***
У Аллена сейчас всякий день начинается на два часа раньше, чем прежде. Он почти не спит, просыпается каждые несколько минут, вновь забывается тревожным сном, подскакивает на заре, бесцельно ходит по дому, на автомате заваривает себе чашку самого дешёвого кофе, не пьёт его, морщится, убирает в дальний конец стола, до тёмного вечера, чтобы потом чернить и без того грязную раковину разводами отвратительной и холодной жижи, умывается, попутно пытаясь хоть как-то пригладить взъерошенные и неподдающиеся никакой укладке волосы, смотрится в зеркало и горько вздыхает, представляя опять ехидную и, кажется, слегка задиристую улыбку этого черноволосого существа, вновь пришедшего глядеть на заснеженную и праздничную улицу сквозь толстую стеклянную преграду. А затем он вспоминает, что сегодня вовсе и не вторник, и даже не пятница никакая, а самый что ни на есть скучнейший… четверг. А значит, что до встречи его с этим существом, ещё день, ещё целый долгий и ужасающий день. И руки его опускаются, голова никнет, улыбка гаснет, и тут же начинает ужасно хотеться спать, да только уже слишком поздно, чтобы вновь ложиться в постель, и потому надо как-то одеваться и куда-то идти, чтобы опять ждать, ждать, ждать, чтобы вспоминать эти удивительные глаза, чтобы бесконечно возвращаться в собственной голове к такой редкой улыбке, чтобы просто… Ждать. А потом опять говорить, молоть любую пришедшую в голову чушь, заливаясь стыдливой краской, запинаясь и заплетаясь, блуждая в собственных странных словах, потому что не так давно он вдруг понял, что угловатое, со всех сторон тонкое и острое, печальное да дождливое существо это его… Слушает. Очень даже слушает и, кажется, хочет эти странные сказки-шутки-обещания слушать. Они его неведомым образом… Забавляют. Совсем не отталкивают, нет. Заставляют тянуться ближе, заставляют прекратить, наконец, печалиться неслышно в это грёбаное окно и смотреть на него. На Аллена.***
Аллен и не знал прежде, как от обыкновенного горячего кофе может плавиться окружающий мир. Стены родного кафе тают, стекают на пол, затапливая его, когда в картонном стаканчике начинает дымиться жаром горький напиток, воздух встаёт перед глазами горячим и непроглядным маревом, а восемь шагов до необходимого ему столика превращаются в километры. Черноволосое создание с таким странным, таким забавным и таким удивительным именем: «Канда», смотрит на него усмехаясь едко и колко, однако Аллен не обращает на это никакого внимания. Канда всегда улыбается вот так. Будто привыкла показывать миру собственное презрение, будто в любой момент готова с ним воевать, будто… Будто удача давно и навечно от неё уже отвернулась. – Ты решил поставить рекорд собственной медлительности сегодня? – спрашивает это его, как выяснилось, очень капризное, создание, а улыбка её медленно теплеет, уголки губ опускаются чуть ниже, расслабляясь, и Уолкер вздыхает, с трудом сдерживая собственные дрожащие ладони. – Я, знаешь, всё думал, как бы мне сделать так, чтобы ты улыбалась? Как бы так удачей своей поделиться, чтобы ты… Аллен за свои старания награждается угрюмым взглядом, вздёрнутым подбородком и хмыком, не выражающим, по всей видимости, совсем ничего хорошего. Но ему этого вполне хватает. Потому что теперь, когда он тянется к холодным пальцам, прежде подпирающим высокие скулы, создание его не вырывает кисти, не дрожит, не таращит испуганно свои оленьи глаза, позволяет коснуться, только лишь самыми кончиками пальцев, твёрдых костяшек, позволяет провести выше, к запястью, позволяет обхватить тонкую косточку, сжать едва-едва, практически неощутимо, чтобы затем… – И что же ты придумал, позволь спросить? Мальчишка улыбается совсем-совсем детской улыбкой, отдаёт Канде её кофе с клевером о четырёх листах да слабо касается её рукава, надеясь поймать ещё хотя бы мгновение, чтобы просто… Просто ещё чуть-чуть… – Я, знаешь ли, не коренной ирландец, конечно, но отчим мой красный, как чёрт, так что, если ты, милая, хочешь, я для тебя… Удачей этой… Сам… Стану, – последние слова вырываются у него шёпотом, едва-едва, и Аллен в самом деле краснеет, едва ли не волосами краснеет, но сдержать звуков, забрать обратно вылетевшее, уже не может, да и не хочет, по правде говоря. А она… Она вдруг… Улыбается. Она смеётся, тихо, но для Уолкера оглушительно громко и настолько близко, что жилы, будто бы, разрывает от этого смеха. Живого, яркого, звонкого и попросту… Невозможного, пожалуй. Да. Не-воз-мож-но-го. – Так что… Ты просто поцелуй меня, и тогда… И Канда… Канда почему-то ему верит. В самом деле целует его, совсем не рыжего, совсем не ирландца и вовсе не приносящего удачу, скорее уж наоборот, полного своих собственных разочарований и своей собственной тоски неудачника, практически ничего в этой жизни ценного для себя не имеющего. И целует. Вот так просто, легко и внезапно целует видимо совсем слетевшего с катушек Уолкера, который и сам даже не сразу понимает, что предложил. Потому что зима стучится в нарядные окна, знаменуя грядущий холод, несущая ненавидящей её Канде сплошные только огорчения и злость. И если есть, если всё-таки имеется хотя бы мизерный шанс эти свои неудачи, наконец, прекратить, то Канда обязательно сделает это. Всё сделает, только бы свою едва-едва вновь обретённую удачу в этот раз ни за что… Не выпустить.