Целитель

Лекарства уже не приносили облегчения. После каждого укола мое тело превращалось в многотонную бетонную плиту, в недрах которой была похоронена боль. Но бетон был слишком плотный, чтобы боль могла расползаться по нему. Я не мог пошевелиться, я с трудом глотал, с трудом дышал. Мои веки весили по двадцать кило каждое, поэтому я их не поднимал. Лежал в темноте собственного тела и злорадно прислушивался, как где-то в дальнем уголке билась зажатая в каменные тиски боль. Сиди там. Сдохни там. Мой сосед по палате Борис Геннадьевич тоже умирал. В отличие от меня он не мог лежать, поэтому каждый день хотя бы на десять минут выходил на больничный балкон, а потом возвращался и докладывал мне обстановку. – Деревья уже совсем голые, Саша, – говорил он слабым, дребезжащим голосом. – А небо кобальтовое. Знаешь, в молодости, когда я первый и последний раз выехал за границу, в Румынию, я купил там себе костюм. Он был такого же цвета – серо-синего. Жена сказала: кобальтового – и мне понравилось это слово. У всех были серо-синие костюмы, а у меня – кобальтовый. Борис Геннадьевич любил говорить. Не болтать, а именно говорить. Он всю жизнь занимался наукой, был профессором, преподавал в нашем университете термическую обработку металлов – и сейчас ему очень не хватало аудитории. Когда его скрутил недуг, профессора вежливо попросили с кафедры, а потом и вовсе предали забвению, как старый хлам. Дочь Бориса Геннадьевича жила в Америке, тоже преподавала. Не раз пыталась забрать отца туда, но он сопротивлялся. – Марина, я здесь родился, здесь и в землю уйду. Рядом с Антониной, – мягко говорил в телефонную трубку профессор, а я думал про него: счастливчик! Его ТАМ ждет жена, а меня в этой тьме не ждет никто. Я уйду туда один и буду там один очень долго. Может, целую вечность, пока подрастают мои дети, пока моя Наталья нянчит внуков… Смерти я никогда не боялся, хоть она и ходила за мной по пятам, подкрадывалась со спины, брала за горло. Я прошел такую боевую подготовку, что герои шпионских романов на моем фоне выглядели жалкими новобранцами. Я два месяца провел в плену в Боливии. Я двенадцать дней дрейфовал на лодке в Индийском океане. Однажды мы с ребятами шесть дней держали оборону – запертые в кирпичном сарае без еды, почти без воды, с минимальным запасом патронов, – пока не пришла подмога. И каждый раз, когда я видел скалящуюся рожу смерти, я знал, что не подпущу ее близко, я выбью ей зубы и выдавлю глаза, но меня она не возьмет! И вот где-то я допустил тактическую ошибку, моргнул диверсантов – и старуха с косой начала меня точить изнутри. Она по капле высасывала мои силы, по кусочку поглощала мое тело. Я не мог схватить ее – она утекала сквозь пальцы. Я не мог ударить ее – она превращалась в дым, и я наносил удары сам себе. Впервые в жизни я был бессилен, и меня это ужасно злило. Я сам настоял на хосписе. Я не хотел, чтобы мои дети видели меня угасающим. Витальке было тринадцать, и с ним я поговорил по душам перед самым отъездом. Я объяснил, как тяжело мне причинять боль родным. Я велел ему запомнить меня сильным и смелым, велел оберегать сестру и помогать матери. Я позволил ему плакать, потому что и так возлагал на плечи пацана слишком тяжелую ношу. Сложнее было объясниться с Анечкой. Я соврал, что еду на очередное задание. – Но ты же болеешь, пап! Пусть врач напишет тебе справку! – возмущалась она. К своим восьми годам она уже имела представление о бюрократии, поэтому без устали строчила письма то президенту, то министру здравоохранения, то руководителю Первого канала, и даже своему любимому актеру Михаилу Пореченкову. Мы с женой едва успевали перехватывать эти послания. Навещала меня в хосписе только Наташа. Витальке я запретил приходить, но разрешил звонить мне. Впрочем, скоро этот способ связи отпал: боли усилились, наркотические препараты тоже стали более агрессивные. Я с трудом различал день и ночь, почти не вставал и мало говорил. Иногда меня встряхивал Борис Геннадьевич. – Опять парнишка этот пришел. Вихрастый, в желтой курточке, – говорил он как будто самому себе, но прекрасно зная, что я слышу его. – Бродит там, в сквере за парковкой. Вроде как хочет чего-то, но боится… Эти слова пробивали брешь в бетоне, и боль стрелой устремлялась в сердце. В эти минуты я был согласен вернуться в Боливию, в плен к повстанцам. Я готов был провести там не два месяца – два года, лишь бы не мучиться от мысли, что мой сын бродит под окнами хосписа. Как умер Борис Геннадьевич, я не заметил. Я лежал и лежал, а потом вдруг осознал, что никто не разговаривает со мной. Я собрался с силами и сел на кровати. Меня мутило, перед глазами все плыло, превращаясь в тошнотворный розовый кисель. – Где Борис? – прохрипел я, но никто не ответил. Я увидел, что его кровать пуста: на ней остался лишь ортопедический матрас, обшитый клеенкой. На душе от этого стало одиноко и как-то по-особенному пусто. Именно после смерти профессора я решил, что пора и мне перестать мучить семью. Я недоумевал, почему мне раньше не пришла мысль пустить себе пулю в голову, когда рука была еще тверда. Сейчас для этого придется потрудиться: чтобы повеситься, мне не хватит сил связать узел. Шагать с балкона тоже не вариант: второй этаж. Резать вены я не хотел – чтобы не доставлять персоналу лишних хлопот с уборкой. Оставался единственный доступный мне способ – медикаментозный. Я знал, что совершить один рейд в хранилище мне по силам. Но для этого мне надо немного привести себя в форму: уж слишком я залежался. И я начал вставать, прохаживаться. Чтобы я мог ходить, мне выдали ходунки – унизительное приспособление для спецназовца, но ради достижения своей цели я терпел. Я разведал, где склад и как часто туда наведывается старшая медсестра, сколько персонала одновременно находится в коридоре. Я считал шаги от своей палаты до поста, от поста до склада, от склада до ординаторской, от моей палаты до сестринской. Я старался учесть тысячу деталей, но голова была забита ватой, и мой план продвигался очень медленно. В одно из таких утр, возвращаясь с очередной разведки, я вошел в палату и остолбенел: у моей кровати сидел человек. На вид ему было около сорока лет, он был худой и высокий, в очках, с интеллигентным лицом и приятным голосом. – Здравствуйте, Александр Иванович! – гость поспешно поднялся и протянул мне руку в кожаной перчатке. – Я к вам. Я напрягся. Кто он? Почему он знает мое имя? Что ему нужно? Мысли роились и путались, но одна, словно выбравшаяся из клетки птаха, вспорхнула под самый потолок: на незнакомце было узкое серо-синее пальто – кобальтовое. Как только я произнес это в своей голове, я больше ни о чем не мог думать. – Кто вы? – хрипло спросил я, присев на пустую кровать Бориса Геннадьевича. – Петр. Целитель, – с вежливой полуулыбкой представился гость. – Смешно, – фыркнул я. – И сколько вам нужно денег? – Мне нельзя брать за целительство материальное вознаграждение, – спокойно отвечал Петр. – Я беру плату услугами. Я покачал головой, давая понять, что продолжать разговор бессмысленно. – Я могу исцелить вас, Александр Иванович. Одно прикосновение – и вы здоровы. Вернетесь к семье, к детям. Будете жить долго и счастливо. Запаса прочности вам хватит лет до восьмидесяти. – А взамен что? – Я бы хотел воспользоваться вашими умениями. – Какими это? – Вы ведь были командиром боевой группы «Ирбис», участвовали в различных секретных операциях по всему миру. – Никогда не слышал о такой группе, – хмыкнул я. – Конечно, не слышали. Это ведь засекреченная информация. Как и ваш позывной – Грин, – лицо Петра оставалось безмятежным. – Что это? Какой-то новый вид вербовки? Парень, я даже для группы смертников не гожусь – просто не доживу до задания. – Я же сказал: я исцелю вас, – Петр коротко выдохнул и снова сел на стул у моей кровати. – Если хотите, я изложу вам суть дела прямо сейчас и дам вам время подумать. В конечном итоге выбор все равно за вами. Что ж… По крайней мере он не просил денег и знал обо мне и моей семье больше, чем положено. Надо и мне изучить этого перца, чтобы понимать, насколько он может быть опасен. – Валяй! – я оперся рукой о кровать, потому что спина уже устала. По-честному, мне очень хотелось лечь, но при этом подозрительном типе я держался бодро из последних сил. – Меня зовут Петр Вавилов, и дар исцеления я получил в двадцать один год. Я не просил о нем, меня им одарили насильно и, как я позже понял, с особой миссией. Случилось это неожиданно: я просто переходил дорогу – и вдруг удар. И сразу темнота. Я умер мгновенно, потому что мне частично оторвало голову. Она держалась только на нескольких лоскутах кожи и мышц, поэтому, чтобы меня было удобнее транспортировать туда-сюда, санитары наскоро пришили ее. Я был мертв шесть часов, и вдруг очнулся. Те грубые швы, что скрепляли туловище и голову, превратились в рубцы. – Что, башка приросла к телу? – этот Петр начал забавлять меня. – Именно так. Я до смерти напугал всех лаборантов и патологоанатома. Я сам был в шоке от того, что пережил. Но я чувствовал, что внутри меня что-то изменилось, словно это был я и в то же время не я. Внутри меня дремала какая-то новая сила. Вскоре я понял ее суть: эта сила позволяла мне исцелять людей одним прикосновением руки. Поначалу это были легкие недуги вроде головной или зубной боли, разбитые коленки и мелкие порезы. Но чем больше я пользовался своим даром, тем сильнее он становился. И вот я уже мог лечить более серьезные заболевания – гастриты, близорукость, артрозы… Ко мне потянулись толпы людей, и я подумал, что это неплохой способ сколотить состояние. Однако если я брал за лечение деньги, украшения или любые другие материальные ценности, исцеление не работало. Я прикасался к людям, но болезнь не отступала. Так я понял, что не должен брать плату за свой дар. Как-то ко мне пришел юрист, который просил излечить его сына от муковисцидоза. Я выполнил его просьбу, и мужчина спросил: «Что я могу сделать для вас? Может, вам нужны услуги юриста?» В тот момент я действительно в них нуждался: я пытался продать дачный участок, часть которого была самовольно захвачена соседом. Юрист помог мне выиграть дело. Так я понял, что за исцеление могу брать плату услугами. Впрочем, мои потребности быстро закончились, и я подумал, что могу приносить пользу миру. Я просил людей, приходивших ко мне, высаживать деревья, помогать старикам и инвалидам. Правда, многие до момента исцеления клялись и божились, что выполнят мои условия. Но как только болезнь отступала, забывали о своих обещаниях. И тогда я стал требовать плату вперед: сначала посади деревья, сначала купи инвалиду кресло, сначала построй в собачьем приюте вольер – а потом уже ко мне за лечением. Теперь у меня есть две очереди. В одной – те, кто нуждается в помощи, в другой – те, кто нуждается в лечении. И плату я беру сообразно тяжести диагноза. Чем тяжелее болезнь, тем больше добрых дел должен сделать человек или его родственники. – Прямо второе пришествие! – не сдержался я. – Воду в вино можешь превратить? Петр шутку не оценил, и мне пришлось вернуться к канве рассказа: – От меня-то ты чего хочешь? Я не прошу исцеления и сажать деревья ради этого не собираюсь. – Я пришел к тебе за помощью, – внезапно он перешел на ты, и это как будто сблизило нас. – Пятнадцать лет назад я излечил от паралича одного бизнесмена. Он умолял меня вернуть ему способность двигаться, он готов был завалить школы новыми компьютерами, а больницы – дорогой аппаратурой. И я исцелил его. Но перед этим взял клятву, что подаренную жизнь он будет использовать только во благо людям. – И он, значит, клятву нарушил? – я стал догадываться, к чему клонит Петр. – И я тебе нужен, чтобы напомнить поганцу, кому он всем обязан? – Не совсем так, – Петр выдержал паузу. – Я хочу, чтобы ты его убил. Поворот разговора меня несколько озадачил. Одно дело попугать. Меня о таком время от времени просили знакомые. Обычно женщины, на пути которых вырастал какой-нибудь трусливый негодяй. Шумный сосед, дружок – кухонный боксер, чересчур любвеобильный коллега, не дающий проходу. Настучать таким мудакам по голове – это одно. А вот заказное убийство – это уже совсем другое. – Я не киллер, – сухо отрезал я. – Но ты убийца, – мягко напомнил Петр. – Страна потратила уйму денег, чтобы научить тебя физически уничтожать противника. Я ощутил, как участилось сердцебиение. Раньше со мной такого не случалось. Я гордился тем, что умел хранить хладнокровие в любой ситуации. Видимо, болезнь меня совсем доконала. – Ты двадцать шесть лет выполнял приказы, убивая людей, которых даже не знал, – в лице Петра появилась беспощадность. – Ты убивал, не задумываясь, виновны ли эти люди в чем-то. Они были для тебя просто мишенями. Так почему ты сейчас решил поиграть в благородного рыцаря? Ты даже не спросил, какого человека должен убить. – И какого? – Андрея Козынина. Я даже не стал подавлять возглас удивления: – Председателя заксобрания?! – Да, его, – кивнул Петр, наклонился и выудил из-под моей кровати черный кожаный кейс. – Я оставлю тебе все материалы, которые доказывают, что Андрей Павлович распорядился подаренной жизнью не так, как обещал. Целитель вынул из кейса папку и аккуратно положил на мою кровать. – Внутри папки моя визитка. Если надумаешь принять мое предложение – звони. Но слишком долго не тяни: времени у тебя мало. – Сколько? – вырвалось у меня. – Немного. Несколько дней, – Петр встал, привычным движением одернул кобальтовое пальто. – И еще. Тебе не обязательно делать это одному. Я пойду с тобой. – Зачем это? – возмутился я. – Во-первых, я умею исцелять. И если тебя ранят, я смогу быстро вернуть тебя в строй. – А если ранят тебя? – Я бессмертный, – смущенно улыбнулся Петр, но тут же вернулся к своей линии: – И во-вторых, мне очень хочется посмотреть в глаза этому негодяю перед смертью. – Слушай, Петр, если ты бессмертный, то почему сам не пойдешь и не… – начал я, но он не дал мне договорить. – Отнимать жизнь я тоже не могу. Это второе условие моего дара. Счастливо оставаться, Александр Иванович. Он вышел, аккуратно закрыв за собой дверь. Только после его ухода я ощутил, что в палате пахнет свежестью и мокрой листвой. Такой запах бывает ранним летним утром, когда выпадает обильная роса. Весь оставшийся день я провел за изучением материалов из папки. Собственно, ничего нового там я не увидел. Козынин пилил бюджет, захватывал земли, подписывал незаконные документы – одним словом, делал то, что делают сотни чиновников по всей стране. Но наказать Петр Вавилов хотел именно его. Собственно, было ли это наказанием? У меня складывалось ощущение, что Петр просто проводил работу над ошибками. Сам облажался, поверил не тому парню, не подстраховался, а теперь хочет подчистить репутацию. Стоит ли это моей жизни? Моя душа была в грехах, как в шелках. Я за время службы делал ужасные вещи, о которых сам хотел забыть. Иногда они снились мне, и я просыпался весь в поту, задыхаясь от страха. Да и Петр был прав: я убивал, не задумываясь о том, что за люди передо мной. Был приказ – и я жал на курок. Убийца и есть. Но что если я, допустим, убью Козынина, и меня поймают? Меня посадят в тюрьму на пару десятков лет. И для своих детей я из героя превращусь в убийцу. Я столько лет жил в прекрасной и сладкой лжи – я воевал с плохими дядьками, защищая нашу страну. Мне было приятно быть героем. Настолько – что я даже сбежал в хоспис, лишь бы дети не видели моей немощности. А вдруг Петр говорит правду? Вдруг он исцелит меня? Я смогу вернуться в свою красивую сказку, нацеплю нимб героя. Целитель правильно заметил: страна потратила немало денег, чтобы научить меня убивать людей всеми возможными способами. Почему бы мне раз в жизни не использовать это умение для себя? Заплатить этим за возможность вернуться в семью. По сути, на Земле не нарушится никакого равновесия: я останусь жить, а Козынин умрет. Количество человек останется неизменным. Ночью я не спал. Все думал и думал. Вспоминал лица убитых мной… Конечно, я старался не подпускать противника близко, но с некоторыми все же приходилось драться врукопашную. Я помнил их глаза – горящие ненавистью, или залитые болью, или наполненные страхом. Я убивал потому, что мне платили за это деньги. Теперь мне за это предлагают нечто более ценное – жизнь. Почему же так трудно согласиться? Может, потому, что пока ты солдат – ответственность за смерти лежит на командире? А Петр переложил ответственность на меня... Я едва дождался утра. Позавтракал кашей, втянул в себя полстакана больничного пойла – нечто среднее между разбавленным соком и киселем. Сидеть в палате было тягостно, и я вышел в коридор. Шаркая ногами, переставлял ходунки. А ведь когда-то мог пробежать двадцать километров с полной выкладкой! Остановился у окна, навалившись боком на прохладный подоконник. Спина взмокла, легкие со свистом вбирали воздух и так же со свистом, как лопнувшая шина, его выпускали. Я перевел взгляд в окно. Голубое небо с редкими пятнами сереньких облачков, похожих на куски грязной ваты из процедурной. Узкий и длинный сквер, огибающий корпус больницы, укрыт пестрым ковром опавших листьев. По асфальтированной дорожке через него бежит медсестра в длинном больничном ватнике. Розовые брючки ее медицинского костюма напоминают пастилу, которую обожает Анечка. Медсестра скрылась за углом, и только теперь я заметил в дальнем углу сквера парнишку в желтой куртке. Он медленно брел по газону, подбрасывая листья ногами. Они неохотно взлетали и тяжело ложились обратно, обнажая черную землю. Ничего, скоро ветерок исправит этот беспорядок: разровняет лиственный ковер, придаст ему скорбной торжественности. Виталька держит руки в карманах. Изредка вытаскивает одну и быстро проводит ей по лицу. Смахивает слезы. Не хочет показывать чувства перед матерью. Каково ему сейчас? Зачем он каждый день приходит туда, где медленно умирает его отец? Я запретил ему видеться со мной, но чувствовать я ему запретить не могу. И от боли этой я его тоже не избавлю, даже если костлявая придет за мной. От боли я могу избавить только себя. Разве так должен поступать хороший отец? Я нащупал в кармане пижамы сотовый, нашел в списке контактов Петра Вавилова и нажал на вызов.