Одно на двоих

- Как я выгляжу?       Вопрос застает Гэбриэла совершенно внезапно, он так и замирает перед медленно затухающим камином с блестящим в свете пламени клинком, неловко перекинутым через бедро. Стальной, полукруглый муссат плавно опускается на дощатый пол, к нему же, мгновение спустя, отправляется и оружие, что, бодро звякнув напоследок, покидает крепкое бедро охотника. Сам же Гэбриэл, чуть повернувшись по направлению к собственной кровати, на которой с удовольствием раскинулся никто иной, как граф Владислав, говорит не терпящим возражения голосом: - Как человек, только бледнее, - это звучит вполне логично, - и с клыками, - на что Владислав почти тут же расплывается в коварной полуулыбке, острые белые клыки почти тотчас показались под верхней тонкой губой.       В руки снова ложится приятно пахнущая железом сталь, только в этот раз это не клинок размером с его предплечье, а меч с тяжелым красивым эфесом и тонким пером. Камень возвращается на положенное ему место, а всего мгновение спустя воздух снова режет тихий скрежет.       Если говорить о его... сябре, он казался весьма и весьма удовлетворенным чужим откровением, по крайней мере если и графа что-то возмутило в чужих крепких, но коротких словах, он предусмотрительно молчал. Лишь глядел в его сторону, так усердно, будто дырку проделать хотел в простой хлопковой рубахе с развороченным горлом. Гэбриэл, его взгляд, что говорится, чуял спиной, сказывались годы, проведенные в погоне за нечистью, теперь подобного рода вещи лишь только мешали ему, сбивая с толку. - Гэбриэл, - только он мог произносит его имя так, чтобы в то же самое мгновение по спине охотника бежали мурашки, а волоски вставали дыбом, - я похож на свои портреты?       Вопрос этот может и рассмешить, потому как портрет - это и есть мы, наше отражение, застывшее в одном положении и вынужденное провести так еще бесчисленное количество лет, наше лицо из сотни маленьких мазков и смеси красок. Этот вопрос будет тяжело понять обычному человеку, который привык, подходя к запыленному зеркалу, видеть там свое отражение, знать, как выглядит твое лицо в приступе грусти или ярости, - для них это нечто обыденное неотчуждаемое, когда же для его визави нечто вроде этого - роскошь. Это расплата за бессмертие. Один из миллиона аспектов, которыми пришлось пожертвовать.       Ван Хельсинг неспешно, даже как-то лениво приподнимает с кованой банкетки, холодное оружие, вместе с темным камнем в этот раз отправляется на стол, усеянный белой бумагой, кое-где исписанной убористым мелким почерком, сам же мужчина направляется в сторону развалившегося на подушках любовника. Владислав сейчас выглядит особенно притягательно: его кожа и без того ужасающе белая, словно снег или соль, сейчас будто мерцает, обласканная горячим светом пламени, голова графа покоится на взбитых мягких подушках, темные, как смоль волосы, извечно собранные в низкий хвост, сейчас разметались по подушке, выбитые из незамысловатой прически; острый подбородок с вызовом приподнят вверх. Тонкая нога неловко согнута в колене, а руки покоятся на размеренно вздымающейся груди. Если бы только он мог знать, насколько красив.       Гэбриэл на ходу сбрасывает с натруженных плеч светлую рубаху, одним ловким движением он отправляет ее прямиком на пол, колени охоника касаются деревянного бортика кровати, а сам он замирает перед собственным возлюбленным, будучи не в силах оторваться от его созерцания. - Нет, совсем не похож, - говорит он тихо, но достаточно ясно, чтобы Владислав понял.       Сын Сатаны приближается к нему неспешно, словно дикое животное, он осторожничает ступает, мягко и почти неслышно. Владислав не поднимается на ноги, лишь привстает, упираясь коленями в матрац, что чуть прогибается под весом темного существа. Он замирает в паре сантиметров от чужого, загорелого лица и смотрит так пристально и прямо, что становится неудобно, и будь Гэбриэл чуть менее решителен, наверное, так бы и поступил. - Когда ты недоволен, как сейчас, - а сам оправляет темную прядь, упавшую на высокий лоб темного ангела, - меж бровями у тебя появляется морщинка, а губы, ты забавно сжимаешь их.       Слышится неясный шорох, изредка прерываемые треском, с которым сгорают поленья и крошатся угли, тихий, удивленный вскрик, а затем тишина. Совсем не сразу Гэбриэлю удается уложить своего упертого, молчаливого любовника на лопатки, но в какой-то момент Владислав все же уступает ему, видимо в конец измученный возней. - Твои волосы, они мягкие и блестящие, тебе очень идет, когда ты убираешь их назад.       И будто в доказательство собственных слов, мягко касается самой линии роста волос, чтобы затем позволить своей горячей тяжелой ладони упасть на чужую щеку, большой палец ласково щекочет выпирающую высокую скулу, пока дыхание ласкает губы напротив. - Тебе идет красный, ты и представить себе не можешь, как сильно ты хорош в красном, - а сам улыбается, потому что Владислав под ним делает тоже самое.       Чужие холодные губы медленно касаются его шеи, Ван Хельсинг чувствует, как кожу царапают два клыка, но молчит, лишь смотрит безхитростно и открыто. - Ты многим лучше любой девицы, что я видел. - Гэбриэл. - Ты очень худой, знаешь? И меж тем, я уверен, если бы хотел, мог бы мне шею тут же свернуть.       Рука с грубой, чуть шероховатой от постоянной работы мечом, ладонью ложится прямиком на размеренно вздымающуюся грудь, прикрытую лишь тонкой тканью рубашки с жабо. - Как я выгляжу? - голос графа уверенный и спокойный, взгляд бесстыдный и прямой.       Резкий рывок, от которого тело под ним заметно напрягается, будто готовое к прыжку, а затем следует удивленный вздох и поцелуй, крепкий и пьянящий. Они теряют себя на белых простынях. В воздухе витает запах только сожженного дерева и тепла, а на небе плывет неровный молочно-белый полумесяц.