1762

Иван раздевается и устраивается на кровати сам. Ему не нужны лишние напоминания о том, на чьих условиях заключается мир, это и так ясно. То, что Елизавета выбрала Петра, не значит, что его выбрал бы Россия. То, что Пётр выбирает Пруссию - не значит, что его выбрал бы Россия. Но судьба не бывает к нему благосклонна, и потому Россия имеет и Петра, и Пруссию. А Пруссия поимеет его, хотя жалкие месяцы назад это казалось абсурдом. Хотелось бы заплакать от обиды и несправедливости, но глаза сухие. От Гилберта пахнет железом, кровью, свежим потом. Запахи привычные, да вот о ситуации того не скажешь. Иван сжимает зубы, когда его бока оглаживают широкими ладонями, прижимаются сзади крепко стоящим членом. Гилберт обжигающе горячий даже сквозь ткань. Отстраняется, чтобы стянуть с себя штаны, и прижимается снова. Сочащаяся смазкой головка касается внутренней части бедра, оставляет влажный след. След этот холодит кожу, и Иван нервно сглатывает. Передёргивает его знатно, когда Гилберт кладёт одну руку ему на спину, заставляя прогнуться, а второй оглаживает между ягодиц. - Шире ноги раздвинь, - отдают приказ, на чужом лающем языке, и Иван послушно делает, что сказано. Незачем ещё и ему вредить себе, Гилберт сделает это за них обоих. Гилберт проталкивает внутрь смазанный чем-то палец, двигает им, разрабатывая тугое кольцо мышц. У Ивана кружится голова, тошнит от голода, но он рад, что не смог заставить себя съесть даже краюшки хлеба за прошедшие дни. Гилберт проталкивает внутрь ещё один палец, разводит и сводит их вместе, и с каждым разом движения его всё более порывисты. Он теряет остатки терпения, коим и так обделён, спешит так, словно не успеется. Ивану хотелось бы, чтобы так и было, но ночь только обняла небо, а значит времени прошло совсем ничего. Он шумно выдыхает, когда внутрь проникают уже четыре пальца. Гилберт двигает ими резво, забыв об осторожности, то толкает их до упора, то полностью вынимает. Неровно остриженные ногти царапают нежные стенки, но Иван молчит, упёршись носом в подушку, а когда налившуюся кровью головку прижимают к растянутому кольцу мышц, он прикусывает её уголок, комкает простыню руками. Принять Гилберта внутрь получается с трудом. Тело, давно отвыкшее от подобного, сопротивляется, но под чужим напором сдаётся, пропускает глубже. В тесноту, в теплоту, в удовольствие. От движений неприятно тянет, но Иван молчит. Покорно прогибается, когда хочется сжаться да бежать без оглядки, ведь удовольствие - не для него. Такого пункта Петром оговорено не было. Гилберт не тот, с кем станешь делить постель по собственной воле. Рыцарь в нём замшел, осталась одна обида да злоба на весь мир, а скотское поведение одной муштрой не выправишь. Да только выбора у Ивана нет, и если для того, чтобы завтра сеяли, а не секли головы, ему придётся ложиться с Гилбертом, да будет так. Он будет ложиться с ним столько раз, сколько тому потребуется. Дерут его как Сидорову козу, мнут, щипают, хватают по-всякому, а когда надоедает - переворачивают на бок, задрав одну ногу кверху. Проникновение слишком глубокое и болезненное, будто до желудка достали. Да только не правда это, нет у Гилберта между ног ничего выдающегося, как бы он не пытался убедить всех в обратном. И спасибо на том. Иван не сопротивляется, когда укладывают на спину, а после тянут за бёдра, натягивают на себя. Словно и не человек он, и чувств у него нет. Яйца Гилберта бьются о промежность, член внутри натирает стенки, и Иван хмурится. Им бы масла или жира, чтобы дело легче шло, только ни того, ни другого нет. Иван не знал, а Гилберт не озаботился. Гилберт вынимает член и плюёт в приоткрытый вход. Тот пульсирует, освобождённый от растянувшего его члена, и Гилберта разбирает смех. Паскудный смех, как у гиены. Чёртова трусливая псина. Стоило почувствовать слабость, и тут же явился, а до того и на пушечный выстрел не подошёл бы, зло думает Иван, а стоит Гилберту открыть рот, так от него Ивана и вовсе тошнит. - Растраханная дырка просит, чтобы назад вставили, - шутит Гилберт, перед тем как въехать в него по новой. Иван закрывает глаза, но заткнуть уши возможности нет, и он слушает, как его драли бы всем полком, очень уж он хорош. Конечно хорош, отчего же ему не быть хорошим, да только вряд ли в полку нашёлся бы хоть один человек, с которым Иван бы по собственной воле лёг. Одни грубияны, пропоицы, да неотёсанные мужики. И Гилберт такой же. Сколько бы Фридрих не глумился над тупостью и варварством Иванова народа, ему придётся очень постараться, чтобы облагородить собственный. Пруссия, проживший не один десяток лет в бараках с пошлым и грубым отребьем, понабрался такого, от чего Тевтонский Орден провалился бы сквозь землю. Вот тот был хорош. Пока не понял, что никому, кроме него, до клятв дела нет. А когда понял, ничего от него не осталось. Гилберт тычется губами в его губы, лижет их, как слепой щенок, и Иван сжимает зубы. Уж в рот он его не пустит. Они постель делят, не душу, и нет нужды изображать любовь, но Гилберт всё равно целует. Сжимает Иванову челюсть по сторонам - до боли, толкается со всей дури на всю длину - до рези. Лишь бы вынудить ответить, лишь бы по-своему - и Иван размыкает зубы, пропускает внутрь горячий язык. Глупо это было - ждать ласки, этот пункт также не оговорен, но Иван почти верит, когда оглаживают изнутри. А потом Гилберт трахает его в рот языком, скрадывает воздух, выбивает грубым натиском стоны. На счастье Ивана, продолжается это не долго, но стоит ему порадоваться, как снова начинают катать с бока на бок, и так до бесконечности. Боли Иван не чувствует, кишка давно раздалась под долбящий её член, но тело каждой клеточкой ноет. Гнут его по-всякому, словно костей в нём нет, но Иван скорее язык откусит, чем признает, что больно. Перетерпит, что с ним станется. Когда складывают почти вдвое, Иван готов запросить пощады, да только передумывает. От толчков разливается тепло внутри, ноги сводит судорогами от непереносимого удовольствия. Стоял бы на коленях - рухнул бы как подкошенный. Иван, не сумев сдержаться, коротко стонет, а потом ещё, ещё, и так до бесконечности. - Кошка ебливая, - как-то поощрительно говорит Гилберт, а Иван не находит, что ему возразить. Ну и пусть, но так - хорошо, так - сладко, и Иван цепляется за чужие плечи, сжимает Гилберта бёдрами, чтобы тот не вздумал снова его перевернуть, как соломенную куклу. Гилберт замирает от неожиданной ласки, смотрит на Ивана не отрывая взгляда. Сладкая истома сходит на нет, словно и не было её, и Иван разочарованно стонет. - Еби уже, раз начал, дурень, - и сам подается вперёд. Подстёгнутый неожиданным неравнодушием Гилберт дерёт его так, что от удовольствия ноги разъезжаются в стороны, как у новорождённого телёнка. А потом всё кончается, так же внезапно, как и началось. Гилберт спускает в него долгую минуту, и Иван не сдерживает обиженного вздоха. Вязкое молочно-белое семя течёт по ногам, когда Иван поднимается с постели. Хочется вымыться, хочется ласки, а ещё сильнее - заплакать, но слёзы-предательницы не идут. Гилберт лежит на спине, словно оглушённый. Глаза широко распахнуты, улыбается сыто, довольно. Оно и ясно, чудес ему всегда доставалось больше чем одно.