Забыт в вечности

Эрнесто де ла Крус забыт. Эрнесто де ла Крус не забыт. Эрнесто давно задохнулся бы, если бы умел дышать. И не то, чтобы от тоски, но… Он предпочел бы провести всю оставшуюся не-жизнь, навсегда скрытый ото всего остального мира разбитым медным колоколом, где каждый дюйм — его, Эрнесто, разбитые мечты и надежды, только вот… Да какие уж там мечты? Слава, успех, богатство всегда были целью для Эрнесто, а от цели до мечты, настоящей, искренней-искренней и идущей от самого сердца, путь слишком длинный. Теперь же у Эрнесто не осталось ни славы, ни богатства, ни успеха — одна только кривая табличка в мире живых «Забыт» и всеобщее порицание и гнев в мире мертвых. Гнев-то вскоре утих, как затихают все сильные чувства, когда сердце перестает биться, а порицание с осуждением стали отныне постоянными спутниками Эрнесто. Колокол с него тогда все же подняли и даже злобную кошку-проводника отвадили… Да толку-то с того? Эрнесто де ла Крус не был забыт. Но лучше бы его, и правда, забыла каждая живая душа, потому что самого себя Эрнесто понемногу начал забывать. Будто бы еще миг — и осыпется наконец золотистыми искрами под ноги отвернувшегося от него мира. Миг — и наступит долгожданное забвение, которое Эрнесто примет как дар, а не проклятие. Только забвение почему-то все не шло. Видимо, не достоин Эрнесто оказался такого дара. Эрнесто ловил на себе взгляды проходящих мимо скелетов, чувствовал плевки в спину — они словно бы раскаленными железом выжигали на нем клеймо: «Не забыт». «Не забыт», «не забыт», «не забыт» — набатом билось в пустой голове, и Эрнесто до костяной крошки стесывал костяшки пальцев, разбивая их о холодные и молчаливые стены. Эрнесто задыхался. И обязательно задохнулся бы в этом мире, если бы мертвому это было позволено. Но Эрнесто давно уже забыл, что это такое — дышать. Поэтому Эрнесто иногда сбегал в мир живых на праздник. Не то, чтобы он это делал каждый год, или ему действительно хотелось бы там навестить хоть кого-нибудь важного, и все же… И все же в мире живых было чуточку проще не дышать и не задыхаться. Посмертие, прежде кажущееся раем, превратилось в ад — вечный и неумолимый, на который Эрнесто был теперь обречен навеки. И ему все чаще казалось, что пути обратно нет, что все уже давно решено и потеряно — и его ошибки были только его ошибками, его цели обернулись против него самого, а мечты… Впрочем, Эрнесто никогда прежде не мечтал по-настоящему, просто не умел. Но Гектор с прежней, живой, мягкой и слишком понимающей улыбкой протягивает Эрнесто руку помощи и… — Здравствуй, Эрнесто. Возможно ли? — Хочешь, обучу тебя башмачному делу? Это наша семейная традиция. — Я не твоя семья, Гектор. И я не башмачник. — Ты был мне почти как брат. При жизни. Гектор еще много чего говорит после этого. Говорит, что Эрнесто был для него как младший брат, пусть тот и был его старше. Что именно с ним первым он поделился своей радостью, когда родилась Коко. Что из-за него — отчасти, из-за него — встретил Мигеля и узнал в нем свою семью. Гектор говорит много различной чуши, которую Эрнесто почти не слышит, продолжая смотреть на протянутую руку и не спеша до нее дотронуться. А в голове остается всего одна-единственная мысль: «Возможно ли?», на которую Эрнесто все никак не может найти ответ. А потом Гектор говорит: — Я прощаю тебя, Эрнесто. И ответ как-то сам собой находится. Возможно.