Запись будет безвозвратно удалена

　　С пальцев капали слова, застывали в пути и падали на стол холодными комочками. Шея не поворачивалась. Градусник в форме букета из листьев начал желтеть. 　　— Умирай, — прошептало на ухо. Вздрогнула, потянулась. Заметила забытую чашку чая, уже остывшего. Сморгнула иней с ресниц. 　　Хотелось выбежать из собственной кожи, так быстро, чтобы она осталась сидеть на стуле, но получилось только медленно, словно во сне, подняться и кое-как дойти до двери. 　　На улице — холодрыга. Запахнула получше старенький халат со сломанной молнией, пробежала до ворот. Задержалась у сарая, в который ни за что на свете нельзя было входить. Опустила взгляд на вмёрзшую в землю кровь. Ночью ей снились предсмертные визги и блеск солнца на ножах. Проснулась в пухлых волнах своего спального океана, уткнулась в подушку, вдохнула чужой запах и пыль. Хрустнула лопатками. 　　— Доброе утро, — прошептал из дверного проёма, в рубашке с закатанными рукавами, с улыбкой, тонувшей в утреннем солнце. 　　— Доброе, — ответила, повторила улыбку, словно отражение. 　　Листья с градусника улетели, подхваченные холодным ветром, и забили дымоход. Пришлось вычищать. А потом заделывать дыру в стене, из которой тянуло подземным миром. 　　Прикрыла глаза, чтоб не видеть посреди двора крови, помотала головой, ещё крепче запахнула халат и обхватила себя руками. Навалилась на ворота, выглянула в щёлку. Вон он: у горы дров, с топором в руках, выдыхает клубы пара, словно паровоз. И, конечно, без шапки. 　　Только бы не смотреть туда, куда опускается топор. 　　— Завтрак! — крикнула и не стала дожидаться, когда он оглянется. Пошла обратно, поскользнулась у сарая, схватилась рукой за железную ручку. Обожглась и оставила на ней слой кожи. Видел ли? Не видел. Вот и славно. 　　Ей известно множество историй про любопытство, и ни одна из них не заканчивалась хорошо. Даже те, что писала сама. 　　Поели в тишине, хрустя раскатанными наречиями, щедро сыпя запятыми, запивая приторными висами. 　　— Что-то не так? — спросил, хмурясь, и она поняла, что всё закончилось, что не успеет счистить свою кожу, и скрыть не сможет. И всё случится, как в истории с новой женой, запретом и несмываемым пятном крови на ключе. 　　— Холодно, — ответила, растапливая пальцами заледеневшие ресницы. — Вот и всё. 　　Кивнул, проглотил последнее предложение и вышел. Грязную посуду оставил ей. 　　— Умирай, — щекотнуло по шее, когда мыла соусник. Оглянулась, затаив дыхание. Никого. 　　Градусник за окном превратился в сосульку. Температура на отметке “в такую не живут”. 　　Попыталась затопить старенькую голландку. Та дыхнула белой известью и усталым пеплом. Дрова, мокрые от чего-то живого и горячего, не желали разгораться. Бросила это дело. 　　Очнулась у двери в сарай, в халате нараспашку, босая. Пыталась счистить с ручки следы любопытства, да только больше заливала её чернилами. Кровавое пятно позади разрасталось и вскоре покрыло собой весь двор. 　　Устало опустилась в снег, не чувствуя ни ног, ни рук, ни страха. Распахнула дверь рывком. Заглянула внутрь. 　　С топора капали слова, застывали в пути и падали в снег чёрной кровью. На рассвете зарубил пару рассказов и повестей: части повесил в сарае, чтоб вниз, в заботливо расставленные тазы, стекали удачные фразы. 　　Увлёкся кромсанием остатков, открыл ворота и замер. У распахнутой двери сарая лежала работа всей его жизни, бездыханная и холодная, как воздух, обжигавший лёгкие. 　　Под ногами захрустели чернила, топор вырвал из стальных ворот звук, похожий на стон. Градусник осыпался с окна ледяными осколками. 　　Укутал в халат, закрыл сарай, занёс в дом и растопил печь. Счистил с щёк льдинки. 　　Может, ещё удастся что-то спасти.