Lehkost niceho // Легкость небытия

Пролог Воспоминания, заставляющие погрузиться в холодный омут прошлого, всегда подкрадываются из ниоткуда и смыкают свои липкие ручки прямо у тебя на шее. Они не предупреждают о своем появлении заранее, их приход нельзя предугадать или предвидеть, они приходят тогда, когда находят темную лазейку в душе человека и проскальзывают туда. Оказавшись внутри человеческой души, воспоминания начинают потреблять ее жизненные соки, опустошать все на своем пути, стараются сломить и подчинить себе свою жертву. Малейшая ошибка, проступок или промашка - и ты навеки становишься мишенью для выходцев из самых темных уголков твоей души. Обычно они приходят ночью, когда время замедлило шаг и вокруг больше не существует ничего, кроме мерцающих звезд и твоих собственных мыслей. Казалось бы, нет ничего проще, чем совладать с продуктами твоего разума, но подчас это оказывается совершенно невозможно. Нереально. Непостижимо. Вновь и вновь передо мной всплывают одни и те же образы: солнечный день, теплый ветерок, мягкий песок... А потом, как проявленные кадры фотопленки, также отчетливо и последовательно встают события того дня. Дня, изменившего мою жизнь. Дня, уничтожившего мою жизнь. Ведь с этого момента вся жизнь пошла кувырком, застыв, как птица, заточенная в клетке. С того момента прошло уже три года, теперь мне уже восемнадцать, но я все равно не в силах облечь эту историю в слова. И каждую ночь, вот уже три года, моим замутненным сознанием владеет одна и та же бредовая мысль, подстегивающая меня, и не дающая мне спокойно забыться. Из-за нее меня постоянно мучат тревожные мысли, по ночам часто снятся кошмары, а в душе, наверное, уже образовались дырки, прогрызенные моим внутренним червем. Но сегодня я твердо решила: мне надо вернуться на место действия тех событий. Что я буду делать дальше, я абсолютно не представляла, и никакого выработанного плана у меня не было. Я просто знала, что должна вернуться. Должна вернуться просто потому, чтобы отпустить прошлое и войти в нормальную полноценную жизнь, освободившись от оков, сдавливающих меня и мой разум. Чтобы полностью отпустить прошлое и вырвать его из своей жизни навсегда, я, Лора Амброзиак, решила написать эту книгу, рассудив, что пусть лучше воспоминания живут здесь, чем отравляют изнутри меня. Возможно, что кто-то, прочитав о моих страданиях из-за прошлого, сочтет, что я преувеличиваю и форсирую возникшую ситуацию, но правда, прочитав эту книгу, вы убедитесь, что это не так. Если, конечно, у меня хватит мужества и терпения дописать эту книгу до конца. 1 По утрам я никогда не просыпаюсь от звуков будильника. Не потому, что я не слышу, а потому, что я его не ставлю. За все девять лет, что я хожу в школу, я привыкла вставать в шесть утра вместе с папой. Меня всегда будил запах свежесваренного кофе и шелест обертки (папа всегда пил кофе с круассанами, купленными в маленькой пекарне на соседней улочке). Мама шутила, что пекарня сводит концы с концами, только из-за папиной любви к багетам и круассанам. Наверно, отчасти она была права: папа тщательно и кропотливо выбирал продукты, ходил по базарам, ездил на фермы в поисках самого вкусного молока или самого спелого яблока, при этом не жалея никаких денег. Его страсть можно было бы объяснить профессиональным интересом, будь он шеф-поваром ресторана со звездами «Мишлен», но он был всего лишь заштатным программистом самой обычной компании, платившей ему гроши. Он ненавидел свою работу и все твердил, что его загоняют в рамке на работе, что его фантазию и полет воображения вечно ограничивают, и поэтому, когда его спрашивали, кем он работает, папа неизменно отвечал: «Художником». Папа и правда рисовал картины, у него на втором этаже даже была комната, носившая звучное и гордое название «мастерская». Это была комната с чисто выбеленными стенами и дощатым полом, заляпанным краской, главным украшением которой было окно до пола. Оно выходило на наш сад и на поля, расстилающиеся вдали, еще не застроенные под коттеджные поселки, и папа, устроившись около окна в кресле-качалке, любил рисовать, глядя на открывающиеся пейзажи. Папа и вправду рисовал, но подчас его творения были настолько странными, что, казалось, их смысл понятен только ему. На чистом листе бумаги он рисовал линии, точки, различные геометрические фигуры и размытые силуэты, и понять, что символизирует его абстракция, совершенно невозможно. Ну что может значить круг с вписанным туда треугольником? Папа так выразил свою мысль о том, что нужно прожить жизнь как можно ярче и насыщенней? Или может картина призывает восстановить равенство между мужчинами и женщинами? А вся проблема заключается-то в том, что у самого папы спросить о том, какой свой замысел он воплотил в картину, нельзя, потому что он обидится. Он говорит в таких ситуациях, что оскорблен невежеством окружающих и что их абстрактное мышление и креативность зажаты в тиски. Чего-чего, а креатива папе не занимать. Я помню, как он пытался представить свои картины на выставке современного искусства, а какая-то секретарша, увидев фотографии его работ, присланных ей по электронной почте, сказала, что это « не формат» и больше напоминает мазню. Папа тогда жутко обиделся и расстроился. Не то чтобы он возомнил себя преемником Пикассо или Малевича, он просто отдавал всего себя, буквально изливая душу на бумагу. Если наблюдать процесс создания его «детищ», то можно увидеть, как папа сосредоточен, как волнуется, стремясь передать всю гамму чувств, бушующих в нем. Мне кажется, что мы с ним очень похожи, на нас обоих что-то давит, мешая вылезти из скорлупы, в которую нас загнали непредвиденные обстоятельства. В моем случае начать полноценную жизнь мне мешает память, непреодолимо тянущая на дно. А на папу давит чувство безысходности, неуверенности в себе. Особенно сильно ударяет в его скорлупу мнение окружающих. Каждый куратор выставки, отказавший ему, каждый редактор журнала, не согласившийся поместить снимки его работ на страницах своего журнала, вгоняют его в отчаяние. Тогда он целыми днями просиживает в мастерской, не в силах взяться за что-то другое, потому что то, над чем долго старался, во что вложил душу, не оценили должным образом. Потому что папа проводил вечера, внося поправки и дорисовывая что-то, чтобы довести свои работы до совершенства. Он считал, что если никто из знатоков искусства не считает его рисунки достойными, то он бездарен. Его удручала собственная малооплачиваемая нелюбимая работа, и хоть мы никогда не нуждались в деньгах, потому что моя мама была редактором самого популярного журнала мод в Чехии, осознание собственного бессилия и бездарности не добавляло ему уверенности. Он говорил, что это неправильно, что его женщина зарабатывает больше него, но мама лишь смеялась и отвечала, что это совершенно неважно и не стоит загоняться из-за таких глупостей. Но папа загонялся. После того как ему отказал очередной журнал, папа начал разработку какого-то приложения, которое помогло бы школам оценить истинным уровень знания обучающихся. Никто из его компании не захотел финансировать его проект, потому что у компании была чуть-чуть другая сфера деятельности, и им это было ни к чему. Оставшись без средств для реализации своего замысла, папа опустил руки. Мама , видя его печальное состояние, предлагала ему пойти отучиться на каких-нибудь курсах или в вузе, сменить род деятельности, освоить ту профессию, которая была бы ему интересно и которая бы приносила ему радость. Но тогда папа вскипал и говорил, что не хочет быть нахлебником, а его собственных финансов на учебу не хватит. Он и в правду никогда не брал у мамы денег, даже в крайних случаях занимал не у нее, а у друзей. Я рассказываю это для того, чтобы показать, что в сложившейся ситуации папа, к сожалению, не смог бы мне помочь и понять меня, я не смогла бы излить ему душу, так как он находится в состоянии, если не депрессии, то глубокой тоски. В общем, я спускаюсь со второго этажа, чтобы разделить трапезу с папой. В отличие от него, на завтрак я предпочитаю йогурт и стакан воды с лимоном. Если быть предельно откровенной, то мой рацион был таким далеко не всегда. Всего несколько месяцев я придерживаюсь строгой диеты, прописанной врачом, потому что от бесконечного поедания хлопьев, конфет и батончиков моя пищеварительная система стала отказываться выполнять предназначенную ей функцию, да и я сама набрала пяток лишних килограммов. Пожалев меня, мама предложила сесть на диету вместе со мной, но ей-то в том не было никакой необходимости, она и так стройная, как тростинка. Она долго сокрушалась, что это ее вина, что эта работа отдаляет ее от семьи, разрывая тем самым семейные узы. Но все, включая ее саму, знали, что мама никак не сможет без своего журнала, без фотосессий, интервью и показов, потому что рейтинг журнала возрос благодаря ей, именно она подняла его с нуля, и, несомненно, никто другой, кроме нее, не сможет обеспечить дальнейшее благополучие и процветание журнала. В семье всегда готовил папа, вот и сейчас, он, стоя у плиты, делал яичницу. Я села за барную стойку и начала болтать ногами. Железные ножки елозили по кафелю и раздавался отвратительнейший скрип, и я прекрасно знала, что папу он раздражает. - Прекрати, - сказал он, не повернув головы. Я нарочно несколько раз качнула ногой и сообщила: - У нас тринадцатого родительское собрание. – Он ничего не ответил, и я добавила: - В семь. Молча он поставил на стол тарелку с яичницей и разлил по чашкам чай. В шесть утра мы всегда завтракали вдвоем: мама не вставала раньше десяти, а моя сестра Астрид завтракала в школе. Откусив кусок от восхитительной яичницы с сыром и помидором, я внимательно посмотрела на папу. Никаких признаков того, что он слышал мои слова. Как всегда, после завтрака, мы пошли синюю комнату на втором этаже. Она получила свое название из-за того, что на окнах висели темно-синие шторы, которые почти никто никогда не раздергивал, только Марта, когда по весне мыла окна во всем доме. В обычные дни солнце еле пробивалось сквозь плотные шторы и озаряло комнату призрачным синим светом. Из-за этих штор в этот ранний час в комнате было сумрачно и все казалось зловещим. Папа молча вытащил бамбуковую подстилку и уселся на нее в позе йога. Я последовала его примеру. Недавно один папин друг сказал, что получасовое сидение в позе лотоса помогает снять стресс и напряжение, только для этого надо абстрагироваться от всех проблем и забот окружающего мира и стараться ни о чем не думать. Хоть у меня не было оснований не верить папиному другу, который по совместительству был еще и психологом, мне кажется, что советуя папе поступать таким образом, он хотел, чтобы папа расслабился и перестал загоняться по мелочам. Однако я, сев медитировать с папой, для того, чтобы обдумать и проанализировать предстоящий день. Вопреки совету ни о чем не думать, моя мозговая деятельность прямо-таки бурлила. Нашу умиротворенность и покой прервали шаги Астрид, топочущей по лестнице. Несмотря на то, что сестра худенькая и маленькая, она всегда производила много шума, и ее местоположение в доме можно было легко установить. Сейчас Астрид торопилась в школу, и я некстати вспомнила, что совсем не готова. Наверняка водитель уже приехал, и как всегда будет недовольно сопеть по дороге к Лицею, но не скажет ни слова. У него всегда каменное лицо и выдвинута челюсть, так что угадать его настроение не представлялось возможным, да и напоминал он самого настоящего громилу. Уж не знаю снабдила ли его мама при приеме на работу пистолетом, но вид у него и без оружия был устрашающим. Со скоростью света собравшись и запрыгнув в машину, стараясь не замечать рулад, выводимых ноздрями водителя и его раздраженного постукивания пальцами по рулю, я отгородилась от назойливого мира на целых двадцать пять минут, подвергая обе барабанные перепонки пагубному воздействию громкой музыки в наушниках, но , ухудшая мой слух, она лила бальзам мне на душу, и эта своеобразная психотерапия компенсировала весь вред с лихвой. Беззвучно повторяя слова знакомой песни, как за окном проносятся знакомые виды 6 все те же поля, маленькие деревенские домишки, одни и те же рекламные плакаты, мелькавшие мимо машины тоже были знакомыми. Ведь каждое утро вся московская элита везла своих отпрысков в привилегированный частный Лицей, уютно расположившийся посреди соснового бора. Я почти не сомневаюсь, что строительство в заповедных лесах незаконно, но в эту непростую школу привозят детей слишком влиятельных родителей. Впрочем, понятно. Я отличие от Астрид снобизмом не страдаю, и мне все равно учусь ли я в общеобразовательной школе или нет, дизайнерская на мне одежда , и прочие нюансы, для Астрид существенные. Может я просто слишком хорошо помню то время, когда мы испытывали финансовые трудности? Как папа вкалывал на трех работах, а мама со своими рукописями обивала пороги второсортных редакций, как она усиленно поливала свое маленькое денежное деревце, которое чахло и не желало расти, несмотря на подкормку и обильный полив. Тогда мы по-настоящему были семьей, тогда в моей жизни еще не наступил переломный момент, тогда Астрид еще не изменилась, тогда папа был счастлив, а мама не пропадала целыми днями на работе. Да, я жалею себя из-за того, что прошлого не вернуть, и в сложившейся ситуации не только моя вина, и все же это просто констатация факта, что тогда всем было лучше. Пока я предавалась воспоминаниям под звуки группы «Аэросмит», Астрид что-то увлеченно печатала, посылая кому-то сообщения. Она вела активную социальную жизнь, как реальную, так и виртуальную, не то что я. Она гораздо красивее и спокойнее меня, и умудрилась пронести детскую непосредственность через годы. В свои пятнадцать она казалась удивительно взрослой, и хотя в ней странным способом сочетались серьезность и взбалмошность, она воспринимала жизнь как огромное пространство для потенциальных возможностей, но где каждая возможность вела ее на неизведанную тропинку. Она не барахталась, как я в ледяной воде, пытаясь неверными руками ухватиться за маняще хрупкую льдину, но и не плыла по течению. Казалось, что Астрид вся состоит из противоположностей, ведь в ней, в одном теле уживались несовместимые друг с другом чувства и качества: рассудительность и горячность, скрупулезное планирование и спонтанность, тут даже Добро и Зло шагали под руку. Нет, она не была «серединкой на половинку», ее кренило из одной стороны в другую, бросало из крайности в крайность, порой она даже прогибалась, как корабельная мачта, ходившая ходуном, во время особо сильного шторма. Это не был пресловутый переходный возраст, это просто была сама ее суть. Заметив мой взгляд, она оторвалась от телефона, и тоже посмотрела на меня. Любому стало бы от ее пронзительного взгляда неудобно, мне же, оказавшейся под яростной перекрестной бомбардировкой, и подавно. Я не могла просто опустить глаза – это значило бы проиграть раунд. Надо заметить, что в ее немилости оказывались только члены ее семьи, с остальными она вела себя приветливо, но в основном и их держала на порядочной дистанции. Единственной, кого она уважала и чьего общения желала, была Марта. Но Марта исчезла из нашей жизни также внезапно, как и появилась, оставив после себя цепочку из недосказанности и тайн. Мы уже подъезжали к воротам Лицея, когда заметили, что вокруг полно народу. Никто не спешил в школу, все просто стояли и куда-то смотрели. Даже учителя группками стояли на улице, задрав голову вверх, и сделав себе руками козырек от солнца. - Остановите здесь, - сказала Астрид и подхватив свою слишком крошечную, чтобы туда могли поместиться учебники, сумочку, смешалась с толпой. Мне почему-то не хотелось вылезать из машины, такой большой и надежной, не хотелось знать, что вызвало такой всеобщий интерес. Даже общество громилы было предпочтительней толпе зевак. Наверняка ничего особенного не случилось, просто скучающим школьникам и не менее соскучившимся учителям наконец-то удалось найти себе хоть какое-нибудь развлечение, чтобы вместо однообразного школьного дня собраться всем перед зданием Лицея. Помедлив, я тоже выбралась из машины, и увидев Соню, мою подругу и по совместительству одноклассницу, спросила: - Что тут происходит? Соня вместо ответа указала на крышу естественнонаучного корпуса, где почти на самом краю, одной рукой держась за какую-то антенну, а другой показывая толпе выставленный вверх средний палец, маячила какая-то фигура. Я не могла понять, учитель это или ученик, но знала одно : этот человек ломает комедию, потому что слишком самодоволен его фривольный жест публике, которую он же и собрал. Еще два часа будет позволять себя упрашивать психологам и МЧС-никам, купаясь в лучах славы. Потом прибегут взъерошенные, испуганные родители (если это ученик), прижмут доченьку или сыночка к отеческой груди и по очереди будут винить друг друга в случившемся и выяснять, кто довел их чадо до такого состояния. - Кто это? - Барсуков. - Аркадий? – ужаснулась я. - А кто же, - выдохнула Соня.- Служба спасения еще не приехала, психолог его минут двадцать умоляет. Учителя так растерялись, что не знают, что делать, вот мы и торчим тут.- Соня криво усмехнулась. - На такой случай их не инструктировали. - Но он же не прыгнет? – От того, что я узнала, кто на крыше, моя версия об эгоистичном отпрыске дала трещину. Привычный мир уже начал рушиться, потому что Аркашка был связующим звеном между мной и нормальной реальностью. - Вряд ли. Наверно просто толком не опохмелился,- жестко констатировала Соня. - В смысле? - Ну вчера же День рождения у Ланы был, совершеннолетие и все такое. Видимо выпил лишнего. В сердце мучительно кольнуло, Соня просто не знала, какой силы удар мне наносит. Страх сжал внутренности, к горлу подступил ком. Старательно работая локтями, я пыталась пробиться в начало толпы. Со всех сторон меня толкали, пихали, я услышала в свой адрес десятки нелестных слов. Соня пыталась протиснуться за мной, но скоро потеряла меня среди сотни учеников. Я наконец оказалась настолько близко к корпусу, что, задрав голову, видела только лицо, склонившееся с пятого этажа. Он очень опасно балансировал, но я, убедившись, что он меня видит, сложила руки рупором и прокричала: - Слезай! Я отошла подальше, оттеснив парочку галдящих школьниц. Теперь я видела его целиком. Видела, как она едва покачал головой и отсалютовал мне. Сзади кто-то вцепился мне в плечо и оттолкнул. Я не осталась в долгу и ударила локтем со всей силы. Но это оказался Виктор. Он был очень бледен, весь в липком поту, курчавые волосы шевелились на ветру. Его тонкие, как у благородного скакуна, ноздри раздувались, едва видный шрам проступил на его грузинском носу. - Открой дверь,- хриплым, срывающимся голосом крикнул Виктор.- Я поднимусь к тебе. - Зачем? - Потому что это я виноват, я, а не ты. Аркашка отошел от края и скрылся из зоны видимости. Наш школьный психолог Лидия Васильевна строго сказала, что «любые переговоры запрещены» и « мы можем только навредить». Она взяла меня и Виктора под локоть и повела. Толпа расступалась перед ней, как Красное море перед евреями в знаменитом библейском сюжете. Лидия Васильевна уже довела нас до ворот Лицея, когда по толпе пронеслось приглушенное «ах» и люди бросились врассыпную. Они бежали от корпуса, а я, вырвавшись из цепкой хватки школьного мозгоправа, устремилась туда, откуда страх и стадное чувство гнало толпу. Пробиваться через встречный поток было нелегко, но я все ускорялась и ускорялась. Сзади слышался вой сирен и мигалок, приехали скорая и МЧС. Вызванная на всякий случай, в ней скоро, уже, наверное, не будет необходимости. Увидев на асфальте скрюченную фигуру, лицом вниз, от которой растекалась лужа крови, я упала рядом на колени. Внутри разливалась ужасная пустота, биение сердца замедлялось, кровь стыла в жилах. Мне не было видно лица Аркашки, но я боялась до него дотронуться, не могла развернуть его лицо к себе. Вдруг он еще жив, и я только усугублю его состояние. Мне хотелось упасть в обморок и отключиться тут же, на асфальте. И еще очень хотелось сказать ему, что , возможно, уже не имеет никакого смысла, но меня била дрожь, зуб на зуб не попадал, и я знала, что Аркадий меня не слышит. Виктор медленным шагом подошел и. рухнув рядом, закрыл лицо руками. Он резко выпрямился, потрогал артерию на шее того человека, который нес тот же крест, что и мы, и просипел: - Конец. Потом была полиция, медики, повсюду пятна испуганных лиц, допросы, обвинения, а затем темнота, наконец милосердно принявшая меня в свои объятья.