Мнимый секрет

— Сделай так ещё раз. В мутноватом кругу тарелки, лежащей у Ксюши на коленях, мирная сцена свадьбы сменяется бессмысленно жестокой резнёй, но Ксюша даже не опускает голову, чтобы посмотреть. — Что?.. — Ты знаешь, о чём я. Сделай так ещё раз. Яблоко с тихим мерным шорохом бегает по краям тарелки, из которой слышатся истошные вопли, перекрываемые монотонной одноголосой озвучкой. Совсем рядом надираются шумные мужики из деревни, но их крики и нестройное хоровое пение слышны как через подушку. Громче всего раздается тиканье больших настенных часов. Кажется, стена таверны сейчас рухнет от напряжения. Местные доходяги уже оставили на ней пару трещин. Чтобы отвлечься от мучительного ожидания ответа, Волк начинает мысленно их считать. На Ксюшу он не смотрит, но буквально чувствует, как на нём прожигают взглядом дырку. И слышит её дыхание — оно ощутимо сбитое. Наконец Ксюша поднимается с лавки, звонко ударяя каблуками сапог о пол. — Приходи завтра вечером, — говорит она отстранённо, направляясь к лестнице на второй этаж. — Серьёзно? Ксюша останавливается. Делает глубокий вдох. — Обещаешь не язвить, не закатывать глаза, не паясничать и больше меня не царапать и не тормошить? Видимо, выражение лица Волка даёт ей какой-то ответ – он и сам не знает, какой, только думает над ним – и Ксюша, недовольно передёргивая плечами и поджав губы, удаляется в свою комнату. Волк выжидал неделю. Ходил кругами по комнате, скребся так, словно у него блохи, от одной мысли о том, чтобы попросить девочку-цветочек о подобном. Выбирал слова, выжидал момент, бормотал под нос и заимел у холопа репутацию бесноватого. Дошло до того, что начал бегать по ночам в лес и выть там на луну, чем не занимался уже несколько лет. Одна из трещин на стене, широкая, горизонтальная, явно усмехается над ним. А что, так можно было? *** Первый раз его собственное сознание дало трещину в бою с Крысоловом. Худощавый пройдоха не только гонял крыс из подвалов, но и под шумок промышлял детской работорговлей и продажей звериных шкур, которые загипнотизированные детишки срезали с приходящих к ним под дверь хищников. Это было похоже на сильное опьянение. Противное, липкое, затуманивающее взор, мешающее мысли в общую кучу. Двинешься – руки и ноги начинают отплясывать два разных медленных танца, а одна, явно навязанная, мысль всё же застревает в голове. Стой. Не двигайся. Дай мне тебя убить. Парень не учёл, что невозможно настроить флейту одновременно на волчью сущность и на человеческую. Волк встал как вкопанный. Иван рванул в атаку. Рванул криво, слишком резко, собрав последние ошмётки человеческого в мозгах — и раскидав ошмётки Крысолова по земле. Он не рассчитывал провернуть всё так грязно, но что вышло, то вышло. Вымазанные в крови дети, выходящие из хижины, словно под гипнозом – демонстрация силы артефакта. Когда Волк уходил, они ещё стояли на поляне и тупо пялились в тихо рычащую лесную чащу. Флейта – трофей, ещё одна победа, ещё одно доказательство его превосходства. Шрам на плече – напоминание о собственной смертности. И всё это – ощутимый отпечаток в памяти. Играть на этой дудке Волк так пока и не научился. Влом было. Холоп как-то потянул лапы, сказав, что «„Мурку“ могёт», и получил смачного пенделя. Второй раз был с ведьмой, и это было сродни ударам тока. Не подчиняешься – удар. Хлёсткий, как пощёчина, как рабовладельческий кнут. Тело моментально напрягалось, резко вскидывалось, а потом обмякало, стоило лишь дёрнуться не так, как того хотела старуха-заклинательница. Волк уже и не помнит, из-за чего он с ней тогда схлестнулся. Возможно, бабка даже докопалась до него просто так, увидев в нём врага. В лачуге ведьмы Волк нашёл разве что варево, оказавшееся зельем провиденья - штукой, сильно уступающей всяким магическим стеклянным шарам, небольшой трубе с тем же эффектом, которую Волк стянул у каких-то морских странников, и любому приспособлению, не действующему на мозги. Волк был бы не Волк, если бы всё равно не зачерпнул зелья с собой. Чтобы не обидно было. Будущее было размытым и каждый раз новым, а зелье имело эффект какого-то ядреного расслабляющего наркотика. Спустя пару проб Волк уже ненароком подумал, не прихватил ли он сваренной на конопле крепкой браги. С тех пор зелье использовалось только при посещениях всяких злачных мест, для падения в приятное сладкое забытье. И использовалось-то только два раза, в один из которых Волку пришлось в шубе на голое тело удирать от отряда Владыки. И тогда он уяснил для себя одно: с затуманивающими разум развлечениями придётся расстаться. Отпускало всякий раз резко, рвано, словно выпинывало из блаженного состояния, и так же резко в него окунало, как в жадную пучину. Но никогда не сковывало движения и не ловило в цепи. То, что случилось неделю назад, поразительным образом объединяло в себе всё это, и при этом не было похоже ни на что. *** — Стой! — орёт сзади Андрей и упорно пытается догнать несущегося на всех парах Волка. Ксюша тоже пытается что-то прокричать вслед, но её слова и вовсе растворяются во встречном ветре. Волк не слышит и не хочет слышать. Перекидывается на ходу, пальцы безбожно выламываются — и превращаются в крепкие передние лапы. Ксюшина травяная дорожка исчезает из-под ног, ещё пара лиан тянется к нему, чтобы остановить, но Волк ловко уворачивается и перепрыгивает на гигантскую руку очередного бога, крушащего город. Чего ещё ждать от холопа с цветочком? Не-ет, Волк, не вспарывай этому окаянному божку артерию! Во-олк, ну как же та-ак, нам же ещё надо узнать, откуда он взя-ался!.. Какая нахрен разница, откуда он взялся. Главное – куда отправится, когда Волк его загрызёт. И желательно, чтобы эти двое бесхребетных идиотов остались при этом здесь, а не покинули в скором времени свои смертные тушки. И вот его сознание словно ловят чьи-то руки. Мягкие, ласковые, они крепко вцепляются в Волка, сковывая сразу во всех местах. По загривку… нет, по шее, спине, выступающим лопаткам пробегает заигрывающим гладящим движением нежная ладонь. А женский голос, щекоча, шепчет что-то на ухо. Среди множества неразборчивых слов Волк слышит «стой», «превратись обратно» и «слезай». Это всё в его голове, ошарашенно думает Волк. Руки, шёпот, всё это в голове. Он не будет этого делать. Но вот вместо покрытых серой шерстью лап он видит свои руки с длинными пальцами и сбитыми костяшками, встаёт на две ноги и тут же стремительно падает вниз. Валится в собирающийся на ходу гамак из лиан и гигантских листьев — у него даже не перехватывает дыхание, не ухает куда-то вниз сердце, они с Андреем уже привыкли, что Ксюша всегда подстрахует падение. И из гамака безмолвно смотрит, как подкашиваются ноги у бога: Андрей атаковал под колени и подрезал щиколотки. Тут же громадину заворачивает в плотный травяной кокон, пока Андрей продолжает обездвиживать бога, нанося удары по сухожилиям и скоплениям мышц. Те лопаются, брызжут кровью, которая сразу прячется за твёрдыми лианами. Наконец, бога засасывает в портал, явно слишком маленький для такого чудища: его тулово деформирует, медленно тянет внутрь со всплесками света от границ и причмокиванием. Ментальная рука шутливо взъерошивает Волку волосы и словно отпускает его мозг из цепкой тёплой хватки. Остаются только мурашки по всему телу и подрагивающие пальцы. И возбуждение. Волк глядит вниз, тянется к паху — не скрывают даже штаны. Походу, придется запахиваться в шубу, когда Ксюша опустит его на землю и начнёт читать свои продолжительные нотации… Ксюша. Волк ведь уже ощущал подобное. Всякий раз, когда девочка-цветочек заговаривала с собаками, волками и лисами, у него волосы сами по себе вставали дыбом, а голова так и тянулась обернуться к ней. Она ведь предупреждала его. А он отшутился, думая, что цветочек пустословит, грозя ему пальчиком. Когда тело и нервы накалены до предела, эмоции сдерживать уже не выходит. Да и Волк не из тех, кто вообще их когда-либо сдерживал. Всё происходит довольно быстро. Вот он, пошатываясь, направляется к Ксюше. Девочка-цветочек улыбается так, словно не скрутила его только что пополам и не нацепила на него ошейник. Волк хватает её за плечи, впивается в них ногтями — плотный плащ, конечно, их почти не пропускает, то ли дело лезущие от злости волчьи когти, — и тормошит, рыча, злобно скалясь и пытаясь найти слова, которые куда-то испарились. Вот ему прилетает от холопа, который тут же прибегает спасти свою возлюбленную. И — Волк уверен, он заметил, — отводит взгляд от стоящего члена Волка, выпирающего через ткань портков. С Ксюшей Волк решается поговорить только к вечеру, успокоившись и предварительно выдворив холопа подышать свежим воздухом. Наверное, один из самых долгих и проникновенных его разговоров за последние пару лет. — Я больше так не буду, — понуро говорит Ксюша. — Прости меня, если сможешь. Больше и не надо. Ксюша тянется примирительно обняться — ох уж эти её хиппарские замашки — но Волк разворачивается и выходит из покоев, спотыкаясь на пороге об холопа, который смотрит на него, как… как обычно должны смотреть на него нормальные люди. Однако Андрей на его стороне, за Ксюшу он вступается скорее инстинктивно. Одна сатана, все дела. Этих двоих голубков ждёт разговор не менее длинный, а потом примирительный секс. А Волка ждёт пара синяков от Андрея и возможность наподдать ему, чтобы отыграться и немного развеяться. Они уже давно так делают: сбегают подальше от Ксюши и снимают стресс друг об друга с помощью хорошей драки. Горячо, быстро, с чувством — почти как секс. Помогает, в любом случае, не хуже. Взмокший от пота второй раз за день холоп идёт освежиться к озеру. А Волк мрачно баюкает ушибленную руку и разваливается на траве. Подраться подрался, теперь хочется напиться и потрахаться. Хочется связаться по рукам и ногам и попросить какую-нибудь девчонку обслужить его. Снова ощутить маленькие тёплые ладони на теле. В паху неумолимо тянет. Хочется… ещё. *** Волк стоит перед дверью в комнату Ксюши так долго, что ему начинает казаться, будто он запомнил каждую выемку, линию и трещину на потемневшем дереве. Странно ощущать себя мнущимся девственником после всего того, что он прошёл. Помимо оргий, ксенофилии и многих других сексуальных ухищрений (а разок даже и всего сразу) Волк пробовал и быть снизу. Девчонка, которая почему-то просила называть себя госпожой, его не впечатлила, как и её попытки что-то сделать с помощью резиновой плётки. А связывание и приказы встать на колени и вовсе заставили заскучать. Какая ты, к чёрту, «госпожа»? Хоть бы локти к телу не прижимала. От девки пахло страхом. Неуверенностью, которая пряталась за скрипучей кожей, скрывавшей лишь то, что скрывать было не нужно. Хотя, конечно, её можно было понять: в сексуальное подчинение к ней угодил жуткого вида чужак с клыками, когтями и увешанный оружием. Разочарованный Волк свалил, не заплатив. «Госпожа» даже не нашлась, что сказать, лишь стояла, раскрывала и закрывала рот. Волк ловит себя на ощущении, что напоминает себе эту испуганную девчонку, и раздражённо толкает дверь. Та скрипит, как во второсортных триллерах. От сидящей на кровати Ксюши не пахнет страхом. От этой тщедушной, худощавой Ксюши, которую возьмёшь да переломишь. Без тяжелого плотного плаща она становится ещё меньше, ещё более хрупкой. А изменений во взгляде нет. Когда они в первый… ладно, во второй раз встретились — этой самоуверенностью во взгляде можно было по дереву выжигать. Да хоть по металлу. Это рядом с холопом она становится девочкой-цветочком. Носится с ним, как курица с яйцом, печётся как о младенце. Холоп выживает в самой лютой мясорубке, вылезает оттуда с чьими-то кишками на голове и вправляет сам себе вывихнутые конечности. Плоть на торчащих костяшках нарастает долго — явно привык к своей регенерации, вот только ее больше нет. А цветочек подбегает к нему и вытирает мелкую кляксу крови, что льётся с него литрами, со щеки, куда потом звучно чмокает. — Только не жалей меня, — говорит Волк, вальяжно плюхаясь перед ней на пол и садясь по-турецки. Верти как хочешь, давай волю грязным фантазиям. Вряд ли они грязнее, чем у самого Волка. Заняться сексом при свете — максимум. — Встань. Если неудачно схватить за волосы, то иной раз пара-тройка волосков особенно болезненно натягиваются, дёргая кожу у корней. Сейчас этого нет — только общая тупая боль. За копну волос Волка тянет наверх, ставит на ноги против его воли. — Ты мне обещал, что не будешь паясничать. Голос Ксюши звучит раздражённо и словно расстроенно. Справедливости ради, Волк ничего не обещал. Но, видимо, раз он здесь, это само собой подразумевается. — И вообще, будешь себя плохо вести — заставлю танцевать танец маленьких утят. Да он всю жизнь себя плохо вёл. Достаточно плохо, чтобы заслужить подобное. Точнее, не заслужить. Не заслужить жизни, всех конечностей при себе, второго шанса и этих двух магнетически уютных идиотов. Холопа, с которым можно вполне душевно посидеть в трактире с парой пинт пива, подраться (и с ним самим, и вместе против кого-то) и просто поискать приключений на пятую точку. Девочку-цветочек, которая едва заметно дёргает голыми острыми плечами и нежно надевает на его шею воображаемый ошейник. Эти метафорические, но такие явные тонкие пальчики, задевающие шею, едва касающиеся тонкой кожи, стискивающиеся крепче, Волк чувствует, даже находясь в двух метрах от Ксюши. От этого опять начинает тянуть в паху. — Я всегда думала, что уж кто-кто, а ты не фанат… — Ксюша мнётся, подбирая слова, — такого. Скорее, ты сам кого-то подчинишь себе и будешь измываться. А девка-то зрит в корень. Волк бы соврал, сказав, что не думал об этом. Или, может быть, она просто читает его мысли. Прямо сейчас он чувствует чью-то мягкую, но крепкую хватку, постороннее вмешательство в своём сознании. Возможно, ему просто хочется отдаться кому-то в руки и не ожидать ножа в спине. Почти всегда в манипулировании, захвате разума есть что-то пленяющее, притягательное — разумеется, жертва должна думать, что она сама этого хочет. Но каждый такой сладкий гипноз заканчивается в лучшем случае смертью. Волк доверяет Ксюше свою спину. Он готов доверить ей свой рассудок, тело и душу за ощущение этих ласковых объятий и тёплых ладоней, дотрагивающихся до его лица и робко спускающихся ниже. — Почему же? Как говорится, каждый дрочит, как хочет, — вальяжно говорит он, но выходит почему-то сипло, и он тут же мысленно даёт сам себе подзатыльник. Может, цветочек просто хотела им покомандовать, раз уж он сам, извращенец ёбаный, так любезно попросил. Заставить его пробежаться голым по улице, спеть о любви к холопу, или, как она уже говорила, сплясать. А может, и нет. Во взгляде у Ксюши — делано расслабленном, шутливом — проблёскивает сталь. А лифчика под тонкой майкой явно нет; только сейчас Волк обращает внимание на её выпирающие соски, едва заметные при тусклом освещении от свечи. Волку стыдно признаться самому себе, но за эту неделю он навоображал себе десятки сценариев, которые бы заканчивались так, как сегодняшний вечер. В целом все они, от самых невинных до самых фантастических, напоминали сценарии второсортной порнухи. И финал был как в этой самой порнухе — всё слишком пошло, наигранно. В последней сцене на место Ксюши то и дело приходил образ очередной девицы, с которой он зажимался в борделе, настолько эта воображаемая роль девочке-цветочку не шла. Но этого было достаточно, чтобы быстро кончить и не возвращаться к подобным мыслям ближайший день или полдня. Одно только воспоминание об этом ощущении рождало зуд и жар в паху. — Для чего-то такого разве не нужно стоп-слово? Или как там это называется? Как же это называется, кому ты врёшь, что не знакома с терминологией, цветочек, будто Волк не видел, что ты иной раз смотришь на тарелке. Стыдливо прячешь, просишь убавить громкость, отводишь взгляд, но не просишь отключить. Мыло убирает с рук грязь и бактерии, но не все, а его запах заслоняет собой запах выделений, но не целиком. От звериного чутья ничего не укроешь. — Это для ролевых игр, — терпеливо поясняет Волк, — можно и словами через рот сказать, если что-то не так. Ксюша садится на кровати, прислоняет к стене подушку и приваливается к ней спиной. Устраивается поудобнее, словно шах, собравшийся смотреть на выступление дворцовых шутов, и ещё долго подминает и растягивает под собой одеяло, вытаскивая из-под седалища неудобные складки. Наконец она перестаёт вертеться, замирает, и по локтям Волка пробегает тёплое дуновение ветра, становится похожим на щекотное прикосновение пальцев. Его руки тянутся к одежде и медленно стаскивают её с тела. Сознание окунает в какое-то тёплое сладкое молоко. Одежда словно спадает сама: сапоги, штаны... а рубахи на нем и так нет. Волку чудится, что ему помогают ещё чьи-то руки, то и дело касаясь то тянущейся от пупка вниз дорожки волос, то паха, то боков. Наваждение ощутимо слабеет, когда Волк снимает шубу. Замирает, оставляя её болтаться на одной руке — хотя он готов поклясться, что это она сама за него уцепилась, — и вопросительно глядит на Ксюшу. — Думаю, без неё ничего не выйдет, — Ксюша чуть прокашливается, пока говорит. Ей явно не хочется озвучивать то, что она с ним делает. А она с ним откровенно играется, смакует каждое его движение. Волк уверен: она чувствует любую его реакцию. Пожав плечами, Волк начинает натягивать шубу обратно, но руки останавливаются, и та повисает, оголяя спину. Ксюша щурится, задумчиво морщится, но совсем не так, как когда ей что-то не нравится. Возможно, ей даже слишком нравится то, что она видит. Что-то требовательно надавливает Волку на спину, заставляет выпрямиться, расправить плечи. Волк немного медлит с подчинением, и от давления, словно массажного, всё более настойчивого, хочется урчать. Шуба всё ещё висит на руках, подметая меховым краем пол. На одно плечо начинает давить сильнее, на другое давит с обратной стороны. «Да повернись ты уже!» — звучит в его голове. Ксюша недовольно хмурится — мол, ты обещал мне подчиняться и не выёживаться. И смущается ещё сильнее — Волк чувствует этот жар. Как и другой — скрываемый жар возбуждения. Он хмыкает и медленно оборачивается, стараясь делать как можно меньше самостоятельных движений, словно несомый течением. — Ты обещала не жалеть меня, — говорит он. И, как это с ним обычно бывает, не удерживается. — Просто заняться сексом я и с твоим холопом мог. Кажется, Ксюша чувствует, что он не блефует — Волка тут же бросает на колени, больно ударив об пол, на плечи словно рушится многотонный пресс. Снова хватает за волосы, резко дёргает подбородком вверх — даже челюсть немного хрустит. Шуба с тихим шорохом опадает на пол рядом. В комке из его собственных мыслей и недовольных бурлений Волк слышит — чувствует? — «Не делай так больше». Его руки заводятся за спину, словно их дергают за ниточки. Волк задерживается и с этим движением, но ничего не чувствует, лишь давление становится чуть сильнее. Когда же он обхватывает пальцами собственные запястья за спиной, по телу прокатывается возбуждающее расслабление, словно весь поток крови направили вниз, к паху. Ксюшино подчинение почти не использует боль. По крайней мере, старается этого не делать. Кнут отброшен, есть только пряник. Волк встречал пару дриад, и те не гнушались иной раз подчинить себе стаю волков, чтобы отвадить чужаков от своих лесных чащ. Волки вжимали головы в плечи, когда лесные ведьмы проходили мимо, а вожаки жалобно скулили. Ксюша знает, как это сделать, — не просто так ведь его только что надломило, а уж за волосы она дёргает с завидной частотой. Но она не станет подчинять волю живого существа, вместо этого предлагая ему похвалу, награду за подчинение или просто договариваясь с ним на его языке. Если уж так подумать, то ещё ни разу Волк не видел, как она на полном серьёзе управляет животными. Тем не менее, он чувствует её силу — тяжёлую, пульсирующую, обволакивающую его целиком и накатывающую волнами, словно в такт биению пульса. Немного цинизма, отчаяния, депрессии — и Ксюша поведёт в бой армию медведей в цепях. Достаточно очередному поехавшему богу быть хоть немного зверем — хана ему, просто скрутят и вдавят лицом в землю. Член стоит колом, то прижимаясь к животу, то тяжело повисая под собственным весом. Но расцеплять руки, чтобы потянуться к нему, не хочется — томное ощущение подчинения, как ни странно, гораздо приятнее. — Прости, — тяжело вздыхает Ксюша и шуршит за спиной одеялом и простынёй. — Не рассчитала. Чужие мысли в голове Волка просят его подойти к ней, и он неспешно подходит, натягивая шубу обратно. Довольно толстая, не дающая замерзнуть даже в метель, сейчас она почти не ощущается и привычно ложится на плечи, как вторая кожа. Игнорируя его стоящий член, Ксюша тянется к коленкам Волка и мягко проводит по ним горячей влажной рукой. Чтобы учуять, чем она занималась, созерцая его согнутую спину с заломленными руками, не нужно иметь звериный нюх. Пара ссадин, боже, да Волк таких по десять на дню получает. Хорошо, наверное, быть холопом, когда каждую твою царапину сопровождают ласковые прикосновения и поцелуи. А потом — страстный горячий секс, в процессе которого раны растираются между телами, заливаются солёным потом, и сладко, пощипывающе болят. Всё в нём словно тянется к Ксюше. Видимо, думает Волк, это говорит звериная часть, которая чувствует саму ожившую природу. Глаза он, тем не менее, отводит в сторону, пока Ксюша смотрит снизу вверх, а её ладонь поднимается от саднящей коленки по бедру. Дойдя до члена, чуть коснувшись поджавшихся яиц, рука тут же отдёргивается. Волк смотрит удивленно — чего это вдруг? Ксюша же разводит руки, словно пугало, и призывно вскидывает голову, приподнимаясь на коленях. Сколько уже раз она переодевалась своим волшебным способом, и не сосчитать. Кому-то надо для этого щёлкнуть пальцами, взмахнуть рукой, «ахалай-махалай» там, и всё такое — Ксюше надо просто захотеть, и её тут же окружит этот её гардеробный торнадо, скрывающий от глаз на мгновение оголяющееся тело. — А нахрена ей в раздевалку? — спросил как-то Волк у Андрея, глядя на зелёную вспышку из-за ширмы, за которую нырнула Ксюша. Раньше она постоянно переодевалась прямо перед ними, дразня редкими просветами между плотными потоками вихря, сейчас-то что вдруг? — Примеряет, — ответил тогда Андрей. И впрямь — последовало ещё три световых всплеска, каждый из которых сопровождался недовольным фырканьем, прежде чем Ксюша наконец выскочила оттуда в открытом купальнике. Сейчас она выжидающе смотрит, хитро улыбаясь. Пламя свечки чуть дёргается, отражаясь секундным блеском в её глазах, и коварнее этой улыбки надо ещё поискать. Будто тебе нужна чужая помощь, цветочек. Руки тянутся к Ксюше, как намагниченные, Волк едва сдерживает свой пылкий порыв. Сначала к лямкам — он сдвигает их в стороны. Майку таким образом не снимешь, это так не работает, ну и не важно — Волку просто хочется дотронуться до Ксюшиных худых плеч, провести пальцами по коже и ощутить этот незримый переход от тонкой кожицы на ключице к более плотной, с внешней стороны предплечья. Его шершавые сухие ладони спускаются к её локтям, подцепляют пальцами майку. Тонкую — Волк бы такую разодрал в два счёта даже без когтей. Может быть, даже и без зубов. Хотя нет — возможно, понадобилось бы надорвать её у выреза, немного погоняв ткань между резцами, в процессе уткнувшись носом в грудь, как бы невзначай касаясь её губами, зубами, оставить тонкий, тут же испаряющийся влажный след слюны… Либо из-за этих мыслишек, либо из-за того, как Волк неприлично надолго залипает с руками где-то у нижних рёбер Ксюши, по его телу пробегает импульс, как короткий удар тока. От каждого из таких Волк будто ловит маленький оргазм, и сейчас сдержанно шипит сквозь зубы. Майку он с Ксюши всё же стаскивает, ненароком коснувшись тяжелых грудей сквозь хлопковую ткань, в шутку задержав её на голове Ксюши на пару секунд (догадывается она только по вырвавшемуся гадкому смешку, после чего больно щёлкает его по лбу). Волк запоздало понимает, что для узких плеч Ксюши майка явно широковата. Более того, от неё отчётливо пахнет Андреем. От Ксюши всегда им пахнет, то сильнее, то слабее, иногда — той стороной их жизни, которую Волк частенько слышит через тонкие стены. Впрочем, стенам для этого вообще не требуется даже быть тонкими — стоны, выдаваемые Ксюшей, воспроизводила не каждая продажная девка. Иной раз Волк интересуется, что такого с ней вытворяет этот холоп. Сегодня ему интересно, что сможет сделать с ней он сам. Хотя, пока что — скорее, что сделает она с ним. До самого действа Волк ещё не добрался, а уже начинает сходить с ума. Ксюша пахнет цветами, свежескошенной травой. Сковырнёшь кожу, надавишь — одуванчики попрут, как из-под трещин в асфальте. То и дело у неё в волосах появляются какие-то мелкие хрупкие цветы, каждый раз с новым ароматом, отвлекающим от настоящего её запаха. Да, есть и настоящий её запах, одна из тех редких вещей, что остались в ней от человека. Волк его знает — как-то раз потерявшую сознание Ксюшу упёрли к себе в лесную чащу какие-то мутировавшие подобия леших, терроризирующие скопище деревушек. Проблема была в том, что мир, в котором всё происходило, цвёл так, что мама не горюй, и благоухал похлеще парфюмерного магазина. Найти её они с холопом сумели только спустя полдня активных поисков, и скорее это она их нашла, отметелив своих пленителей и пустив на розыски корни деревьев и всю мелкую лесную орду. Волк тогда молча схватил её за шиворот, припал к тонкой бледной шее и нюхал до тех пор, пока Ксюша не выломала себе палец в попытках вырваться. Зато запах запомнил, и теперь в случае чего ему было достаточно учуять хотя бы его бледный призрак. Давление на плечи, мягкое, уже не такое настойчивое, как в прошлый раз, говорит Волку встать на колени. Он прогибается в спине, но невидимые руки давят под колени, и он понимает намек. Он целует Ксюшу в губы и не прекращает поцелуй, медленно опускаясь, скользя стоящим членом по её ногам и краю кровати, пачкая всё выступающей смазкой, холодящей разгорячённую головку. Прерывает их сама Ксюша, плотно смыкая свои губы, после вытягивает их трубочкой и шутливо чмокает Волка в нос. Горячий нос. Если у волков горячие носы — они больны. Волк вообще чувствует у себя жар весь последний день, а сейчас и вовсе пар из ушей, небось, валит. А вот слабости нет. Не будь здесь невидимых пут на его руках и ногах, обманчиво подталкивающих к действию, словно они не способны сдержать, тёплой руки в сознании, сотен искусственных ментальных прикосновений и единиц — настоящих, живых, Волк бы уже давно набросился на неё и показал, насколько он полон сил и пышет здоровьем. От очередного импульса по телу Волк вздрагивает, коротко мотает головой и прерывисто шумно выдыхает. Член пошло шлёпает по влажному животу. Ксюша же свешивает ноги с кровати, разводя их в стороны, и приглашающе кивает вниз, к своим бёдрам, быстрым движением стягивая с себя трусы и соскальзывает вперёд. Возможно, Волк делает это слишком грубо. То и дело цепляет складки зубами, покусывает это пряное, влажное тепло, проводит языком то мягко, то стирая этот самый язык до зуда. Обводит им напряжённый клитор, касается губами, по которым течёт густая слюна и солоноватая смазка. Хочется дотронуться до члена руками, но они плотно сомкнуты за спиной. Призрачные прикосновения же он чувствует везде, но не там. Может, оно и к лучшему. Так он хотя бы не кончит сразу. Ксюша явно нехотя прерывает его, приподнимая бёдра и отодвигаясь чуть подальше, томно потягивается, вскидывая руки за голову. Волк вытирает губы сначала об её щиколотку, немного прихватывая кожу губами и чуть скользя передними зубами, затем о простыни, после чего медленно встаёт — без рук это сделать сложновато — и смотрит сверху вниз. Большая упругая грудь Ксюши чуть оседает под своим весом, на пару секунд проглядывают тонкие нижние рёбра. На молочной коже пляшут тени и отблески света свечи. Просто сказка. Когда рывком севшая Ксюша кладёт ладонь на его член, Волк непроизвольно охает — так резко взор заволакивает пеленой. Руки из-за спины ему всё ещё не убрать — кажется, Ксюша снова увлеклась. В итоге он отшатывается и мотает головой. — Так это слишком быстро закончится. Ксюша едва заметно дует губы и понимающе кивает. Немного ослабляет его недоступные взору путы, и по Волку на мгновение перестают беспорядочно гулять ласкающие пальцы. Тот улыбается, довольно хрустит шеей, распрямляет плечи и выгибается назад — спина заметно затекла, пока он её ублажал, не имея опоры. Помимо того, что это бросало своеобразный вызов, дотронуться до неё хотелось если не руками, так хоть головой и губами. И приходилось тянуть шею. Шуба Волка, словно отчаянно цеплявшаяся за его плечи, падает на пол и прихватывает за собой все незримые канаты, обвитые вокруг его тела. Волк болезненно ухмыляется, лишь сейчас понимая, что происходит. Никуда не пропадает это горячее наваждение. Всё так же сладко тянет в спине, всё так же гипнотизирует то, что он видит перед собой. Даже ещё сильнее. Теперь уже ничего не держит. Ксюша склоняет голову набок, приглашая его на кровать, и Волка словно дёргают за поводок. Этот поводок он надел на себя сам и в зубах принес конец в чужие руки. Член упирается во внутреннюю сторону бедра Ксюши, напряжённый так сильно, что даже не сгибается, когда Волк чуть подаётся вперёд, и болезненно пульсирует, но не опадает. — Помнишь, да? Словами через рот, — предупреждающе хрипит Волк, нависая над ней, упираясь руками в складки одеяла. Ксюша кивает, зажмуривается, словно перед нырком в холодную воду, и крепко обхватывает его ногами, прижимаясь горячей влажной промежностью. Входит Волк быстро. Не рывком, но сразу полностью, после чего постепенно, равномерно, начинает наращивать темп. И — теперь-то ничего не сдерживает — тянется губами к её колыхающейся в такт груди, шее, хрупким ключицам и вздёргивающимся плечам. Вместо вен — тонкая корневая система. Прокусишь — потечёт горький прозрачный сок. Волк буквально чувствует, как у него самого в голове что-то прорастает насквозь. Волк приникает к её шее, проводит языком по этим жутковатым венам-корням, втягивает ртом тонкую кожицу, касается острыми нечеловеческими резцами. Опираться на обе руки уже неудобно, и Волк задействует одну, находя вторую точку опоры то лбом в одеяле, то в мягкой груди Ксюши, пока другая рука сжимает, надавливает то тут, то там, поглаживает её подрагивающее тело. Сквозь шум в ушах, шорох ткани и своё же громкое и учащённое дыхание Волк слышит, как Ксюша кричит и стонет. И подаётся вперёд на его по-звериному исступлённые толчки, так же беспорядочно шаря по его телу своими тёплыми, щекочущими пальчиками, то дотрагиваясь до подвижных мускулов на спине, то перебирая тонкие серебристые волоски на вспотевшей груди. — Ты ведь сейчас не оборотень. Почему это вообще работает? — тихо спрашивает вдруг Ксюша, прерывисто выдыхая. Потому что шуба оборотня уже вросла в плечи, в спину, под кожу и прорастает в мозгу. Волк иной раз сбивается и вместо поцелуев просто трётся щекой, лбом, напрашиваясь на поглаживания, на руку в волосах, на почёсывание за ухом. И каждый раз одёргивает себя, втягивая обратно звериные когти: из красных полос на преступно бледном животе, на груди, на острых плечах Ксюши то и дело норовят проступить мелкие капельки крови. Цвет кожи Ксюши навевает неприятные воспоминания об их первой встрече и той развесёлой потасовке с её трупом на кладбище. Волк даёт себе слово утащить их команду в какой-нибудь мир с жарко палящим солнцем и уговорить её позагорать голышом. Выступить с Андреем, так сказать, единым фронтом. — Оно и не работает, — отвечает Волк, вредно ухмыляясь. Оно слишком хорошо работает. Девчонка подчиняет себе не только Волка, но и Ивана. Ивана можно упрекнуть в тысяче слабостей, но зверем он никогда не был. Видимо, до сегодняшнего дня. Выходит, на то, что он скинул шубу, цветочек обратила внимание только сейчас. Более того — всё это время думала, что продолжает им управлять. Она хотела этого именно так. Так грубо, дико и пылко. Обманув его чутьё, посылая ему образы смущения и стыда. Как там про тихие омуты и чертей говорят? Гортанный тихий хрип Ксюши перетекает в какой-то плаксивый всхлип, она дрожит всем телом и расслабляет бёдра. Следом с таким же тихим хрипящим рыком кончает и Волк и на несколько секунд задерживается в таком положении, упираясь лбом в её плечо, ощущая, как под его бровью ходуном ходит её ключица. Наконец он выпрямляется, убирает назад взмокшие волосы и усаживается на пятки. Член продолжает пачкать постельное бельё, а на бедре Ксюши остаётся поблескивающая влажная полоска спермы. *** — С холопом это ещё не практиковали? — говорит Волк, обмахиваясь краешком одеяла. Ксюша пожимает плечами. — На Андрее это так не сработает. Похоже, это их сегодняшнее развлечение станет ещё одним мнимым секретом. Как вылазки Андрея с Ксюшей без Волка на Землю и «медовые дни» во всяких тропиках без него же. Как то, что они с холопом иногда вытворяют, точно так же сбегая на пару в какой-нибудь шальной портал. Вся их команда состоит из мнимых секретов, которые они потом обсуждают по парочкам между собой, со всеми этими жаркими заговорщицкими хихиканьями, прижиманиями друг к другу и заводяще щекочущими ухо «только тш-ш, я тебе этого не говорил». Все всё знают, но так не хотят поднимать тему во всеуслышание. Отношения в их троице постоянно в таком шатком равновесии, будто склеены из не склеиваемых материалов вымоченным в воде скотчем. Глянешь на конструкцию — ничего более ненадёжного в жизни не увидишь, а всё равно, чтобы разлепить, надо постараться как следует. Если бы какая-то злоба и таилась, то они бы уже давно перетравили друг друга мышьяком. Но, видимо, некая призрачная гармония в этом сосуществовании всё же есть. Или мышьяк в каждом очередном мире оказывается слишком дорогим. — Глупый ты цветочек. Если ты голая начнешь ему приказывать, холоп плюхнется на колени как подкошенный. Ксюша усмехается, явно довольная собой. Лесть — хорошее оружие, но Волк даже и не льстит, а говорит как есть. Не он ли ещё несколько минут назад не мог думать ни о чём, кроме этого горячего тела под собой. — Хотя, — добавляет он, — холоп тоже красивый, чего уж там… Волк осекается, видя, как Ксюша улыбается и намекающе играет бровями. — Что? Чтобы оценить мужскую внешность по общепринятым человеческим стандартам, совершенно необязательно быть мужеложцем, — фыркает Волк. Ксюша кладёт голову на руки и игриво болтает ногами. — Ты так часто его поминаешь сегодня, что я не удержалась. И вскрикивает, смеясь, когда Волк звучно шлёпает её по заднице. — Ладно. Сыграну на флейте, и любой холоп будет не против чего угодно. — На его флейте играть собрался? — хихикает Ксюша и тут же резко переворачивается на спину, видя, что Волк опять заносит руку. После чего, отсмеявшись, серьёзнеет. — Надо будет с ним это обсудить сначала. — До того, как я играть научусь — времени вагон, — усмехается Волк. Подбирает с пола шубу и лениво напяливает её на взмокшее тело. Потом уже начинает выискивать взглядом портки. Ради того, чтобы хоть один их мнимый секрет стал общим, стоит научиться играть на духовых инструментах.