Troubles

      Стоя на балконе корускантской квартиры директора Кренника, Джин чувствует, что скоро ей придётся упасть. Не с балкона, конечно же, но гораздо глубже и больнее, в чёрную пустоту собственного одиночества. В бездну, которая уже, кажется, как это ни прискорбно, маячит на горизонте.       Неизбежно. Неминуемо. Необратимо.       Но пока есть ещё немного времени перед катастрофой, которая должна произойти, как ни крути. С ней почему-то всегда случаются катастрофы… Эта началась с одного неосторожного взгляда в глаза Орсона Кренника. Наверное, было виновато освещение или какой-то оптически эффект — может быть, директор носил линзы? — но глаза его показались Джин кристально-голубого цвета, невозможно яркого, с каким-то неоновым свечением, исходящим изнутри.       Город миллиардов огней нисколько не был ей интересен, а привлекал лишь директор Кренник, которого она получила привилегию называть просто по имени. Орсон занимал все её мысли.       Мужчина вышел из душа в одном лишь полотенце, закуривая сигарету и присоединяясь к Джин.       Молодая женщина ощутила что-то вроде ревности к сигаретам, которые курил Кренник. Пусть они и быстро сгорали, но зато всю свою недолгую и яркую жизнь наслаждались его прикосновениями, его длинными пальцами, одно короткое касание которых заставляло бегать мурашки по телу, его чувственными губами, беззастенчиво возносящими на вершины блаженства.       Джин жадно вдыхала выдыхаемый Орсоном сигаретный дым, не раз ловя себя на том, что этот аромат — как ассоциация и привязка к приятным ощущением — навсегда завладел её сознанием. Даже легкий намек на выкуренную кем-нибудь сигарету вызывал в её памяти образ директора, заставляя отвлечься на секунду и мысленно представить любимого мужчину рядом с собой.       — Тебя что-то беспокоит, девочка моя? — спросил её Орсон, и голос его заставил развеяться все тревоги и страхи. Сейчас, в данную секунду, когда она была рядом с ним, и когда вокруг не было никого, кто мог бы помешать их уединению, ровным счётом ничего не терзало её душу. Всё, о чем следовало переживать или беспокоиться, отступало перед мягким звучанием его голоса, перед нежностью, смешанной в равных пропорциях со страстью, его глаз.       И уж точно всё неприятности бежали прочь, когда сильные руки с горячими ладонями обнимали Джин, привлекая к себе. Когда мягкие, бархатные губы касались её тела, раскрывая целый мир, состоящий сплошь из приятного, сладкого, нежного, невероятно прекрасного, головокружительного торжества.       — Наверное, — неуверенно произнесла она в ответ, не умея, не желая вспоминать о том, что отравляет ей жизнь, капля за каплей. Невозможность быть собой. Дома. На службе. Всегда надо притворяться кем-то другим. Послушной дочерью. Ответственным сотрудником. Всегда лишь играть роль, оставаясь в рамках приличий, ожиданий других относительно собственной персоны. Всегда быть застёгнутой на все пуговицы согласно Уставу.       Как же она обожала нарушать все эти правила, как нравилось ей непослушными, пьяными от вина пальцами расстегивать белоснежный китель директора — символично повергая порядок в хаос. Хотя бы на короткое время.       И ей так надоело лгать, ища обходные пути для своих маленьких диверсий. Хотелось поднять бунт, организовать свой персональный мятеж и начать жить так, как ей хочется самой, а не так, как видят её жизнь другие. Быть счастливой, но не таким образом, как это представляли её родители.       Стать ветром, свободным и безответственным, гуляющим между небоскребами Корусканта. Ветром, перебирающим полуседые пряди Орсона Кренника. Ветром, развевающим его плащ. Ветром, приносящим ему удачу.       — Будь собой, Джин, — говорит Орсон, докуривая сигарету, отправляя окурок на смерть — в пепельницу. Освобождая руки для того, чтобы обнять свою любовницу. — Но не совершай глупостей.       Он будто бы читает её мысли. Но ей не страшно. Ей так спокойно, так хорошо в его руках. Столь уютно она не чувствовала себя никогда, даже в детстве, когда её обнимал отец. Хотя, конечно, у маленькой девочки, которой она была тогда, не было убежища надежнее, чем большие, просто огромные, руки папы. В которых можно было спрятаться от всего-всего, что пугало маленькую Джин. Даже от строгой мамы.       Но сейчас ей хочется, чтобы обнимал её лишь один мужчина в галактике — Орсон Кренник. Её директор. Её адмирал. Так умело, так виртуозно, ловко и незаметно для окружающих укравший Джин у всех.       — Знаешь, у меня тоже есть проблема, — горячий шепот обжигает, ласково, бережно согревает, словно рюмочка шота холодным зимним вечером. Пальцы, свободные вне служебного времени от кожаных перчаток, накручивают локон темных волос Джин. В голове которой крутится с каждой секундой всё настойчивее только парочка взаимосвязанных мыслей. Снять с Орсона пушистое белое полотенце, а с себя — его рубашку, единственное, что сейчас надето на ней. — Я хочу трахаться.       Грубое слово рассыпает в прах всю романтику… Пеплом она уносится прочь с высокого балкона, не выдержав подобного с собой обращения. Следом за ней, разодранные в клочья, летят все остальные проблемы Джин. Конечно, они останутся, пережив падение даже с такой высоты, но в ближайшие несколько часов будут бессильны что-нибудь предпринять.       — С этим я помогу тебе разобраться, — отвечает Джин. И в глазах загораются звезды. Она обязательно упадёт в свою бездну, но только не сегодня. Только не тогда, когда она рядом с Орсоном, чьи руки, чьи поцелуи — настойчивые, требовательные, раскалённые — удерживают её от падения. Вместе с ним она летает, она танцует, она поёт, окунается в безбрежный океан его глаз. Падает разве что на мягкую кровать, в ловко устроенную засаду из простыней и подушек.       Она повторяет его имя. Он произносит её. Джин. Ещё никогда в жизни это состоящее из четырёх букв сочетание не звучало так мягко, так приятно, чарующе, волшебно. Нереально прекрасно. Весенним дождём по крыше, распустившимися веточками сирени. Словно магическое заклинание, чарам которого она не может, не хочет сопротивляться.       Когда это началось?       Джин и сама не знает ответа на этот вопрос. Кренник всегда был частым гостем в доме Эрсо, в первых воспоминаниях Джин о нём Орсон с ещё в ту пору одной — из красных квадратов — офицерской планкой на уже тогда белоснежном кителе. Маленькой девочке давно пора спать, но разговоры взрослых так интересны, так увлекательны для неё, хотя сейчас она, конечно же, не вспомнит ни слова. Разве что голос гостя в воспоминаниях ассоциируется у Джин с мелодией, очень красивой мелодией.       Музыка, которую она не слышит четыре года. Директор не навещает их на Ла’му, а когда всё-таки прилетает…       — …как герои Империи, — ветер доносит слова Кренника. Но ни папа, ни мама, ни сама Джин не чувствуют себя счастливыми по этому поводу. Один из штурмовиков — ужас в чёрной броне — стреляет в маму.       Этот дождливый день Джин помнит. Но не хочет помнить, отчаянно хочет забыть. Толи от липкого, противного страха, захватившего почти полностью её маленькую детскую душу, толи ощущая что-то странное, ещё не произошедшее в её жизни, но то, что обязательно случится с ней потом. Она прячет этот день в самые тёмные, самые потайные уголки своей памяти, запрещая себе туда смотреть, прячется от этого последнего дня, проведённого на Ла’му. Плотнее закутывается в одеяло, чтобы монстр, живущий под кроватью, не утащил её к себе.       Смутный страх, недоверие в отношении директора Кренника остаётся. Колет иголками каждый раз, когда он появляется у них дома. В Центре Империи. Джин помнит, что должна его остерегаться, обходить стороной и как можно реже попадать в прицел его голубых глаз. Об этом постоянно напоминают родители, в основном Лира, Галена, сутки напролет занятого работой, она видит всё реже и реже, постепенно отвыкая от общества отца. Гален не читает ей больше сказок перед сном, но и сама Джин уже выросла из историй о принцессах, спасаемых принцем от дракона.       Она ловит себя на мысли, что начинает симпатизировать дракону, а не принцу. Последний больше не кажется ей таким прекрасным, а первый — ужасным. Может быть, дракон всего лишь хотел показать принцессе мир за стенами её дворца? Большой и прекрасный мир, полный приключений, тайн и любви. Столь же прекрасный, как и опасный. Мир, за которым принцесса может только наблюдать, сидя в своей комнате, оберегаемая и опекаемая, как ей кажется, слишком сильно. А принцессе так хочется убежать!       Джин так хочется убежать. Как всегда, когда тебе тринадцать и ты считаешь себя взрослой. И ты отчаянно хочешь быть взрослой, не ходить в школу, носить красивые платья, украшения и обязательно туфли на тоненьких шпильках.       Танцевать. Танцевать. Танцевать.       Разбивать мужские сердца, но в пределах досягаемости от тебя только глупые, несносные мальчишки, любить которых просто противно. Ужасное время.       Прекрасное время, когда никто не мешает тебе мечтать.       Когда это началось?       Когда ей исполнилось восемнадцать, но, по сути, в жизни ничего не изменилось? Всё осталось по-прежнему — яркой и волшебной жизнь была лишь в местах, где были огни ночного Корусканта (Джин больше нравилось старое название города), как и прежде, далёкие от неё. Дразнили, но не давали к себе прикоснуться. Манили, как огонь привлекает бабочек. И было бы весьма заманчиво опалить свои крылышки. Хотя бы попробовать. Но Джин слишком страшно, у неё не хватает смелости, чтобы самой пойти навстречу этим огонькам.       Однажды она замечает, что на белом кителе добавилась ещё одна планка. Синие квадраты в пару красным. Что ж, теперь последним будет не столь одиноко. Вероятно, директор получил повышение не сегодня и не вчера, но Джин замечает только сейчас.       Когда это началось?       Когда она впервые начинает вглядываться в узор, что оставило время на лице директора Кренника. Морщины, безжалостно прорезающие кожу, почем-то ужасно привлекают Джин. Ей так нравится смотреть на них, следить за тем, куда ведёт каждая чёрточка. Благо иногда ей выпадает подобная возможность — смотреть на него. Не взглядом коварной соблазнительницы, но и не взглядом наивной влюблённой, скорее всего, в первый раз, девчонки. Ведь в свои двадцать один она наверняка кажется ему именно девчонкой, несмышленой и очень-очень юной.       Джин точно знает, что директору в этом году исполняется пятьдесят один. И разница в тридцать лет совершенно её не смущает, не беспокоит, не пугает. Она просто очень устала бояться.       Она не знает, когда это началось. Но точно знает, что закончится очень скоро. Как, впрочем, и всё хорошее в её жизни. Как волшебные сказки, растерявшие как-то обыденно, как-то вдруг всю свою прелесть и очарование. Как яркие, красочные сны из её детства. Как надежды юности. Как мечты, которые, она точно знала, сбудутся. Но только совсем не так, как Джин себе представляла.       Когда-нибудь и этот запретный роман подойдёт к концу. Но ничто не вечно в этом мире. Ибо всё, что имеет начало, имеет и свой конец. Так уж заведено, и не Джин Эрсо нарушать сложившийся порядок вещей. Но, даже падая, она будет лететь… Лелея безумную надежду, что её поймает, что не даст ей упасть именно он, Орсон, и никто другой.       А пока время милосердно, хоть и скупо, отмерят им секунды, минуты, часы. О продолжительном и таком желанном «дни и ночи» Джин не и смеет мечтать.       Сколько ни есть, всё моё…       Джин хочется стать по-настоящему, с признанием со стороны родителей, взрослой, но она в полном в восторге от того, как называет её Орсон.       «Девочка моя». И она совершенно не против, ведь он говорит это, вкладывая в свои слова страсть и огонь.       «Девочка моя». Это зажигает, как ничто другое. Заставляет нервно вздрагивать в предвкушении.       «Девочка моя», — произносит Орсон и целует кончики её пальцев, начиная свою сладкую пытку. Умело, мастерски исследуя её тело. Жадно. Ненасытно. Обучая её, как делать ему хорошо в ответ. И ей нравится учиться, это самые приятные уроки в её жизни. Волнующие, откровенные. Те, о которых она всегда мечтала, но некому было научить её.       «Девочка моя», — шепчут губы Орсона, скользя по её телу, неспешно, размеренно, терпеливо. Даже несколько медленно. Но только для того, чтобы после задать бешеный ритм.       «Девочка моя», — звучит в её голове. Даже несколько дней спустя после очередной встречи.