Сестрёнка

Снова ночь. Символическая, конечно. Наш подземный мир уже давно не знает смены времени суток – все мы живём под тусклыми лампами, охотно впитывающими в себя липкую темноту, которая выползает из тёмных глубин туннелей, окружает каждого человека в его одиночестве. Каждого, кроме меня. Я укачиваю тебя на руках. В нашей палатке горит один-единственный тусклый фонарик со свечкой внутри. Единственный – но он особенный. У него на крышечке вырезаны звёзды, и поэтому, когда он светит, на потолке нашей палатки появляется звёздное небо. Конечно, не такое, как о нём рассказывала мама, но это всё же лучше, чем полная темнота. Этот фонарик дядя Женя принёс с поверхности на твой четвёртый день рождения. А ты даже не улыбнулась. Ты ещё такая маленькая, а уже разучилась смеяться. С тех пор, как не стало мамы, я ни разу не видела улыбки на твоих губах. Я укачиваю тебя, напевая песенку. Эту красивую колыбельную на неизвестном языке меня заставила выучить мама. Специально, чтобы тебя баюкать. Она знала, что ты любишь мой голос. Ты всхлипываешь во сне и теснее прижимаешься ко мне. Моё сердце сейчас готово разорваться, потому что я понимаю, что ничего не могу изменить. Что же сделала с нами эта проклятая война, сестрёнка? Я не знала того мира, который знала мама, но я не сомневаюсь, что он был прекрасен. Как бы я хотела уснуть сегодня, а проснуться где-нибудь… Не здесь. Нет, не здесь. В том мире. В мире, полном жизни. Или чтобы хотя бы ты там проснулась. Аришка моя… Я бы всё отдала за твою улыбку и прежний блеск в серо-голубых потухших глазах. Ты снова плачешь и беспокоишься. Что тебе снится? Может быть, за тобой гонятся неведомые монстры или ты снова видишь во сне мёртвые мамины глаза? А может быть, тебе снится небо? Я боюсь неба, хотя никогда его не видела. Мне кажется, что если бы я вышла на поверхность, то оно разбило бы меня своим величием. А знаешь... Ведь ты совсем не такая, как я. Я глажу тебя по светлым волосикам и шепчу успокаивающие слова, хотя у самой слёзы текут из глаз, и я ничего не могу с этим поделать. Мы с тобой одни против целого мира. Некому нас защитить. Некому нас пожалеть и приласкать. Хотя… У тебя есть я. Это уже хоть что-то, верно? И всё же этого мало, потому что я не знаю, сколько ещё смогу быть рядом. Год, два, три? Не больше. Моя болезнь прогрессирует. Я люблю тебя. Я безумно люблю тебя – даже больше, чем любила маму. Больше, чем всё, что связывает меня с этим миром. Больше себя. Больше жизни. Я качаю тебя на руках, отдавая всю свою нежность, чтобы твоё ангельское личико озарила хотя бы слабая улыбка. Я вспоминаю. Я вспоминаю твои первые шаги, такие робкие и неловкие, что женская половина станции плакала от умиления. Я вспоминаю твои первые слова – ясные и удивительно внятные.Я вспоминаю, как мама радовалась твоему появлению на свет и как по ночам проклинала за это Бога. Она не хотела, чтобы ты родилась здесь. Вспоминаю твой голос, твой заливистый смех – ты всегда была счастлива, всегда улыбалась. Ты была так не похожа на маленьких детей, рождённых в Метро. Ты светилась – светилась тем давно забытым или просто незнакомым солнцем, что порой будит меня в моих снах. Иная. Несущая свет и счастье. Моя любимая младшая сестрёнка. Моя драгоценность. Моя радость. Папа ушёл ещё до твоего рождения – с группой, попытался добраться до некоего Петербурга. Хорошо, что ты не помнишь его. Ты бы не пережила ещё и его смерти, тьма бы совсем поглотила тебя. Поглотила… И я бы была бессильна. Нет! Я не позволю. Пока живу, буду беречь тебя. Беречь от всех ужасов, что нас ожидают. Я никому тебя не отдам. Никогда. Мой маленький златовласый ангел… Я буду жить ради тебя. Столько, сколько смогу. Столько, сколько потребуется для того, чтобы ты не умерла, оставшись совсем одна. Как же я боюсь за тебя. Ты снова всхлипываешь, слепо обхватываешь меня ручонками. Ты чувствуешь, даже сейчас чувствуешь, что творится у меня в душе. Я утыкаюсь носом в твой затылок и плачу навзрыд. Ты только не просыпайся. Нельзя, чтобы ты видела, как я оплакиваю нашу жизнь. Я укладываю тебя на матрас и ложусь рядом. Ты спишь, по-прежнему морщась во сне. Я глажу тебя по щеке рукой и пытаюсь улыбнуться сквозь слёзы, хотя это у меня не очень хорошо выходит. Тихий мой шёпот разрывает насупившую тишину и темноту, единственной путеводной звёздочкой в которой служит наш с тобой фонарик: - Аришенька… Я всё же буду верить в лучшее. Я знаю, что вновь увижу твою улыбку. Да, я буду верить, пусть у меня даже нет будущего. Оно есть у тебя, и это самое главное. Ради тебя я буду держаться до последнего. До последнего вздоха я тебя не покину. Я клянусь тебе. Символическая ночь, которая проникает во все уголки наших станций и душ, никогда не заберёт тебя у меня, никогда я не позволю ей этого сделать. Просто потому что я люблю. Невероятно сильно люблю тебя. Просто потому что ты – мой единственный лучик света во враждебной тьме этого мира. Я обнимаю тебя и закрываю глаза, погружаясь в сон, потому что завтра начнётся новый день, который нужно встретить достойно. Тихо зашелестел полог палатки, почти беззвучно высокий мужчина сел на пол рядом с кроватью, на которой, крепко обнявшись, спали две девочки – шестнадцати и четырёх лет. Он с улыбкой посмотрел на их умиротворённые лица, на которых рыжими бликами играл огонёк угасающего фонарика. Они обе улыбались во сне. Завтра, когда они проснутся, он расскажет им о петербургском Метро и поклянётся дочкам, что больше никогда не уйдёт. И он сдержит клятву. А пока… Пусть они спят.