° ° °
Вывод мрака из сознания сопровождается ноющей болью в разодранной лодыжке, кажущейся поначалу безжалостно отрубленной, фантомной, отделенной искусно от тела. Ким резко вскидывается, прорывая густое оцепенение, тянется к пострадавшей ноге, вскакивая с подстеленного пружинной мягкостью (невесть откуда взявшегося) матраца. Долей секунды после кристальный звон отдается оглушительным бряком по голове, прописывает смачно, с особой выдержкой. Словно прямиком под череп, на мозги осыпались здоровенные сосулины с покатой крыши, все за один присест, все в одно и то же место, куда-то в лобную долю: тарабань там как после проплаканной напролет ночи. И глаза тоже припухли, саднят и чешутся, хоть выцарапывай, меси до самых глазниц, облупывая нервы. Во рту обоссанная пустыня жжется. Тэхен нервно вздрагивает, обнаруживая на пострадавшем месте тугую, явно профессиональную повязку. А на левом локте налепленный пластырь. Озирается суетно. Рядом чужое тело. Лежит боком, спит, дышит громко слишком, сопит почти так, что одеяло на плечах вздымается в такт. И тут с дури по вискам учащенным пульсом шарахает паника. Прошибает холодный пот. О больной ноге мысли улетучиваются напрочь, резко совсем отрывает и выкидывает. Даже костный мозг активируется, пыжится анализировать. Ким честно пытается давить в себе истерично вопящую барышню, напряженно прокручивает ситуацию, перекатывает из угла в угол воспоминания. Растрепанная темная макушка нелепо торчит из-под сероватого, застиранного, в пестрый цветочек одеяла, волосы разметались по подушке и на ощупь кажутся густыми и очень жесткими. Это тот парень, который из машины выцепил. Помог. Спас. Непонятки чинным рядком собираются в очереди на рассмотрение; вопрос болтается на вопросе. Что Ким тут делает отчасти ясно. Но все равно слишком. Оба на одном куцем матраце, под одним одеялом цветастым, хер пойми где. Комнатка мелкая, окно одно ей под стать размером, с решёткой, мало того, через убогие зазоры первые заревые лучи пробиваются еле, поливаются прозрачным золотом на замызганный до лысин ковер и ободранные у потолка обои. Обычная халупа. Почти как у самого Тэхена, только еще хуже. От души даже отлегает как-то. Здесь органы уж точно вряд ли вырезать будут. Да и спутник дрыхнет вообще. Опасности ощущается в степени ноль-минус. Спасибо сказать нужно вообще, что помог, прямо там в машине не оставил, успокоил вдобавок, да и вообще за жизнь сохраненную поблагодарить точно не помешает. Будить не хочется только, уж слишком. Почему — это внятно объяснить не получается даже себе. Разбор всех полетов приходится оставить до пробуждения третьего лица. Зато мысль осмотреться более капитально подходит вполне закономерно, после минут двадцати бездействия, тупого сидения на одном месте, детального осматривания забинтованной конечности и окончательного осознания, что хозяин квартирки просыпаться явно пока не намерен. Какая неуместная степень доверия. И Ким даже иронизировать не хочет, у кого из присутствующих именно. Ну не может такой человек плохим оказаться. А если и может, то проследовать все равно стоит на кухню, там в любом случае обиходный набор из ножа и пары вилок должен иметься. Квартирка оказывается неказистой, крошечной и старой однушкой, как и предполагалось: коридорчик узкий с выходами в совмещенные отхожий угол и ванну. В первую очередь туда Ким и порывается. Хоть себя в относительный порядок привести. И здесь вообще все полураздолбанное какое-то: раковина вся по эмалировке сколота, по потолку у кафеля ползет серо-зеленым пятном мясистая плесень. Но на придорожный хостел вообще ни капли не похоже, слишком обжитым выглядит убежище: и щетка зубная, и полтюбика сдавленного с ядреной пастой мятной, и полотенце, продранное ровно по центру на крючке болтается одиноко. Жить можно, и не в таких условиях кантовались. Тэхен зачерпывает полные ладони мыльной, прорыжевшей от трубных покаток воды из под крана, который, по-честному, вообще на благоверном матерном слове держится и дребезжит по поводу и без, низвергая неравномерные плевки. Набирает полный рот пасты и, отложив перспективу с хозяином квартирки делить одну зубную щетку на пару, просто полощет так, ощущая блевотно-кислую горечь на языке, дотошно перебиваемую мятным шматком вязкого месива. Умывается второпях, зеркало на двери крошечное, в две ладони, старается вообще по максимуму игнорировать. Зареванная и покоцанная передрягой рожа сейчас явно не лучшее зрелище, предоставленное единственной действительностью. Полотенце Ким решает от греха в сторону не трогать, бесстыдно стряхивая мелкие капельки воды на пол. Гуськом, прокрадываясь мимо опочивальни, скрытно шмыгает на кухню. Здесь вроде приличней. Хотя...нет. Одноразовые фасовки кофейного сублимата с сахарной крошкой обнаруживаются на вздутой от влаги верхней полке настенного, мутно-коричневого, как протухшее болото, шкафчика. Кружки — на прожженном окурками высоком столе, одна без ручки; перемотанный синим по проводу электрический чайник — на холодильнике. Стул один, второй — его чахоточное подобие: грустный гибрид самодельной табуретки и раритетного орудия пыток. Уютно. Тэхен впервые за долгое время гордится собственным убогим жильем, где стульев на кухне ровно два, полотенце в ванной с рисунком на специальном крючке и без столь внушительных дырок, старая алюминиевая джезва на покосившемся подоконнике и второсортный кофе в зернах. А еще измельчитель соседский. Вода кипятится, наверняка, целую изрубленную вкривь на несоставимые куски бесконечность, попутно отрубая чайник парочку раз и пугающе искря проводом у тройника-розетки. Кофе песчаной россыпью по кружкам. Будучи скромным и совершенно не обременительным в бытовых особенностях гостем, Тэхен предусмотрительно цепляет себе ту, что со сколотой ручкой, остро обжигаясь подушечками пальцев на моменте поднесения ко рту. Шипит озлобленно. На второй четверти бездумного вливания отравительного пойла массового разлива в глотку, у двери промелькивает силуэт, выдерживая направление выхода, но полузаметно и бесшумно воцаряясь на кухне секундной задержкой всей своей заспанной ипостасью, с той самой макушки до слегка поджимающихся босых ступней. И Тэхену опять слишком. Ким никогда не хотел человеку сходу въебать, просто вот так, при первой встрече сразу прописать со всей дури кулаком в любую точку, будучи напуганным до усрачки, а потом, подкосившись чем-то внутри, опасть пред ним на колени, залившись едкой слезной жидкостью, отвратительно безвольно моля о пощаде, и одновременно невероятно картинно, невесомо, бессознательно даже потянувшись вперед, прикоснуться к чужому напряженному телу подрагивающими в восхищении пальцами, сподвигнутый роковым порывом удостовериться в предоставленной реальности и целостности, ощутив собственной кожей и рецепторами степень материального наличия. Опасность, граничащая с оцепеняющим трепетом. Это словно в панике схватиться за тонкий спасительный трос над бездонной кромешной в неведении пропастью, который хитро сплетен из обломков заточенных бритвенных станков, режущих ладони до мяса, до самых костей. Улыбка въедлива до жмущихся друг к другу в выправке лопаток с лесочным натяжением в районе позвоночных дисков и петельным затягом к груди на шее. Темные глаза тянут вниз глубже смерти, дальше, за ее самый последний предел, за мертвый передел бытия. Он смотрит непонятно, нечитаемо и слишком сильно. Он ещё ничего не сказал, а Тэхена уже кроет. Кружка в руке срывается вниз, оседая тысячным голосом осколков пролитого коричневого оцепенения по полу. В эту секунду Ким шумно выдыхает сконцентрировавшийся в легких воздух. Отмирает, тянется вниз, испуганно содрогнувшись. Мужчина тут же безмолвно срывается с места, оказываясь прямо у чужих ног, спешно отбрасывает тэхенову руку, когда тот почти касается острия керамики. В этом жесте что-то звериное, грациозное, резкое. Это как-то слишком одуряюще. Спаситель с патологическим превосходством прообраза стоит перед ним на одном колене, второй стопой упершись для равновесия, и собирает маркую кофейную муть серым хлопком штанов. — Аккуратней будь, — голосом наотмашь. Горьким и тягучим. — А... да, — отзывается Тэхен, смаргивая мысли и упираясь взглядом в чужие покатые, литые плечи, мышцами выступающие под маркой тканью белой футболки прямо перед ним, в метре от. Левое предплечье туго перетянуто бинтом. Смаргивая, Ким цепляет глазами густо рассеченную бровь и подбитую губу, стянутую кровавой коркой. Желание прикоснуться становится настоятельной проблемой, дающей тяжестью по мозгам. В тишине человеческих голосов бряцают только керамические черепки, откидываемые в угол, в сторону мусорного ведра. Лужа остается матово бликовать грязным болотом, растекшимся по ляпистому линолеуму. Неловкость растет дрожжевой подпиткой, сознание орет в голос благим матом, окатывая с ног до головы всех присутствующих. Себя в первую очередь. Мужчина... Хотя, какой мужчина, с такого расстояния он кажется еще совсем молодым пареньком. Заканчивая подбирать осколки, опирается здоровой рукой о замаранное колено и поднимается, попутно тряхнув головой, будто сбрасывая прилипшие назойливые мысли. Кидает прямой, заинтересованный взгляд на Тэхена, цепляясь горячей чернотой за внутренние натянутые лески, что вот полопаются от напряжения. Расправляет плечи, слегка похрустывая костями и почти демонстративно, но все-таки неосознанно прокатывая тугими мышцами под кожей. — Чон Чонгук, — нарушая моментное безмолвие, представляется он, протягивая ладонь, слегка испачканную кофейными подтеками на кончиках узловатых пальцев. А у Кима ладони влажные, липкие от холодного пота. — Тэхен, — не узнавая собственных интонаций, кивает Ким, обтирая руку о штанину, и порывисто вкладывает ее в чужую, для приветственного жеста. Сердце колотит лихорадочным постуком, вдалбливаемым в ушные перепонки током даже капиллярной крови, многократно усиливаясь в опустевшей голове. Чонкук усмехается. Неловко так. Говорит: — У тебя волосы немного...— и почти тушуется, когда Тэхен кладет пятерню на собственные спутавшиеся вихры, проводя вверх и вытягивая с волос катышки спекшейся крови, а потом недоуменно осматривая коричневые крошки. — Я полотенце принесу, сходи, вымой. Ким смаргивает, пораженно уставившись на нового знакомого, вылупив глаза, и прикусывает втянутую нижнюю губу, лишь бы не разразиться очередной больной истерикой, кивает. Встает осторожно со стула, ступнями огибая пролитый сублимат, проходит мимо Чона, отмечая его приличный рост и все ту же ширину плеч. Голова помыта, сердечный приступ почти схвачен — день удался. Тэхен пахнет какой-то пряной, ванильной отдушкой, впихнутой в шампунь так сильно, что подташнивает. Пересилив нежелание, таки приходится подглядеть в маленькое зеркальце, отмечая про себя, что парень в отражении слишком уж похож на мокрого, всклокоченного воробья после остервенелой драки с соседским котом: на щеке царапина, волосы сырые, взъерошенные, вафельное полотенце ни на йоту не помогло. А странный Чонгук на кухне чем-то гремит уже минут двадцать. Ким опять странный приступ страха ловит, и на всякий случай на выходе из ванной решает прихватить хозяйскую бритву. Запихивая ту, с горем пополам, в карман штанов, заодно шерудит по плотной джинсовой материи в поисках телефона. Стоп. Где? Вспоминается гадская суматоха самого похищения и Тэхен удрученно воет, потому что телефон, сука, пиздец дорогой. Был. Блять. Выходит он, в итоге, с такой кислой миной, что любой театрал драмы непременно захотел бы отрастить себе точно такую же. На крошечной кухоньке странный Чон смотрится на редкость органично, перетасовывая тарелки и выкладывая на них что-то из сковородки. Запах стоит одуряющий; желудок, отошедший от былой истерики, протяжно напоминает о том, что: "Ким Тэ, какого лешего? Ты не ел со вчерашней утренней яичницы нихера". Тэхен вздыхает, задерживает воздух, дабы организм в край не разразился голодной тирадой. Пристально вглядывается в чужую широкую спину, обладатель которой с увлеченной легкостью колдует над столом. — Ты все? — непринужденно бросает Чон через плечо, разливая по двум фарфоровым чашкам(!) темный, настоящий, явно не растворимый черный кофе. Ким озирается: на плите узорчатая турка, на столе две тарелки с чем-то явно очень съедобным и полный набор столовых приборов. И боготворит небеса. Единственный стул, правда, и покочевряженный табурет никуда не деваются, но на полу чисто и ни намека на произошедшую катастрофу. Чонгук оборачивается с двумя чашками в обеих руках и приветливо улыбается. — Садись, накормлю, да и объясню, может, что, — проходит пару шагов к столу, вопросительно поднимает бровь, — Тебе с сахаром? Тэхен очухивается. — А, нет, я без сахара пью, спасибо, — и неловко тянется к одной из кружек, что ближе, в правой. Чонгук тут же одергивает руку, невероятным образом не расплескав угольную черноту через край и протягивает чашку, зажатую в другой. — Держи, эта без. Ким недоуменно глядит на емкость, затем на Чона, и аккуратно берется пальцами за верхние краешки, мучительно терпя обжигающее тепло. — Спасибо. — Ага, — опять кидает Чонгук, кивая на нормальный стул, — садись. Ким садится. И бесится, потому что дохера странно. — Я тут немного наготовил, но если захочешь еще чего-нибудь, то можно организовать. Чонгук кажется слишком беспечным, находясь с незнакомым, пусть им же и спасенным парнем в одном помещении. Тэхен не знает, расслабляет это его или наоборот. — Нет, спасибо еще раз. Кажется, неловкость этой ситуации беспокоит только Тэхена. Спаситель вот и в ус не дует, опускается на шаткий табурет и спокойно приступает к трапезе, попутно бросая нечитаемые, но добросклонные взгляды. Тэхен опять бесится. — Ты, может, объяснишь, что это вообще за хуйня была? — начинает он, тут же сбиваясь на фальцетистые октавы и нервно бегая взглядом от тарелки к самому Чону, — Кто ты такой? Ты не маньяк? Ты реально их прибил? Нахер я им нужен был? Кто это вообще, блять, такие были? И ты, блять, кто такой? Где мой телефон?! Ну вот, страх прошел, а словесный понос начался, выздоравливаешь Ким Тэ. Чонгук прыскает. — Я Чон Чонгук, мы, вроде, познакомились, истеричка Тэхен. Ким опешивает. — Кто это, я не знаю, но точно могу сказать, что намерения у них явно были не на каруселях тебя покатать и мороженным закормить, — вздыхает Чон. — Я не маньяк, нашел тебя вообще случайно, просто эта машина как угнанная числится, а мне по работе за такими гоняться приходится. Когда пальбешка началась, я уже тогда сообразил. А где твой телефон я не в курсе, но лучше бы тебе им пока не пользоваться. Могу свой одолжить, конечно. Да, и ещё, будет лучше, если ты пока домой соваться не станешь, мало ли. Тебе к кому пойти есть? Тэхен приоткрывает рот ещё где-то в начале этого монолога, да так и не закрывает до самого его окончания, попутно только глаза округляя. Прокручивает в голове все произошедшее, туго стягивает извилины в струну, напряженно изнутри кусает щеку. — Н... нет, наверно, но зачем? Мне в полицию звонить? — Погоди, сейчас, — Чонгук поднимается из-за стола, проходит мимо ошарашенного парня, направляясь в комнату, а по возвращению протягивает Тэхену корочку полицейского удостоверения. — Считай, уже позвонил. "Начальник" читает Ким и роняет челюсть куда-то на пол. — Можешь здесь остаться, на недельку пока, это съёмная квартирка, как раз для внеплановых случаев, здесь не найдут,— присаживаясь обратно, говорит Чон. Начальник полицейского отдела Чон Чонгук, вернее.MZ†FK – white hell
На работе пришлось брать недельный неоплачиваемый отпуск, пока Гук не разберется со всеми этими завихреньями и Тэхеновым похищением, дабы обезопасить себя от еще одной покатки в черной машине с последующим умертвлением сопровождающих лиц. Ким даже в магазин не выходит, не велели. Мало ли. Еду ему спаситель исправно вот уже третий день приносит или они вместе с вечера ее заказывают где-нибудь, или Чон ему сам готовит, обычно утром, невероятно вкусный кофе и простые тосты с яичницой или омлетом. Тэхен за эти четыре дня в предоставленной холупке освоился, как у себя дома, да еще и у хозяина умудрился ноут выпросить под предлогом адской скуки от нахождения в четырех стенах, однако на самом деле просто хотел удостовериться, что Чон и вправду важный начальник и полицейский. Не соврал: на всех сайтах его имя и фотографии в форме, которая ему жутко идет. А еще он младше Тэхена. И как только умудрился выбиться в таком возрасте в верхушку руководства? Но в целом Чон Чонгук оказывается неплохим парнем: открытым, веселым, понятливым, но твердым, уверенным в собственных позициях, хотя и рассматривающим иные, разнящиеся взгляды. Это Тэхен понял еще в первый вечер, когда речь зашла о каком-то новом законопроекте, принятым буквально на днях. Тогда разгорелась самая настоящая дискуссия с тщательным подбором и шлифовкой разных аргументов, вбросом личных наметок, в полном праве именуемая кухонными дебатами. А еще Чон кажется каким-то очень надежным. Хотя шутки у него, откровенно, дебильные. Но Тэхен все равно смеётся. Сегодня пятые сутки пошли, как было сменено место отсыпной-пребывной дислокации. Чон задерживается, время без двух полночь. Раньше он всегда к шести приходил, они перекидывались любезностями, Тэхен заявлял, что ему до звезды скучно и делать в этом клоповнике откровенно нечего, и что у него работа, и что телефонов он никаких почти не помнит, а нужно родителям отзвонить. Ким, конечно, неизменно врет и предкам отчитываться — дело самое последнее, но все равно движухи хоть какой-то хочется. А Чонгук только обзывает его недальновидным придурком, без какого либо чувства самосохранения, не забывая вставить ехидно, что не зря его, видимо, скрутить умудрились, раз он такая мишень доступная, рвущаяся в вечный бой да крошащая все предоставленное прикрытие. — Спасибо бы сказал, я твою задницу спасаю. — Спасибо. Ну, можно я хотя бы до магазина сгоняю? — Нихера ты не понял, — и тянет эту вечную усмешку, приправленную налетом снисхождения. Ким посмеивается про себя, пытается спрятать вздумавшую натянуться придурковатую, мечтательную улыбку. Гук — за общими спорами это прозвище прилепилось само собой и стало обиходным раздражителем нового сожительствующего, все не приходит. Время — полночь. Стыдно признать: Тэхен вообще-то волнуется. И волнение это наверняка бы показалось ему самому неправильным, если бы не образ самого Чонгука, дважды помноженный на специфику его работы. У Кима ни ключей, ни телефона, и этаж пятый. Закрадывается прозаичная идея скрутить канат из простыни и пододеяльника, но понимание того, что даже с таким нехитрым приспособлением ему выбраться вряд ли удастся, останавливает ровно на моменте сдергивания цветастой материи с кровати. Да и спустится он, а дальше что? Идти-то куда? Он даже представления не имеет, где вообще находится, за окном точно не центр города. Тэхен так и садится на разворошенную собственным порывом поверхность, обхватывая голову руками. Что, если он тут в безопасности блаженствует, а Чона там уже... Дальше думать не хочется. Только сейчас прокрадывается осознание опасений за чужую жизнь. По-видимому, важную и нужную. Ким не может определить: благодарность это или нечто, граничащее с другим, иным чувством, слегка смахивающим на неправильную привязанность. Нечто, похожее на потребность, необходимость, навязчивую или надуманную, самовольно проявившуюся. Этот его взгляд, тон, усмешка, спокойствие, уверенность, защита — все, все это нужно, ко всему этому успела выработаться особая зависимость, которая стала залогом спокойствия после окончательного отхода от шока. Правило неизменно: Чонгук приходит — волнение уступает место генератору идиотских подколов. Они перекидываются детсадовскими обзывалками, смотрят какой-нибудь фильм и болтают, неизбежно скатываясь на смех. Тэхен дважды за вечер выходит на покур, через стекло Чон кидает в него молнии, взглядом посылая эту его привычку в глубокие дали и неприятно морщится, когда по возвращению с балкона Ким неизменно подползает к самому его носу, и мстительно выдыхает прямо в лицо. Зато потом начинается мелкая суматоха с надиранием одной "тощей задницы", как выражается младший, что со стороны наверняка смотрится слишком комично, опять напоминая детскую драчку двух мелких аболтусов. В порыве защиты Тэхен хватается за подушки и умудряется поочередно впечатать их точной очередью в Чонгука. Тот же в отместку ощутимо щипает Кима за предплечья или ляжки, никогда, впрочем, не порываясь сильно навредить. Захоти Чон от него окончательно отвязаться — давно бы скрутил так, что даже намек на сопротивление отпал, в настоящей схватке силы совсем оказались бы не равны. Но дразнить Гука оказывается слишком забавно: смотреть на его поджимающиеся губы, неловкую осторожность в попытках отомстить, не оставив бордово-синих отметин от цепких пальцев на еле сдерживаемый порыв расхохотаться в голос, словленный после победного броска подушки, заехавшей по щеке и хорошо, что не в глаз. Чонгук большой начальник. И Тэхен это прекрасно понимает. Чонгук большой ребенок. И Тэхен помогает это не забывать. Но сегодняшний вечер отсчитывается не одиночными сигаретами, а пачками. Двумя. И гадским тремором по рукам. Сон не идет. Ким пытается изо всех сил сложиться на комке из одеяла — никак, ни в одном глазу. Может, дежурство, хотя, тогда бы Чон точно предупредил. А тут... Куда себя девать вообще никоим образом не понятно. Да и он же начальник там, в конце-то концов! Тэхен неуверенно прикидывает, что может так непредвиденно вклиниваться в круг обязанностей полицейского начальства, но в сущности не знает даже основной его задачи. И ругается последними словами. Во-первых, плохо это — так привязываться к новому человеку, толком в нем не разобравшись, хоть внутреннее интуитивное и упорно талдычит: "Он хороший". Во-вторых, привязываться к новому человеку, толком не объяснившему ничерта, а просто заперевшему дверь на ключ при уходе под предлогом защиты - очень плохо. Неправильно, так родители не учат. Но больше аргументов нет. И это опять ненормально, потому что родительского благословения Тэхен не ждал никогда и жил с этим вполне припеваючи, ведомый собственными, несогласованными с ними решениями, начиная где-то с пятнадцати. Жив, здоров, единожды похищен и благополучно спасен. Где-то здесь коса и находит на булыжник, обозначая догадку. Не просто заскок — настоящая тревога, сдобренная пародией какого-нибудь очередного синдрома, когда жертва привязывается к спасителю и готова локти грызть, чтобы рядом и каждый день, чтобы все в порядке и вообще навсегда. Обоснование психологической реакции многое проясняет, но волноваться теперь хочется с удвоенной силой, дозволив и попустив на откат тормозов. Ночь тянет слишком долго, пара часов - третья жизнь проносится в ускоренном темпе: "до", "с" и "после Чонгука". Суетность в разы выше нормы и на пару делений превосходит дозволенность. Тэхен сидит на кухне, почти за столом, на автопилоте потянув что-то ко рту, жует могильной бледности салфетку, машинально перекатывая ворсистый материал от языка к небу, перебивая самый горький вкус за жизнь бессовестной внебалконной затяжкой. Фарфоровая чашка полна урывков временного исчисления - горкой перетушенных окурков. Запах в квартире соответственный внутреннему мору. Мутный, бессонный взгляд косит в сторону двери, попутно тяжело сглатываемая субстанция проходит путь пищевода; свет из коридора перебойно смаргивает. Протреск ключей в замочной скважине триггером к включению, Ким моментально отплевывается. Пришел. Жив.k1llrgvp – pinklight
На языке за секунду оседает топкая слизь сладости и жгучее онемение, как под сильным наркозом. Зубы схватываются на чужой нижней губе, втягивая, кусая, почти прокусывая, почти чувствуя железную боль, получая острый ответ в качестве безмолвного одобрения. Опьянение на интуитивном уровне, где наркота сухим веществом опускается в сосуд, растворяясь в бокале сухого вина, красного, как перенасыщенная кислородом артериальная кровь, пущенная наружу. И густота магмы, разошедшейся по венам куда-то к низу живота, стягивает все до гудящих спазмов. Тело пропитывается растворами химического, расплавляя кости, добегая до мышц, топя и их своим огненным температурным накалом. Превращая каждый орган в соломенной желтизны ватное его подобие, где маленькие осколки стекла режут все, чего могут коснуться, — умертвляя, возрождая заново. Растрачивая накопленное за жизнь, необходимое в данный момент. По капиллярам струится что-то грязное, черное, гадкое — концентрированный деготь. Приторный, густой и сладкий. Все нутро поджимается в этом опальном томлении, расходуя живительный воздух, забывая заново вздохнуть. Руки комкают ткань, цепляют материю, проскальзывают по гладкости материала, срываясь вниз, не удержав, и вновь сжимают до треска, цепляясь опять. Тэхен вообще где-то не здесь, он всецело во власти другой, иной природы, принесенной мучительным пороком в этот мир. Краска ложится на лицо, лихорадит до багровых пятен по бледному телу, спускаясь неровными, нездоровыми кляксами по плечам. Это болезнь, это обладание, это смысл. Алкоголь и сигареты. Чистый спирт и пропущенный прямиком в мозг по открытым каналам никотин. Два запаха, два тела, два состояния. Одно желание. Муть, дурман под кожей. Сухость по горлу, влага по небу и языку. Хочется сглотнуть — не дают. Поглощают напором, порабощают, распаляют. Пот выступает по вискам. Голова не соображает, разум не отслеживает. Чужие широкие ладони проходят по спине, прощупывая каждый позвоночный диск, обрисовывая, до боли продавливая, впечатываясь силой узловатых пальцев. Тонкая футболка, чоновская, в которую Ким залез за неимением иной, туго натягивается швами; узкий ворот врезается глубоко в горло, пережимает трахею, только сейчас дышится и без воздуха, дышится возбуждением и похотью. Ким опирается руками о чужие ключицы, пытается отстраниться, вдохнуть, заглотить в легкие хоть что-нибудь, кроме этого вяжущего греха. Отдаление и постыдный звук расцепления влажных губ. Оба распаленные, взъерошенные, возбужденные, с горящими всеми оттенками похоти глазами. У Кима слеза по щеке блестит, и нитка слюны у уголка ярко-алых, распухших губ тянется к подбородку. Чонгук слизывает собственную кровь, кончиком языка, медленно прокатывая по небу, смешивает с чужой слюной, сглатывает. Смотрит голодным взглядом, всего пожирает, до самого конца высасывает. Скалится, словно зверь, готовый наброситься с новой силой, в зародыше подавив любое сопротивление. Пытается отнять тэхеновы руки от ворота — мешают дотянуться, притянуть и опять по вене пустить уже двойную дозу, чтобы еще ярче, красочнее, больше, до пятен под веками и неровного бензинового перелива. Делает шаг вперед, еще, еще. Тэхен заглатывает воздух слишком частыми, мелкими партиями — больше не может, боится задохнуться, окончательно выпав из себя от переизбытка всего. Еще одно движение, он прижат к холодной стене: затылком до всполохов, спиной до чужого прикосновения грудной клетки. Контраст температур слишком ощутимый. Колено раздвигает ноги, стоять невероятно сложно, без опоры давно бы рухнул навзничь, растянувшись конечностями по полу, разлив под ноги Чонгуку остатки себя. Тэхен смотрит умоляюще так, но натыкается на бешено блестящие глаза, замыленные плотным возбуждением, четвертующие за неповиновение раззадоренной воле. Чувствует руку на ягодицах, что грубо сжимает через джинсовую прослойку упругость мышц, ощутимо переминает, пальцами проскальзывает ниже, цепляясь ровно между. Жаром по телу обдает, ошпаривает. На шее горячее дыхание сменяется опаляющей площадью прошедшегося языка: от ключицы к уху — выше, оставляя мокрый след. Зубы смыкаются под самой мочкой, до больной пульсации, наметок оставленного синяка и вставшего под неприятной грубостью материи члена. Собственная ладонь на загривке Чонгука мстительно тянет вверх, пропускает густые жесткие пряди меж пальцев, вторая, проходясь по лопаткам, оглаживает спину, стремится слиться с теплом кожи, оплавив черный лоск пиджака до сквозной дыры. Воздух кипит, испаряя избыточную влагу, смешанную в пропорции два к одному с общим потом. Первый рваный вздох проходится у чоновского виска, отправляясь литым звоном к потолку. Но эффект не заставляет себя ждать: Чонгук подрывается мгновенно, резким движением толкаясь пахом вперед и мучительно медленно проводит выше, пошляцки имитируя. Ким животом чувствует меру чужой готовности, без всяких двусмысленных посылов отмечая, что много. Новое сцепление губ выбивает все из головы нахуй, возвращая в вакуумную капсулу, схлопнувшуюся и отключившую режим аварийной капитуляции. Ноги подгибаются, и Тэхен остается удерживаемый чужим коленом и ладонью, давящей промеж ягодиц, особенно сильно трущей средний палец о шов на джинсах, неприятно впечатывая его в кожу. — Ты прямо здесь меня трахнешь? — только успевает сказать Ким, нервно сбиваясь на согласных, еле вырвав пару долгих секунд на вздох. — Только если ты не сможешь меня переубедить. Тэхен, обескураженный всей ситуацией в принципе, добивает в себе смущение, умертвляя до безжизненного отголоска. Тянет за воротник белой рубашки впритык, но куда еще ближе, трется влажной слегка щекой о щеку Гука, цепляется губами за мочку, проходясь языком по ушной раковине, со стоном произносит: — Там удобней. Нахуй всякий посыл, — это озвучивание само по себе согласие на все и везде. Чонгук рыкает тихо, но гортанно, глубоко впечатывая этот звук куда-то под корку. Подхватывает обмякшее за секунду тело, сцепляя замок кистей на тэхеновой заднице. Ким машинально обвивает ногами, руками единственную опору, соприкасаясь возбуждением с чужим, дергаясь резко от пробившей до пяток дрожи. Смотрит, вглядывается, ощущает движение только проскальзывающим по члену трением. Его суетно проносят по коридору, упирают спиной в дверь комнаты, ловко перехватываясь на одну руку и попутно грубо печатая губами около скулы. Бряцает ручка, почти заваливает назад, но сопротивляясь, приходится обхватиться о широкую спину сильнее, прислонив грудь и уложив подбородок на внезапно неудобное для этого плечо. Почему-то трогает улыбка, пропитанная чем-то, сродни нежной истоме и глухому умилению. Страсть смиряется ощущением правильности действий, поддразнивает внутренние пружины, растягивая до состояния тугой струны. Но, как известно, чем сильнее натянешь, тем крепче, острее звякнет отдача, шибанув по нервам и полоснув по пальцам. Ощущение маленькой катастрофы настигает на моменте свободного падения, длиной в сотые доли на соприкосновении спины с отпружинившим матрасом, не застеленным и пыльным, до взмывших, но проигнорированных обоими клубов. Чонгук мучительно медленно стягивает галстук с шеи, обхватив длинными пальцами широкий конец — тянет, словно специально, словно дразня, сбивая с толку. Аккуратно переминает ленту материи, искря при этом глазами, вглядывается в лицо Кима, пьяно растягивает губы. — Эта вещица отлично будет смотреться на твоей шее, когда я затяну узел. Тэхен облизывает враз ссохшиеся губы, проскальзывая по ним языком, втягивает нижнюю и, совершенно теряясь, чувствует, как в штанах пронзительно сжалось. Сука. — Ебучий садист, — тяжело выдыхает Ким, готовый разорвать Чонгука на мелкие шмотки кожи и мяса, пустив алую кровь тонкими ручьями по своим кистям. Чон вскидывает брови, опуская колено по правую сторону тэхенова бедра. — Ну-ну, тебе понравится. И подносит ладонь с зажатой сложенной вдвое полосой галстука к чужому лицу, обводя гладким материалом подставленную щеку, нежно касаясь, легко скользя ниже, останавливаясь у кадыка. Затем ставит на кровать второе колено, нависая сверху, перекрывая пути. Ким сжимает скомкавшееся под ними одеяло, стискивая до побеления пальцы, закидывает голову, освобождая доступ и слегка выгибаясь. Чонгук хмыкает, протаскивает холод темной материи у загривка, подцепляя с другой стороны, связывает концы, тянет узел ближе к коже, останавливая у самого выступа трахеи, мягко пробегает пальцами по подбородку, наклоняется, влажно целуя чуть ниже, напоследок кончиком языка ощутимо продавив выступ челюсти. Отстраняется, оглядывая резкий контраст молочно-бледной кожи и темно-красного. Сощуривает глаза и зубами цепляет губы. Чертовски. Не зря он все это затеял. Получил ведь, что хотел. Хрупкое тело в его руках. Прямо перед ним, с его поводком на шее, с его клеймом. Ширинка жутко давит, это почти больно и, стало бы, слишком невозможно, если бы не была так до непотребства красива картина содрогающегося тела под ним. Вдох шумный, выдох сиплый. Тэхен опаляет туманом радужки, трепетом податливого тела, распростертого, возбужденного, желанного. Уже очень давно. Что-то внутри Кима отзывается на эту игру в жертву, на стянутую по шее роскошную удавку, довлеющую только мнимой покорностью и смирением, но подрывающую личную свободу. Пиджак легко соскальзывает с чонгуковских плеч и отправляется точным броском на пол. Ким тянется руками к обручу, опутавшему по горлу, желая понять вид узла, но тут же проваливает задачу, будучи схваченным по запястьям. — Мне и руки твои связать? — улыбается Чонгук, стискивая обе кисти Кима у изголовья кровати. — Уже нечем, — ехидно, насколько позволяет положение, бросает Тэхен. Чон на это продолжает улыбаться, пуская по изгибу губ больше скепсиса. — Уверен? И одним движением выдергивает второй рукой ремень из шлевков, громко бряцая пряжкой. Ким теряется. — Нет. Еще одни кандалы. Но Чонгук ими так и не пользуется, откладывая кожаную ленту в сторону и вновь припадая к чужим губам, отпуская. Влажные звуки, мягкий шорох накрахмаленной ткани. Рубашка Чона медленно теряет пуговицы в недрах петель, расстегиваемая дрожащими тэхеновыми руками, неловкими и умудрившимися отодрать вторую мраморно-пластиковую пластинку в самом начале. Ткань соскальзывает, обнажая покатые плечи, рельефные руки, накачанную грудь и выступающий ровными, четкими кубиками пресс. Ким цепляет взглядом свежий, аккуратный, округлый шрам на ключице, стянутый застывшей гелевой субстанцией по кромке и россыпь старых, рваных, криво затянувшихся у боков и ребер, проводит по каждому запаянному светлой кожей рубцу кончиками пальцев, считая все, запоминая очертания каждого. — У тебя очень опасная работа, — тихо говорит он с плохо скрываемым волнением. — Даже не представляешь себе, насколько, — хриплым смешком отвечает Чонгук. Сжимает ладонью чужие холодные пальцы, замершие у кромки брюк, протягивая к свежему, залитому специальным вязким клеем шраму у ключицы, заставляет огладить его по краю еще раз, немного щурясь от обжегшей боли, но мучительно ее терпя. — Этот твой, — произносит он так, что истома с низа живота опять продирается до мозга, сметая и разбивая на осколки. Его. Тэхена. Как напоминание о несостоявшейся смерти, о том, что в тот день за него издал последний вздох кто-то другой. Футболка Кима летит следом за кипельной рубашкой. Они по пояс представлены друг другу. По коже все скользят руки, собирая влагу, выступающую на спине, прощупывая плечи. Чон слегка приподнимается, что позволяет не затянутым на талии брюкам съехать по выступающим тазобедренным костям, открывая вид на тонкую полоску темных волос, скрывшуюся под резинкой брендовых боксеров. Мышцы плавно перекатываются под цепкими пальцами, тело разит подавляющей силой, взгляд сквозит уверенностью. Чонгук впитывает каждый ломкий изгиб, омывая похотью. Тэхен запоминает кричащие детали, опаляя робким дыханием. Взаимодействия длиной в бесконечность, схлопнувшиеся в одно кроткое мгновение. Чон срывается первым: тянет за шлевки чужих джинсов большими пальцами, но придавливая плоскостью ладони к постели. Грубая материя легко поддается, съезжая по бедрам вниз, попутно захватывая ткань нижнего белья и оголяя возбужденный член. Тэхен стонет, выгибаясь. Его светлые волосы разметались платиновыми нитями на подушках, макушка уперлась в старый ободок кровати, а шея призывно открылась, затянув темную удавку до красных полос по горлу. В голове частоты возбуждения матерят весь свет, но так призывно хорошо. Отклики тел созвучны. Ким тянет руки, цепляется за Чонгука, прижимает к себе так, что собственный член, выделяя прозрачный предэякулят, марает темную ткань, печатая бесцветным пятном. Чон чувствует через съехавшую материю и помогает тонким дрожащим рукам. Оголяет смуглую кожу. А Тэхен пытается посмотреть вниз, но обзор застилает все тот же галстук, будто специально, в ту же секунду наброшенный Чоном на глаза. — Лучше, если просто почувствуешь, — шепчет он в той реальности, где Кима подбрасывает. Глубокий поцелуй вмещает в себя заботу и остервенелое желание. Пальцы Чонгука, влажные от чего-то, очерчивают мошонку, подбираясь к сжатому кольцу мышц, трут морщинки кожи по окружности, бесстыдно дразнят, проскальзывая внутрь. Всего одна фаланга, но взрыв в сознании гремит, заставляя утрачивать одни за другими девственные идеалы. Не больно и на втором пальце, протолкнувшемся внутрь. Чем сильнее становится распирающее чувство внутри, тем яростнее во рту орудует горячий язык, подбираясь к самой глотке, и это перебивает дискомфорт, опошляя ту часть тела, к которой вопросов быть не должно. Ким и не думал всхлипывать, это как-то само собой вырывается, тут же топясь во влажных звуках. Форма неконтролируемого протеста затихает на бессознательном, отдаваясь во власть ощущению. Тэхен кусает орудующее во рту, впивается ногтями в широкие плечи, уже не заботясь о стянутых шрамах, залитых ранах, оставленных красным подтекам по спине. Ему хорошо. До той степени натуги, когда перед глазами волнами все цвета один за другим накрывают, то слепя, то ослепляя. И жизнь эти краски, кажется, специально оставляет на такие моменты, высасывая из пустой повседневности. Только с Чонгуком не так. С ним всегда ярко. Но сейчас особенно слишком. До дрожи от осознания тяжести чужого горячего тела на себе, прижавшего и изучившего глубоко изнутри. Обступившего симплегадными скалами, но не соизволившего убить до конца, чтобы резко сорвало башню, не оставив ломких черепушек. Тэхен проводит ладонью по чужому члену, все еще не сбросив с глаз темноту, в оправдательном жесте надеясь дать похожие ощущения, но на самом деле просто пытаясь понять, что его ждет и насколько предстоит быть распятым. А когда касается, то осознает, что многое. На много. Жесткие лобковые волосы странно щекочут ребро ладони, и Чонгук рыкает, так грозно, что туго сжимает все мышцы, а пальцы, прощупывающие изнутри, обхватывает жгучая теснота. Ким отзывается огненной вспышкой. Тело прошибает взрывной волной, потому что судорога проходит по ногам, скатываясь до пяток и звук, издаваемый Тэхеном, как в порнофильмах: громкий и звонкий. Чон давит. Давит и все до этой пульсирующей точки сжимается, схлопывается в раз. Ким неосознанно переминает зажатый в руке член и отвлекается, стараясь не выпасть из реальности. Но выпадет. С чужим членом, вложенным в ладонь, и пальцами в заднице. Вначале, кажется, это обман зрительных ощущений, вернее, их отсутствия, но звуки тоже пропадают на пару секунд, а член прилипает к животу, упираясь сочащейся головкой. Если это чувство и будет сопровождать анальный секс, то Ким готов трахаться дни напролет. Отдавать себя этим режущим спазмам и насаживаться до самого основания, позволяя чертить круги много вглубь. Красные опухшие губы шепчут, молят, просят, но не размыкаются, это чисто интуитивное, телепатическое, общее. Но еще не конец, если вдуматься — не начало даже. Пробный заход, от которого горчичная на вкус кровь готова бежать в обратную сторону, откатив на бешеной скорости к сердцу, одуреть и, взвалив на него непосильную работу в острой надежде на благой исход, схватить микроинфаркт. Тэхен — струна удовольствия, за которую тянут. Чон — виртуозный музыкант-импровизатор. И их музыка — переливные трели возбужденных стонов-хрипов, отражающихся по стенам тысячекратно. Чонгук припадает гадской, впивающейся хваткой к внутренней бледности бедер, так и не вынимая пальцев, безжалостно надавливающих точно по нервному сгустку. Ким не может свести колени, максимально расставляя разъезжающиеся пятки по сторонам для опоры и выгибая позвоночник дугой. Простынь и пододеяльники разметались до сбитых комков, неприятно впиваясь мятыми складками в оголенную кожу. А внутри все заполнено и горячо, движется, встраиваясь в ритм легких толчков. Воздух, пропащий от невыветренного дыма, колко щекочет ноздри, и по артериям катит никотином пассивного потребления. Алкоголь с чужого языка сладок до железного прикуса и горечи красных капель. Чонгук подается вперед, проскальзывая горячим, вздувшимся венками членом в уже липкой от естественной смазки руке Тэхена, топя низкий хрип в его ключицах. Душит звуками дизмарального порыва. — Готов, — то ли вопрос, то ли подтверждение мыслей. Тэхен удивляется этой интонации, и как только Чону удается не терять оставшиеся крошки рассудка, ведь свои, кажется, он еще при первой встрече распустил по ветру, оставляя самотеком множественные невнятности совместного пребывания. В действительности же, Чонгук давно за шаткой гранью, очень далеко отошел от рамок собственного самоконтроля. Для него лишь бы скорее. Сейчас. Чонгук понимает: Ким ни разу не готов, не достаточно растянут и вряд ли сможет принять его всего без боли. Он его порвет. Но отдавать себе отчет в действиях при том, что это хрупкое, тонкое тело под ним извивается, тянется ближе, выгибается, проезжаясь затвердевшими сосками по груди, Чону не по силам. А пелена, устелившая пьяный мозг, отдирает с корнем всего механизма рычаг тормоза, врубая триггер. Поэтому он успокаивает, пытается расслабить, максимально распалить, дав раскрыться и выпустить всех суккубных тварей наружу из его незамыленного сексуальным опытом разума, предоставив им полноправную власть. Чонгук знает: Ким Тэхен не был с мужчиной. Хочется, чтобы все более нежно, но не получается. Да и сам Тэхен этой романтики, по-видимому, не ждет вовсе: болезненно кусает, остервенело царапает. А это его тихое "Бляяяядь" с придыханием... Так сыпется на прохудившуюся крышу, что ту вмиг сносит. Трахать Кима наверняка будет очень узко, приятно. Тэхен подается навстречу в немом порыве, а его глаза алчно требуют: "Выеби уже". Чонгук не сопротивляется. Хватается бликующей полоски презервативов, ловко запрятанных под жесткий матрас (потому что ждал), отрывает квадратик и надрывает краешек, оставляя яркую глянцевую полоску в зубах, раскатывает по члену, пальцами все еще орудуя внутри. Ким, завороженный действом, носится руками от своего живота к груди, грубо зажимает сосок и расставляет ноги еще шире, стопами почти съезжая с краев кровати. Волной по телу проходит жар, собираясь в гудящую точку. Чонгук вытаскивает пальцы, пошло собирая сплетение мокрых звуков с глухими хрипами. Ким блестит потемневшей радужкой из-под спутанной челки и жадно хватает воздух через раз, почти до крови кусая опухшие губы. Его тянет изнутри, разрывает на части, звонко облупляя тонкие нити под кожей. Он чувствует огненные пальцы, сдавившие, подрагивающие бедра и тянется ниже к этой горячей боли, хочет наполнить ей это пустое, оставшееся после первого проникновения. Скользкий от надетого презерватива член проезжает округлой головкой по сокращающемуся отверстию, липко холодя силиконовым материалом. Не входит, только очерчивает. "Сука", — топко стонет Ким про себя. Чонгук на пределе, но дразнит, играется, как хищник с лакомым куском свежей, еще трепыхающейся в сомкнутой челюсти добычи, и хаотично цепляющейся за иллюзии спасения. Ким распластан по колющей то там, то тут простыни. Ему душно и воздуха совсем нет. Секунда, еще и еще. В глазах двоится, плывет, мажет хуже дерьмовой травы под голимый спирт. Выдержать нельзя. Поэтому он хватается за скомканную кипу ткани и, не очень-то соображая, одним резким рывком выбивает почву из-под ног у обоих, с громким криком насаживаясь почти до конца, почти до самого основания. Прошибает тело до самого стержня, загнанно глотая шмотки глухого, резанувшего всхлипа. Чонгук почти издыхает на выдохе, кляня весь свет этой болезненной, жаркой узостью. Не ожидал. В уголках тэхеновых глаз скапливается острая, колючая жидкость, прорезающая виски морозью соленых дорожек. Уши закладывает, черепное давление стискивает мозг до красного марева под сжатыми веками. Сколько это длится? Больно, больно, больно. Чонгук мелко толкается. Тэхен вскрикивает. Надрывно и опасно звонко, опаляя все предохранительные клапаны в чужой голове. Чон мечтает не сорваться, не начать яростно вбиваться сразу же, похерив на любое сопротивление, разодрав к чертям, впиться зубами, отрывая шмоты, высвобождая собственного оголодавшего зверя. Почти получается. Он все равно делает очень невыносимо больно. Заглушая чужой вскрик, припадает губами к виску Кима, языком собирая скатывающиеся одна за другой капли. Проходит влажностью ниже века и спускается к чужому рту, кусая мягкие губы. Проталкивает язык, грубо очерчивает ряд зубов: верхние, нижние; касается неба, получает ответный укус и больно впившиеся в плечи ногти, продирающие борозды по спине. Тэхен пытается пережить это, заглушить свою агонию чужой, прокусывая до металла на вкусовых рецепторах и жгучей, густой горечи по глотке. Первый очередной толчок вспыхивает раскрывшейся цветным бутоном кляксой, выплеснутой алой краской по пустому, безжизненному до того холсту. Горло саднит и иссушается, впихивая в трахею огромные куски стекловаты и проталкивая глубже, вплоть до самых сдувшихся легких. Затем наоборот затапливает чужой слюной и кровью. И так без конца. Тяжелая сладость приходит толчке на пятом, когда член внутри упирается в сгусток нервных сплетений, и мир переворачивается с ног на голову. Звуки расслаиваются на нотные отголоски, а перед глазами расплывается черное бликующее море, затапливающее до макушки и заливающееся глубоко в мозг через уши, рот, нос. Все поглощает томимая на самом дне удовольствия бездна. Начинает колотить, как при жутком ознобе, все конечности, заходятся мелкой судорогой. Процесс бесконечного скольжения набирает обороты. Там внизу все обустрено так, что каждая венка, проступающая сквозь тонкую пленку на члене, упирается в стенки, сдирая до мяса, опаляя, обугливая. Ким хватается руками всего подряд, выкручивает пальцы, стискивая их по ободку кровати; дерево жалобно скрипит. Глаза не размыкаются, с силой сжатыми веками вымещая часть залившей боли. Чонгук вдалбливается уже с дури, со всей имеющейся в жадном сознании. Лезет кусаться: вся шея, выше и ниже съехавшего галстука, сплошь покрыта бардовыми пятнами и багровеющими отметинами зубов. Чон не насыщается. Хочется еще, еще, и еще, сильнее, громче, чтобы уши резало от звонких криков. Он совершенно не в состоянии себя останавливать, когда под ним этот охуенный, выгибающийся и стонущий на резком фальцете, Ким Тэхен. Чонгук считает каждый его гребаный глубокий выдох и умирает на каждом сухом вдохе. Взрывы в голове мельтешат с сокращением мышц, вторя. Черное сменяется цветным, а цветное - белым. Чон чувствует Тэхена через себя, тянется к налитому члену, и только коснувшись основания, получает в ответ слишком низкое "Чонг-гук". Рука непроизвольно сдавливает, проводит вверх к головке, прихватывая подушечками пальцев, размазывает по стволу сочащийся предэякулят, и обостренный слух собирает хриплые грудные отголоски. Воздух плавится, проливается густой пронзительно-рыжей лавой по обнаженным телам: падает откуда-то с потолка, стекая обжигающими каплями на плечи, очерчивая выемки на коже. Крик. Толчок. Еще. Еще. Все быстрее. Это не заканчивается, а внутри все воет раненым зверем, сдавливая, зажимая. По позвоночнику полосная боль, кости будто вылетают из суставов до безвольной легкости. Тэхен прокусывает губы, взвивается, выгибает спину с хрустом и выступившим потом по груди и бокам. Бедра влажно сталкиваются до звонких шлепков. И вот он. Последний. Чонгук, подстраиваясь под толчки, дрочит Киму, уже не заботясь, больно ли. А больно. Но не важно. Совершенно. Потому что кроет. Кажется, его разорвало на крупные, пестрые лоскуты, как разрывают уличные плакаты и театральные афиши. Состояние изодранного клочка глянцевой бумаги. И тишина обухом по мозгу, все исчезает, телесной оболочки больше нет. Чонгук продолжает сильно вбиваться, но ощущений больше никаких, как затопило, отрубило и выбросило в соседнее окно нахуй. Слышится громкий, хриплый стон и внутри, в нем, разливается что-то вязко-горячее, заполняя пустой сосуд. Оглушительный оргазм сотрясает зажелированное пространство комнаты. Отдышаться бы. Не сдохнуть. Глаза в глаза и искры бенгальской святости. — Сукин сын, — первый выдох еле шевелящихся губ. — Истеричка.° ° °
Пиздец это. Первая мысль, всплывшая в отошедшей от толстого маревного навеса голове, прорывает тяжелый тент, кубарем скатившимся туда сугробом холодного рассудка. Ким закусывает разодранную нижнюю губу, больше по привычке и недовольно шипит, проходясь по ссохшейся трещине. Блять, и здесь постарался. Второй мыслью мечется сквозь сомкнутые створки. По вискам чувствуются стянутые корочки высохших слез, обозначенные неровными росчерками солевые дорожки. Тэхен хмурится, пытаясь привести тело в сидячее положение, но узел в ногах тут же распутывается и проливает острую боль по исполосованным бедрам. Нижняя часть тела воет пароходным гудком, живот нестерпимо чешется в местах засохших белесых подтеков спермы, а занемевшие ступни распускает колючим кровотоком. Ким усилием закатывает в рулон недовольство и припечатывает к дальней стенке, чтобы просто отнять ногу от матраса. Спускать себя с кровати, словно тащить самого высокомерного бегемота из густой трясины болотистой местности. Но он терпит, хотя деревянные конечности с заскоком на искусную багровую закраску по окружности глумливо скрипят. Голова машет ушами, прислушиваясь, концентрируясь на звуках и полутонах чужого хриплого дыхания. Что-то знакомое, потому что Чонгук опять сопит под боком, стянув на себя большую часть одеяла, и темная макушка вихрами раскидала густоту прядей по застиранной подушке. Легкая, полусонная улыбка осторожно касается треснувших губ, обозначаясь лишь приподнятыми уголками. И это тоже правильно. Так ведь? Внезапно обретшееся нечто живого калибра, мирно сопящее в дальности плеча и шуршащее сбаровленной тканью. Под сводом костей и органов начинается зарождение крошечной искорки золотого перелива, разливающей тепло по кончикам пальцев и почему-то горько стреляющей в район переносицы, как зарождающаяся простуда. Тэхен шмыгает, насморка нет. На прикроватной, подкошенной жизненным уставом тумбочке, граненый стакан с водой и парочка ярких переливных оболочек обезболивающего, обозначенных полосой по ободку. Ким знает, что эти не из дешевых. Но он уже давно понял, что Чон совсем не тот нищий полуправедник, жмущий достоинство по дешевым съемным квартирам, ведь в его обиходе и элитный кофе в обрамленной тонкими узорами турке и лоснящийся ночным тоном костюм с мутно бликующими желтым глянцем запонками, даже часы, обхватившие крупное запястье, выглядят невъебенно дорого. И весь он какой-то такой. Ким, не запивая, глотает пару дутых таблеток, отправляя горечь по пищеводу, ждет. Ступни постепенно приходят в относительную норму, пятки со скрипом начинают отзываться не только матным током, но и возможностью на них наступить, если припекло. А припекло конкретно. Но, только спустив ноги с кровати, Тэхен надсадно взвывает, пропуская удар куда-то в район почек и ниже. Прошибает острым разрядом, полосует ножной наточкой, густо добивает чем-то тяжелым и будто вошедшим прямо под кожу. Ниже спины все горит, по бедрам струятся свежие алые нити, опутывая неровными дорожками колени и спуская тяжесть к щиколоткам. Срочно. Где-то же должна быть аптечка у Чона, или что-то подобное. Запиться этими таблетками нахер, чтобы отрубило. Больно, сука. Ползком, скривившись до погибели, поочередно путаясь в ногах и кровавых следах на теле, Ким добирается до косяка двери. Тут же вдирается за него, облупляя ногти, стягивая до нездоровой белизны кожу над костяшками пальцев. Идет, переставляя одну за другой ноги, и хрипло выдыхает, пропуская кислород до скомкавшихся легких только через раз. В ванной искомого не обнаруживается. Еще шаг. Где-то же она должна быть, Чон же постоянно перевязывается... Тэхен с внутренним воем доходит до кухни и второпях тянет на себя все дверки шкафов, почти срывая со злостью расшатанные ручки, парочка из них все же летит на пол, и от этого немного стыдно. Верхний шкаф оказывается запертым, но Ким точно помнит, что именно из него в первый день выскабливал отвратные кофейные пакетики с рассыпкой водорастворимой бурды. А сейчас закрыт. Но на нем даже замка нет... И где-то под ключицами колет с силой. Трясущимися руками Тэхен берется за клятый всеми неправдами широкий погнутый у липкой от подтеков рукоятки нож, и, еле отрывая ступни, поднимается на носки, тут же схватываясь левой рукой за соседнюю полку, чтобы не свалиться на пол. Та чуть не трещит под напором чужого веса. Ладони проскальзывают, любезно облитые выступившим потом. Но Тэхену просто слишком странно и он совсем не воспринимает. Все в голове словно сбивается разом в единственный, алчно скачущий по черепной коробке комок из жестких, прорезиненных от начала до конца мыслей, отбивается от стенок гулким отгласом. Ким отдирает дверь, сшатывая обе петли, прорезая непонятную вязкую, прозрачную материю, залитую по обратной стороне нижней части дверки и у самого угла. Заклеена? Внутри зреет броской чернотой облизанный скотчем по кромке плотный пакет; Тэхена подбрасывает, когда он мнет тот в трясущихся руках, по ощущениям внутри какие-то бумаги. Раздирает губы еще сильнее, прокусывая насквозь, и опять в кровь, проливающуюся по подбородку мелкой каплей. Знобит. Страх, вот он, только теперь. Пальцы выхватывают из шороха полиэтилена твердую, погнутую корочку и еще какую-то тетрадку формата А5. Внутренняя пружина оттягивается до струнного звона, еще секунда — полоснет, откатив звонким ором. Паспорт. Карта. Нож железно звякает о дерево стола, а потом пролетает в паре сантиметров от тэхеновых пальцев, оседая на полу и тут же собирая стальной плоскостью, просачивающийся сквозь окно солнечный свет. А догадка в голове так четко-четко. У Чонгука ведь золотые запонки.