Указатель со стертой надписью

      Он не помнил, как это получалось. Привычно раздевался перед сном и вдруг обнаруживал на своем теле синяки – бледные, с едва различимыми полумесяцами краев, этакими карандашными набросками, над которыми поработал ластик. Или яркие, налитые темно-бордовым соком. Джон всегда с затаенным любопытством трогал их, нажимал пальцами на чуть выпуклую поверхность, словно ждал, что сейчас скопившийся сок брызнет из-под кожи как из переспелого фрукта. Но появлялась только боль.       Чаще оказывались исцарапанными ладони, еще чаще – лопатки, хотя Саксби носил футболку, кофту и куртку из плотной ткани. Трехслойная защита. Даже если бы им протирали стены – откуда чертовы алые росчерки с двух сторон от хребта, похожие на неумелый автограф?       – Наверняка ты заключил договор с дьяволом, – ухмылялся Георге, завидев очередные изломанные штрихи на светлой коже.       – Да, и поэтому он прислал тебя, – моментально огрызался Джон, стараясь разглядеть в зеркале поврежденную спину.       Получалось плохо, и Саксби ругался сквозь зубы отборными словечками своего отца.       – Ты сам меня нашел, – тихо напоминал Ионеско.       Они встречались взглядами в мутной зеркальной поверхности, а потом одновременно меняли тему, будто неумелые актеры в кино. Ровно до новой ссадины.       Работу на ферме никто в здравом уме не назвал бы легкой. Циклический сорт рутины, начинающейся еще до рассвета, в сером налете мглы, когда очертания дома и прилегающего к нему сарая смахивают на картонные обувные коробки. Сплошное пересечение линий с бесформенными углами, в которых сонмом рыболовных крючков провисает тьма. Иногда Джон думал, что на ощупь она шершавая, если у подобных категорий вообще существует понятие тактильности. Как-то лет в пятнадцать парень поделился своим предположением с бабушкой, неожиданно для себя самого и уж точно для нее. Они возились на кухне с миской холодного молока, переливали его в толстую стеклянную бутыль, и Джон почему-то решил, что лучшего момента для откровения не найти. В ответ Дейдре вскинула густые брови, несколько секунд недоуменно изучая лицо внука, а затем попросила не говорить чепухи. И Саксби больше не говорил.       Георге узнал об этом случайно. После двух банок дрянного пива, вполне возможно, что и трех – Джон не имел привычки считать алкоголь по вечерам. Вокруг костра разливалось сонное, мягко потрескивающее тепло, похожее на бессловесную колыбельную, и сразу же захотелось признаться хоть в чем-нибудь. В том, что у детской кровати Саксби никогда не пели колыбельных, и он не понимает их настоящей сути, или в том, что тьма не безликая – она шершавая, как стена из ракушняка, пористая, неровная, с миниатюрными выступами и впадинками. Тьма кратерная.       Слова вырвались, и Джон тут же пожалел о своей несдержанности. Скосил глаза на Георге, злобно поджав губы, готовый яростно ответить на любую язвительную шутку. Маленький взъерошенный волчонок. Они с Ионеско не доверяли друг другу. Сарказм был их лучшим совместным времяпрепровождением. И забота о скоте, потому что иную заботу они почти не проявляли. Волчонок недолюбливал цыганского пса, ведь щенок сумел вырасти, а волчонок так и остался волчонком. Да, он был хищником, хозяином, работодателем, в конце концов, но умел только скалиться, выглядя при этом чертовски глупо. По-детски. И самое постыдное – перед тем, кого хотел приручить больше всего на свете.       В этот раз Георге даже не сострил, не бросил одну из своих привычных, тонко подобранных издевок, доводящих Джона до бешенства. Саксби неверяще вглядывался в спокойное лицо парня, забыв расслабить напряженные плечи, а Ионеско тем временем поднялся и двумя пальцами скользнул по воздуху, вдоль темной линии небес над горизонтом.       – Что?.. – Джон ничего не мог понять.       – А мне кажется, что тьма на вкус вроде черничного варенья, – сделав вид, будто зачерпнул густую черно-синюю краску, Георге поднес пальцы ко рту и облизал, не отрывая глаз от Саксби. – Вкусно. Будешь?       – Придурок! – Джон отчаянно хотел обидеться, разозлиться, в крайнем случае, ударить за дурацкую клоунаду, но вместо этого рассмеялся.       Конечно же, Георге не упустил отличной возможности подколоть, только вот улыбался он совсем иначе. По-другому, без кислотной насмешки и грубости. Мягко приподнимая уголки губ, он смотрел на Джона так, словно на рождественском семейном вечере они играли в шарады, и не было вокруг ни поля, ни холода, ни запаха горькой горелой травы. В какой-то момент Саксби потерял ощущение пространства, временных границ и самого себя. Это безумно его напугало.       Джону нравилось, когда между ними с Ионеско царила безразлично-издевательская атмосфера: они могли часами переругиваться или вообще не произносить ни слова, кроме необходимых, сокращенных до минимума фраз. Подобный порядок всех устраивал, и тогда по ночам Саксби не вертелся на колючей соломе, прислушиваясь к шуршанию овец за соседней перегородкой, а спокойно спал. Хуже становилось после серьезных ссор.       Оба они выросли в рабочих семьях, не особенно использующих ласку в качестве метода воспитания, и драки, пусть и редко, но все же вспыхивали. Обычно непродолжительные, стремящиеся доказать правоту с помощью физической боли. Парни расходились самостоятельно, вывалянные в пыли и каменной крошке, исцарапанные далеко не так сильно, чтобы Мартин Саксби позволял себе вмешиваться. Стандартное решение проблем в английской глуши.       Существовал еще один вариант, благодаря которому сглаживались углы. Опасный, неправильный, гребанный вариант, заставляющий выворачивать наизнанку душу. И тело. Такое случалось, когда ссора действительно грозила обернуться полным крахом. Когда задевались строго запрещенные темы, и Джон орал Георге: «Убирайся из моего дома!», а Ионеско отвечал: «Завтра меня здесь не будет!». Он всегда говорил «завтра», потому что так у них оставалось немного времени. Чуть позже обоих накрывало.       Это примирение Саксби ненавидел особенно остро. И вместе с тем дьявольски желал. Что-то ломалось в нем, превращая в безвольную послушную марионетку, ведомую одним только голосом.       Джон замечал в покосившейся дверной арке сарая силуэт Георге и готовился врезать – даже ногти впивались в ладони до болезненных полукруглых отпечатков – а затем оказывался в горячих руках и скулил, подставляясь под беспрерывные поцелуи. Давно заготовленное, гневное «Отвали, пидор!» превращалось на выдохе в полухриплое «Пожалуйста». И ничего с этим нельзя было сделать.       Сначала Саксби не разрешал прикасаться к своим губам, будто Георге мог отравить его, наколдовать цыганский приворот, сводящий людей с ума. Так происходило в легендах Северной Англии.       Однажды все изменилось, и Джон прекрасно помнил этот день. Вернее, ночь. Ионеско спал, выдохшийся после двенадцати напряженных часов – они вдвоем принимали роды у больной овцы, и ягненок едва не задохнулся. Никакой подушки или матраса: на голой соломе, уткнувшись щекой в первый попавшийся тюк, поджав под себя ноги и неумело подвернув правую руку, Георге выглядел неожиданно беззащитным. Темные ресницы слегка подрагивали, к спутанным завиткам волос кое-где прилипли кусочки сушеной травы, развешанной на веревках вдоль стен старая, а на обветренных губах запеклась корочка. Дурная привычка рвать кожицу бесила Джона неимоверно. Не отрываясь, он скользил взглядом по расслабленному лицу, загрубелым пальцам, по изгибу бедра, с которого сползли штаны, оголяя светлую кожу.       – Ты пидор, – наклонившись, Саксби шепнул их любимую издевку, словно парень слышал его. – Ты пидор. И если ты уйдешь, я пойду за тобой.       Последняя фраза вырвалась откуда-то глубоко изнутри. Джон осознал ее значение лишь в тот момент, когда его схватили за запястье и опрокинули спиной на соломенную подстилку. Темно-карие, бархатные, все еще сонные глаза жадно изучали каждую черточку.       – Пойдешь? – Георге почти не спрашивал – молил.       – Конечно нет, ты мне не нужен, – Джона хватило на кривую ухмылку, а потом он обнял Ионеско за шею и вжался в него всем телом, так тесно, как только мог. – Не пойду, потому что ты тоже не пойдешь. Ты мой работник, и не имеешь права…       – Твой? – Ионеско услышал то, что хотел.       Раздвинул длинные ноги Джона, по-хозяйски устраиваясь между ними, отираясь пахом с возбуждающей наглостью. Саксби всхлипнул и вцепился пальцами в мягкие вьющиеся волосы на затылке, вырвав у Георге ответный стон.       – Не мечтай, блядь.       – Дай мне свои губы.       Это стало особым разрешением. Подписью на собственность. Джон никогда не думал, что язык в принципе может быть эрогенной зоной. Как член или яйца. И что можно целоваться до оргазменной судороги – когда сперма заливает узкое пространство между телами, а Георге крепко удерживает на своих коленях, вылизывая приоткрытый рот с напрочь искусанными губами.       Легенды не врали, цыгане действительно лишали рассудка невинных людей. Но Джон сошел с ума задолго до первого поцелуя, поэтому детали больше не имели значения.       Трахались они в основном в сарае, глуша вскрики и стоны телами друг друга: вгрызались в плечи, покрывали шею частыми алыми метками, слизывали с чужого языка нетерпеливое «еще». Георге плотно впечатывал Джона в любую подходящую поверхность и брал с голодным остервенением, хаотично, безжалостно, раздвигая бледные ягодицы и наблюдая, как член проталкивается в тугую дырку. Саксби знал, что это заводило парня до чертиков, и сам заводился не меньше. Реагировал на каждый толчок, пытаясь пропустить глубже, выгибался до хруста в позвоночнике и облизывал руку, затыкающую ему рот.       После бурного оргазма Джон не разрешал Георге быть нежным – сразу отталкивал от себя и отворачивался к стенке, усиленно делая вид, что ничего необыкновенного не случилось. Ну переспали, гормонам нужно давать выход, только и всего.       Идеальная теория, которая безвозвратно рушилась, стоило им во время работы соприкоснуться пальцами или встретиться глазами. У Джона мгновенно перехватывало дыхание, словно он вдруг разучивался наполнять легкие кислородом, а Ионеско просто смотрел. Смотрел так, как смотрит человек на самое дорогое, что когда-либо у него было.       Порой удавалось закончить с делами на ферме еще до заката, и выпадал шанс рвануть за окрестности. Не слишком далеко, в пяти милях от дома, к ближайшему йоркширскому холму, покрытому шелковистой желто-зеленой травой. Парни стояли на самой вершине, позволяя ветру толкать их в спины и пробираться за ворот рубашек. Внизу пестрой гладью стелились поля, неуловимо похожие на разноцветные кусочки тканей, с которых бабушка Джона шила пододеяльники. Ближе к горизонту пшеничные квадраты и гиацинтовые прямоугольники укрывались тенями от других холмов, окутанных светло-сиреневой дымкой. Большинству крестьян подобные пейзажи уже давно приелись, а Саксби продолжал восхищаться раз за разом, впитывая нежность и упрямство склонов, своенравность разросшихся долин и бесконечность неба, к которому хотелось прислонить ладони и вымазаться в чистой васильковой краске.       За все прожитые годы Джон привык, что его часто не понимают, но теперь он был не один. В глазах Георге светился парадоксально знакомый, всепоглощающий восторг.       – Господи, как же здесь красиво, – шептал Ионеско, и Джон счастливо улыбался.       Гордо и счастливо.       На холме ветер пах пряно-горькими травами, свежими, дурманящими рассудок. Саксби казалось, что этот запах оседает на вьющихся волосах Георге, и тихонько прислонялся к нему, утыкаясь носом в пряди. Дышал часто, до боли в легких. Пока Ионеско не обнимал с едва уловимым трепетом, повторяя бесконечное:       – Господи, как же ты красив.       Мартин считал себя умным человеком и правильно определил отношения между собственным сыном и наемным работником из Румынии как «совершенно не деловые».       – Совершенно не деловые! – рявкнул он как-то утром, для пущей убедительности треснув ладонью по столу.       Дейдре красноречиво пожала плечами, продолжая замешивать тесто.       – Ты слышишь? Может, нам стоит пересмотреть условия договора?       – Они хорошие друзья, Мартин. У моего внука таких с роду не водилось.       – А скажи-ка мне, будь добра, все ли друзья целуются взасос, прячась за оградой и думая, что их никто не видит?       Женщина на мгновение остановилась, сжала белые от муки пальцы в кулак, и, как ни в чем не бывало, снова взялась за работу.       – Ты подсматривал?       – Я?! Что за глупости! Я проходил мимо, а там это… эти…       – Наш мальчик начал улыбаться чаще. А вчера мне показалось, что он смеялся. Когда в последний раз ты слышал смех своего сына, Мартин?       Серьезного разговора не удалось избежать: хмурый, взвинченный Джон выскочил из дома и сорвался на Георге, специально называя его Джорджем – ненавистной британской версией имени – и цыганом. Потому что отлично знал, как болезненно Ионеско относится к подобным ярлыкам. Хотел ранить и ранил.       Они не общались час или два, молча убирали в сарае, когда Джон буквально врезался в стену, зацепившись за лезвие косы и отчаянно пытаясь удержать равновесие. Плечо тут же заныло, мышцу свело судорогой, и Саксби, морщась, потянулся ее растереть, но его руку внезапно оттолкнули.       Не произнося ни звука, Георге стащил с Джона выцветшую лямку комбинезона, оттянул ворот кофты, приспустив его так, чтобы максимально оголить место ушиба… а затем прижался к нему губами. Зацеловывал каждый миллиметр, касаясь быстро и влажно, не давая Джону вырваться. Кожа на плече горела огнем, и Саксби конвульсивно вздрагивал, чувствуя ласкающий кончик языка. На утро тело украсится новыми синяками, поверх еще не сошедших, только плевать.       – Меньше болит? – Георге обхватил пальцами подбородок Джона, развернув лицом к себе.       – Пидор, – Саксби словил взгляд темных, родных, блядь, каких же родных глаз и потянулся навстречу. – Прости. Я никогда тебя не отдам.       Отдал. Променял на минет в задрыпанном туалете местного бара, где вдрызг напился и позволил похотливому блондинчику отсосать полувставший член. Абсолютно ничего при этом не ощущая. Нервные окончания выключились, будто щелкнули пультом от телевизора – раз – и экран мертвый. Позже Джона рвало: от переизбытка алкоголя и ненависти к собственному поступку. Отвратительная мразь, сука, убейте его кто-нибудь, пожалуйста, Георге, ты мне нужен, так сильно нужен, я не могу без тебя, слышишь?..       Отец всегда говорил, что в жизни любого человека существует множество дорог с указателями. Старые, поржавевшие от времени и новые, с ровной блестящей поверхностью – на них выведены места, к которым рано или поздно приводит финальный выбор. Тот самый решающий ва-банк. Из целой сотни направлений одно единственно верное, и винить некого. Здесь нет гидов, карт и даже компаса. Ты против твоего перекрестка.       Джон не слишком интересовался диванной философией, а теперь вдруг четко увидел свою развилку: три узких, заросших желто-зеленой травой тропы. Как на холме.       Первый указатель с облупившейся краской гласил: «Ферма». Неизменное, рутинное и насквозь серое. На втором строгими буквами стояло: «Лондон». С этим городом у Саксби ассоциировались дерзкие надежды на колледж и достойную работу. А вот третий был практически нечитаем. Надпись стерлась. Для посторонних, но не для Джона. Ничего особенного, всего лишь небольшое местечко, названное чужим именем.       Джону не требовалось выбирать, куда идти.       Он уже давно выбрал.