазелло, морду одному нехорошему черному магу, который господина Коровьева в плену бессрочном держит!» Только раз уж сам Мессир сказал про равновесие, никто из наших на помощь другу не кинется. Да и какие у нас тут друзья… Мне вдруг становится так противно, что слезы сами собой перестают течь. Только в носу еще предательски хлюпает. Сморкаюсь и с ненавистью смотрю на изгвазданный передничек. Фу, гадость. Придется стирать. Внезапно в голову приходит мысль. И даже не просто мысль, а самая настоящая Мысль — с большой буквы. Они-то помогать не пойдут, им всем есть, что терять. А мне? — Ты адрес этого поганого чернокнижника знаешь? Азазелло кажется даже слегка оскорбленным: — За кого ты меня держишь? Али не я при Мессире заведую тайным сыском? — и клыки свои выдающиеся скалит в жутковатой ухмылке. По жутковатым ухмылкам Азазелло у нас большой мастер. Только я его ни капли не боюсь. И потому спрашиваю: — Скажешь? Снова ухмылка: — Говорить никому не велено. Черт! Черт! Черт! («Он самый!») — Но я могу написать. Вот кто бы заподозрил в простом громиле Азазелло такое, воистину дьявольское, коварство? Через мгновение крошечный листок уже жжет мою протянутую ладонь, и я улыбаюсь — почти счастливо. Платье, туфли, волосы уложить в прическу — ни куда-нибудь иду, на свидание к господину чернокнижнику. Жаль, тот ларчик с украшениями недоступен — мне бы сейчас пригодилось оружие массового поражения. На войне все средства хороши. Особенно, когда война праведная. Но, как говорится, иногда выбирать не приходится. На шее — единственное мое украшение — крошечный золотой шарик на цепочке, подаренный когда-то Мессиром. Нужно только зажать его в руке — и назвать адрес. У нас у всех такие: у кого-то украшение, у кого-то — брелок для ключей, у Бегемота — шикарные швейцарские часы с бриллиантами (у Мессира выклянчил). Вот зачем коту часы? А как, вы думаете, нечисть может быстро и незаметно оказаться в любой точке земного шара? Метлы и черные кони — это, как говорит господин Коровьев, пардон муа, жуткая архаика. Хорошо для поднятия настроения или для запоминающегося демарша. Или для шабаша. А для будней — вот такая блесткая ерунда. Сжимаю золотой шарик и одними губами называю адрес. А чего тянуть? Чем быстрее, тем лучше. Дура я, дура. Почему-то до сих пор при словах маг-чернокнижник представляю мрачный замок или затерянную в глухом лесу хижину, словно сошедшую со страниц детской книги сказок. А не хотите ли длинную обшарпанную многоэтажку? Если бы знала заранее, раздобыла бы джинсы и потасканные кроссовки. И черные очки. В единственный подъезд даже войти страшно: пахнет котами (ненавижу!), людьми (оказывается, тоже ненавижу!), неисправным мусоропроводом. И когда это я стала такой брезгливой? Да, видимо, всегда была. Еще до того, как к Маргарите Николаевне в домработницы устроилась. Единственный лифт скрипит и астматически задыхается на каждом этаже. Молюсь всем известным мне темным силам, чтобы он не сдох где-нибудь на середине своего скорбного пути. Идти пешком на тринадцатый этаж через заплеванные, украшенные матерными надписями внешние балконы мне совершенно не хочется. Надеюсь, тот архитектор, кто придумал это архитектурное чудо, тоже когда-нибудь будет танцевать на наших балах. Заслужил! Тринадцатый этаж. Даже мне понятно, что подобное пристрастие к многозначительным цифрам отдает дурновкусием. Звонок грозно выдает что-то такое глубоко органное. (Мы как-то вместе с Мессиром посещали концерт для пяти органов в Зальцбурге, на котором в честь высоких гостей, то есть нас, выступали лучшие органисты мира, и я сильно впечатлилась.) А здесь мелодия звучит, как и положено китайской подделке, то есть дешево и вульгарно. Господин чернокнижник нравится мне все меньше и меньше. — Сеньора? Почему обязательно сеньора, словно мы вовсе и не в Мытищах, а в каком-нибудь элитном районе Мадрида? Высокий, статный блондинистый красавец с залысинами и пивным брюшком, обтянутым черным шелковым подобием Мессировой домашней мантии, благожелательно и галантно распахивает передо мной дверь. — Чем обязан? — Ищу друга. — Вы пришли по адресу. Фотография с собой? Какая-нибудь вещь? Ах, да. Как это пишут в газетах? — «Приворот. Отворот. Магия вуду. Поиск пропавших по фотографиям»? — Проходите. Меня зовут Елисей Бомелий. Но вы можете звать меня просто Елисей. Квартира мага оформлена в стиле хай-тек, как мне однажды объяснила всезнающая Гелла, когда мы совершали налет на бутики Милана. Ненавижу! Холод, стекло и металл. Мессир бы в таком, с позволения сказать, интерьере не выдержал ни дня. Проходим в гостиную: стол, стопка бумаги на прозрачной столешнице, хозяйское кресло из черной прозрачной пластмассы, белое кожаное — для посетителей. Точно такой же, но довольно глобальных размеров диван. Глянцевый потолок, и лампочки по нему, словно звезды. На журнальном столике в углу (стекло, металл) птичья клетка, накрытая цветной шалью с аляпистыми розами. Клетка небольшая, так, для какой-нибудь канарейки. Приличный попугай уже не поместится. И что-то мне подсказывает (сердце подсказывает, глупое бабье сердце), что там, внутри, бьется вовсе не канарейка. — Птичками интересуетесь? — любопытствует маг, когда я, не глядя на любезно подвинутое мне кресло для посетителей, делаю несколько шагов к журнальному столику. — Интересуюсь, — отвечаю. — Только у вас ведь там не птичка. Лицо его как-то враз, почти незаметно перетекает из состояния «расслабленно-деловое» в «настороженно-хищное». Даже пухлые щеки вроде бы подбираются, демонстрируя наличие жестких скул. И рот у господина Бомелия, оказывается, не полный и мягкий, а узкий и хищный, словно у самого настоящего вурдалака. (А уж с вурдалаками мне в моей жизни встречаться приходилось — и ни один раз.) — Друга, говоришь, ищешь? И сразу на «ты». Словно мы знакомы давным-давно и очень даже близко. Ближе не бывает. — Тоже из этих? А чего мне, собственно, скрывать? — Ведьма я, — говорю. — Хочу заключить с тобой сделку. Как же они любят сделки, все эти маги и чародеи доморощенные! Только не стоит их недооценивать, совсем не стоит. А то вон, господин Коровьев недооценил однажды… — Зачем мне, — с самым невинным видом вопрошает Елисей, потомок Елисея, — заключать сделку с тобой, если я уже с одним из ваших заключил? — Врешь, — говорю спокойно. — Поймать ты его поймал, а работать он на тебя, поганца, не будет. Иначе не сидел бы у тебя в клетке, а летал бы на твоем хребте холопьем под полной луною. Это я одного нашего классика припомнила. Очень Маргарита Николаевна его с легкой руки своего Мастера уважала. Не чтобы на самом деле господин Коровьев имел дурную привычку летать по небу у кого-нибудь на хребте. Не барское это дело. Но маг и чернокнижник аж позеленел весь, видно, от лютой злости. — Зато и сгинет здесь, в заговоренной против демонов пентаграмме. Развоплотится в ноль. — А тебе, — говорю, — с того нуля какой прок? Из нуля больше нуля не получишь. (Это я, даже несмотря на свои семь классов, отлично понимаю, а уж он-то и подавно.) Посмотрел оценивающе. Сейчас, думаю, начнет в койку заманивать да грешной ведьминской любви домогаться. Все они, мужики… Кроме, само собой, некоторых. Ан нет. Был у него, как видно, в этом деле совсем другой интерес. — Ты, — спрашивает, — ведьма, смертная или бессмертная? Знаю, среди вас всякие водятся. Тут я и поняла, ради чего он все затеял. Не ради демонских штучек. Ему, сволочи, умирать страшно. — Бессмертная, — отвечаю. — Поклянись. Так мне стало смешно! Человек… Но отвечаю серьезно: — Клянусь Сатаной. — Забавно, — говорит. А глаза — как две дырочки. В пустоту. И ничего-то там нет. — Тогда подпишем контракт. Магический. Кровью. Кровью… И здесь кровь. Показалось или нет, но от клетки просто-таки шарахнула волна негодования: дескать, не смей, дура! А то я не знаю. Сколько раз смотрела со стороны, как Мессир такие вот контракты со всякими идиотами подписывал. Кровь — это ведь главная магическая субстанция. Ничего сильнее до сих пор не придумано. Только мне деваться-то некуда. Некстати вдруг васильки вспомнились, перевязанные шерстяной синей ниточкой. — Только ты мне сначала пленника покажи. А то вдруг у тебя там ничего нет, — и на клетку киваю. В самом деле, с чего я взяла, что в этой смешной ерундовине господин Коровьев спрятан? Может, и вправду канарейка. Или зяблик. Но уж точно не попугай или грач. — Изволь, — и платок сдергивает. Вот точно, как Бегемот во время их с Мессиром представлений. Только у Бегемота (никогда бы не подумала, что скажу такое!) не в пример изящнее получается. А в клетке… В клетке никого, похожего на человека в кургузом пиджачишке, нет. Только сгусток тьмы, колючий, мрачный, пронизанный огненными всполохами. Действительно, не больше канарейки. Мне даже плохо стало — даром, что ведьма, да к тому же еще и бессмертная. — Что ты с ним сделал, сволочь? — говорю. Улыбается гаденько. Некоторым людям надо запретить улыбаться, маги они там или нет. Запретить под страхом вечного проклятия и принудительного изъятия души из тела. — Никогда дружка своего в естественном виде не видела? Думаешь, он и вправду человек, каким прикидывается? Да знала я, что прикидывается. Знала. Все они у нас прикидываются очень талантливо. Все время ведь с людьми да с людьми. Вот и прирастают маски, прорастают привычки. Нравится им нас, людей, изображать. Похоже, только так и чувствуют себя живыми. А, может, кое-кто еще помнит, что когда-то был человеком. Кто же их поймет? Только теперь до меня окончательно доходит, что значит «развоплотится в ноль». Просто станет уменьшаться без внешней энергетической подпитки и… развоплотится окончательно, как изволил заметить Мессир. Станет… духом бесплотным. Навсегда. — Давай, — говорю, — твой чертов контракт. И чем в палец тыкать, тоже давай. Не буду я ради тебя вены себе резать. — А ради него — будешь? — вкрадчивый такой голос, словно запах разлагающегося трупа, подгнивающего где-то под половицами. — Ради него… — в последний раз смотрю на клетку, где черный-черный сгусток таинственной магической энергии бьется о золотые прутья, исписанные мелко-мелко кабалистическими знаками. — Давай сюда контракт. Никогда не подписывай бумаги, не прочитав. Это в меня Мессир и его присные вбили намертво. Каждая строчка имеет значение. Даже те, что пропечатаны мелким шрифтом в самом низу. Обычно именно в них и скрывается самое гадостное. Так что приписку про душу, которая, вместе с вечной молодостью и вечной жизнью, тоже переходит в собственность, я прочитала. Но мне уже было все равно. Взяла лежащий на серебряном блюде серебряный кинжал (по правде сказать, мне, чтобы по пальцу резануть, и обычного острого ножика с кухни хватило бы), ткнула туда, откуда у меня когда-то, еще в человеческой жизни, врачи кровь брали — в подушечку указательного пальца. Кровь выступила алой непрозрачной каплей — на роспись вполне хватит. Чай, роспись совсем не министерская, так, пара завитушек. И как раз, когда я последнюю завитушку начертила, неловко держа перо (разумеется, черное), клетка с громким хлопком исчезла, а на ее месте, аккурат на идиотском стеклянном столике, соткался из сумрака человек в кургузом клетчатом пиджачишке и жокейском картузе. И усы-перышки топорщатся. Одно слово, рыцарь из дьявольской свиты. Смех! Я бы и засмеялась, наверное, если бы вдруг слезы из глаз не потекли. Вот дура, дура и есть! А он встал со столика, пиджачок зачем-то одернул суетливо, глянул многозначительно на господина мага, пробормотал: — Данке шён! И исчез — словно его и не было. И я вдруг все поняла. Нет никакой великой любви, о которой пишут в романах. Это все писатели придумали, чтобы побольше денег с нас, бедных идиоток, сдирать. Ну, может, только у Маргариты Николаевны с ее Мастером и получилось настоящее. Случаются ведь и исключения из правил. Стою и смотрю на этот глупый стеклянный столик. Просто смотрю — и ничегошеньки не чувствую. Словно внутри у меня черная пустота расправляет свои поганые жирные щупальца. Тьфу! Не умею я красиво. Вот господин Гейне наверняка что-нибудь возвышенное по этому поводу сказал бы. Что-нибудь вроде: Не знаю, что стало со мною, Душа моя грустью полна… Мастер Маргариты Николаевны тоже мог бы завернуть этакое, непростое: «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город…» Я помню. Мне Маргарита Николаевна как-то вслух читала. Я еще тогда спросила: «Чье?» А она в ответ: «Так, знакомого одного». А у меня вот нет ни одного знакомого, который бы мог красиво про тьму написать. Ну и черт с ней! Все равно отныне, пока не умру, душа моя будет принадлежать вот этому, вечно юному, вечно прекрасному ублюдку, который сейчас в своем кресле жмурится, точно Бегемот, снова оторвавший какому-то бедолаге голову. — Хорошая сделка, — говорит. И свою размашистую подпись под моей рисует. Тоже, что характерно, кровью. — Ну вот… Отныне ты — моя собственность. Не денешься от меня никуда. В это время в прихожей снова разухабисто играет орган. — Кого там черт принес? — вздрагивает господин Елисей, но потом все же царственно велит мне открыть дверь, и я иду открывать. Помяни черта… Они все стоят на пороге: сам Мессир в длинном черном двубортном плаще, опирающийся на свою вечную трость, Гелла, похожая на жутко деловую секретаршу в узком черном платьице стиля Шанель, черный, точно ночной мрак, огромный котяра, демонстративно расхаживающий перед дверью взад-вперед на задних лапах, заложив передние за спину. (Совершенно уверена, что на левой передней лапе у него надеты те самые швейцарские часы с бриллиантами.) Азазелло, напоминающий высокооплачиваемого громилу в неизменном своем старомодном котелке. И господин Коровьев, он же Фагот, такой же помятый и нелепый, как несколько минут назад. Чтобы нечисть могла войти в жилье мага, ее нужно пригласить. Это вам не варьете какое-нибудь и не коммуналка. А я что, мне не трудно. — Заходите, пожалуйста, — говорю бывшим работодателям. — Чувствуйте себя как дома. И вижу, что в глазах, скрытых за стеклышками пенсне, мелькает лукавая теплая искорка. Ну, не зря же я столько лет с профессионалами своего дела общалась. — Благодарю вас, сударыня, — холодно отвечает Мессир (сердится, стало быть) и проходит в гостиную, со всем ее ледяным хай-теком. Только ни один хай-тек не может быть более ледяным, чем взгляд Мессира, когда он сердится. А сейчас он к господину магу явно никаких добрых чувств не питает. — К-кто вы? — спрашивает ошарашенный нашествием маг, хотя, чтобы не узнать Мессира в подобном антураже да еще и специалисту черномагического профиля, надо очень-очень постараться. Не иначе, у господина Бомелия на почве внезапного счастья от вечной жизни мозги в штопор скрутило. — Если это по поводу господина Коровьева… — О нет, — высокомерно роняет Мессир, с удобством устраиваясь в белом кожаном кресле для посетителей. Гелла располагается за его левым плечом, Коровьев — за правым. Кот укладывается на ковер у лакированных туфель Мессира, подпирая ухо левой лапой. И точно: на лапе обнаруживаются те самые часы. Азазелло подходит к моему новому хозяину почти вплотную, отчего тот начинает заметно нервничать. — Ваши дела с господином Коровьевым меня ни капли не волнуют. — Тогда… чем обязан такой честью? — похоже, до господина Бомелия окончательно дошло, и он пытается скроить правильную мину. — Вы тут недавно подписали контракт, — и подписанная мною злополучная бумажка тотчас оказывается в руках Мессира. — Должен вас огорчить, сударь. Контракт не может быть признан действительным. — Н-но… там все правильно… кровью… На господина мага страшно смотреть: его смазливое лицо идет пятнами, а по виску скатывается прозрачная капелька пота, хотя в квартире по-прежнему деловито гудит кондиционер. — Кровью-то кровью, — неприятно улыбаясь, кивает Азазелло, заботливо промакая эту самую капельку невесть откуда взявшимся в его лапище клетчатым носовым платком, — вот только лицо, подписавшее с вами, господин Бомелий, данный контрактик, не имело никакого права распоряжаться прописанной в этой бумаге собственностью. — К-какой собственностью? — Душа, — устало опускает веки Мессир. — Душа этой прекрасной дамы давно уже не ее собственность, она принадлежит мне, а, следовательно, не может быть отдана, подарена, продана или иным способом передана третьему лицу. Равно, как вечная жизнь и вечная молодость. — Фр-р-р! — ехидно произносит Бегемот и неторопливо, со смаком, съедает пресловутый контракт, отданный ему Мессиром, «на глазах у изумленной публики». На господина чернокнижника страшно смотреть: кажется, его вот-вот жахнет инфаркт. Или инсульт. Не знаю даже, что мне кажется более симпатичным в данную минуту. Гелла наклоняется и что-то шепчет на ухо Мессиру, точно услужливая секретарша, напоминающая боссу подробности протокола. — Хорошо, — соглашается Мессир, едва кивнув головой. — Поскольку отнимать у вас все сразу было бы слишком жестоко с моей стороны, я, пожалуй, готов оставить вам вечную жизнь и — ладно, черт с ней! — вечную молодость. И немного золота в придачу — в компенсацию за моральные издержки. — Благодарю вас, сир! Елисей Бомелий изысканно кланяется, не в силах сдержать своего восторга, и совсем не изысканно плюхается на белый кожаный диван — кажется, ноги его не держат. — Не благодарите! Затем одновременно происходят три вещи: Мессир встает из своего кресла, Азазелло громко хлопает в ладоши, в прихожей начинает бравурно играть орган, причем вовсе не гнусная электронная подделка, а тот самый настоящий орган из церкви Святого Власия в Мюльхаузене, который так чудесно звучит под толстыми пальцами маэстро Иоганна Баха. А когда через несколько минут все наконец замолкает, мага и чернокнижника Елисея Бомелия больше нет в комнате, только на журнальном столике из стекла и металла снова возникла золотая клетка, на сей раз чуточку побольше, в самый раз для огромного черного ворона с тревожными, почти человеческими глазами. — По-моему, он очень красив, — замечает Гелла, обходя клетку и постукивая ноготком по изящным золотым прутьям. — Вечная жизнь и вечная молодость, — кивает Азазелло, — и золота здесь предостаточно, если учесть его теперешние интересы. — О Мессир! — молитвенно складывает лапы под жирными мурлами Бегемот. — Позвольте мне взять эту прекрасную птицу в свою скромную обитель! Она станет верным товарищем для игр в моем бесконечном одиночестве. В клетке ворон в ужасе бьет крыльями и пытается вырваться, но тщетно: золото держит крепко даже без всякой магии. — Бери, — великодушно машет рукой Мессир, — только учти, без членовредительства. — Как можно так плохо думать о бедном коте! — мурлычет Бегемот, прижимая к пузу свое свежеобретенное сокровище, и исчезает, едва коснувшись кончиком хвоста золотых швейцарских часов. — А как же я? — мне вдруг приходит в голову, что совершенно непонятно, как я смогу жить дальше, без всего, чего лишилась по собственной глупости. — А что ты? — удивленно смотрит Мессир. — Надо думать, пойдешь вместе с нами домой. — Но я же… Он подходит почти вплотную, проводит сухим прохладным пальцем по моей все еще мокрой от слез щеке и говорит спокойно и сдержанно: — Я никогда не забираю назад своих подарков, девочка. Вот так. А затем раздаются три хлопка, и в комнате остаемся только мы: я и господин Коровьев, как-то растерянно протирающий полой своего пиджака треснувшее стеклышко совершенно ему не нужного пенсне. — Хочешь, — говорит он вдруг, — я попрошу Мессира снова сделать нас людьми? Будем жить нормальной человеческой жизнью, где только пожелаешь, хоть в том замке над Рейном. — Дурак ты, — отвечаю я ему и улыбаюсь, словно блаженная дурочка из тех, что до революции просили милостыню на папертях московских соборов. — Мне совсем-совсем все равно, где мы будем жить. И будем ли мы людьми. Он делает короткий нерешительный шаг вперед и замирает на расстоянии вытянутой руки от меня. — Тебе не понравилось то, что ты увидела в клетке, — почти шепчет он, запихивая стеклышки в карман пиджака. — Мне не понравилась клетка, — честно отвечаю я и, отбрасывая к чертовой бабушке девичий стыд и прочие предрассудки, целую его так, как мне давно хотелось: горячо и жадно. И он целует в ответ. И кто-то из нас все-таки находит в себе силы дернуть за золотой шарик на цепочке, что висит на моей шее. И тело у господина Коровьева («Дура ты, Наташка! Зови меня Фагот!») под его идиотскими одежками тощее, жилистое, вполне себе мужское, такое, как мне нравится. А усы… Ну усы. Щекочутся. Совершенно по-человечески. …Что сказать? Жизнь идет. Мир вертится. Люди и нелюди по-прежнему танцуют на балах. Ведьмы летают на шабаши. Ворон сидит в своей клетке. А у меня на столе в граненом стакане теперь всегда стоит букетик васильков, перетянутый синей шерстяной ниткой. 2.05 — 29.09.15