***
После пары часов разговоров и выпивки Адриан даже перестал чувствовать прежнюю тяжесть от осознания собственного ничтожества. Когда же они остались один на один и Барнум вдруг заговорил о расширении бизнеса и желании отыскать толкового партнёра, продолжать дарить людям радость, в голове у Агреста что-то щёлкнуло — и он признался, что буквально задыхается в театре, в котором ему не место. А Барнум тут же предложил ему присоединиться к шоу. Адриан понял, что к этому предложению он подводил весь вечер и его ответ был крайне важен циркачу, так как Финеас явно всеми силами пытался заманить Агреста к нему в «логово», чтобы тот помог ему в привлечении свежих и, главное, аристократических масс в его заведение. — Мистер Барнум, вы серьёзно? — Абсолютно. Мужчина твёрдо стоял на своём и смотрел на Адриана так, словно уже заранее знал, что он согласится и это был лишь вопрос времени. Такая настойчивость немного выбивала из колеи. — Но послушайте, я не могу просто взять и сбежать с бродячим цирком! — заявил Адриан, разводя руками. Барнум хмыкнул. — Почему же? Звучит-то несложно. И ведь действительно, плёвое дело. Агрест даже был согласен с Финеасом в какой-то степени, но перспектива его странной жизни заставляла осторожничать. А кто не боится идти на риск? — Скажем так, мне намного комфортнее в своём мире, чем в вашем, — это была ложь — причём одна из самых наглых в жизни Адриана. В первую очередь потому, что обманывал он в большей степени себя, нежели его. Видимых причин не было, но он всё равно не мог быть честным с собой до конца — издержки многолетней богатой жизни. — Комфорт — враг прогресса, — мужчина залихватски забросил орешек себе в рот и внимательно взглянул на Адриана. Он ещё пытался противиться убеждениям, однако сердце Агреста уже ускорило ритм от заманчивости предложения, а под ложечкой засосало от предвкушения — на что же ещё пойдёт Барнум, чтобы уговорить его? Ох, лучше бы он не спрашивал. Потому что как только Финеас заговорил о «золотой клетке», из которой хочет выпустить его, о свободе во всём, в том числе и выборе жизненного пути, о смысле жизни, который появится у него в избытке — как только надавил на больное, заставил Агреста почувствовать трепыхание мечтательного, казалось, давно задушенного железной хваткой общества сердца, Адриан не выдержал. И согласился.***
В тот же день они уже как партнёры (что бы там Барнум ни говорил, ими они являлись) появились в закулисье того самого шоу, о котором Адриан слышал столько небылиц и куда давно мечтал попасть. Справедливости ради, он готов был признать, что Финеас действительно был знатоком своего дела — расстарался знатно. У Адриана буквально разбегались глаза от всей этой пестроты: красок, участников представления, зрителей, декораций… Он чувствовал себя ребёнком, попавшим в выдуманный мир местного сказочника. В какой-то степени, Барнум и впрямь был таким вот сказочником. Шоу поистине было величайшим. Они уже заканчивали экскурсию, когда Финеас повёл Адриана наверх, туда, где располагались «ложи». Наверное, хотел, чтобы Агрест оценил весь масштаб сего действа с высоты. Он весь день слегка подстёгивал Адриана, шутливо представлял всех, кто попадался под руку, и, по его словам, остались только двое тех, кого он представить не успел. Агрест смеялся за этот день больше, чем за всю свою жизнь, и даже пару раз пел, когда Барнум настаивал и провоцировал его на вокальную дуэль, шуточную, разумеется. Кто-то из труппы умудрился напялить на них цилиндры, пока он следовал за лучшим шоуменом Нью-Йорка, но Адриана поведение циркачей, как ни странно, нисколько не смущало. Да и Барнум оказался на редкость достойным человеком, хотя была в нём какая-то мошенническая черта, но это добавляло шарма в его образ. За этими рассуждениями и говором Финеаса Агрест совершенно не заметил, как они оказались под самой крышей, откуда, как попутно объяснял шоумен, выходили воздушные гимнасты. Он только-только начал разговор о них, как внимание Адриана привлекли возгласы и изумлённые вздохи публики: кто-то понёсся ему навстречу, цепляясь одними ногами о трапецию, и он повернулся, по привычке снимая шляпу. А затем увидел её… …Она замерла напротив него, будто зависнув в воздухе и протягивая ему руку, словно собиралась наградить его каким-то божественным даром. Она смотрела гордо и спокойно, пока блёстки звёздами сыпались вниз с её васильковых глаз прямиком на алое пятно маски на лице. В её глазах промелькнула растерянность — всего на секунду — и снова вернула на место былую уверенность. Обе её руки потянулись к нему в таком странном жесте, словно она была готова взять его лицо в ладони и крепко поцеловать… Почему он вдруг подумал, что она целуется именно так? Почему он вообще подумал о поцелуе?.. Он не смел дышать, пока тонкий силуэт в красном не качнулся назад, почти в насмешку. Впервые в жизни Адриан видел нечто настолько прекрасное. — Кто она? — просипел Агрест, так и не посмев оторвать взгляд от гимнастки, давно улетевшей в руки кому-то, одетому в такое же красное. Адриан чувствовал, что ему было просто жизненно необходимо знать её имя. Потому что сердце, будто остановившееся на миг, сейчас качало кровь, как сумасшедшее. Красную кровь, такую же красную, как и её костюм. — Джин, Маринетт! Позвольте представить нашего нового компаньона — Адриана Агреста! — к тому времени, как он очнулся, молодого человека уже успели привести вниз и представить гимнастам. Адриан встрепенулся, принимаясь судорожно оглядывать их: они оба были темноволосы и слегка бледноваты для Нью-Йорка, оба были одеты в красное трико в чёрную крапину, парень был ростом с Агреста и выглядел довольно-таки внушительно. Их внешность была… необычной и на американскую ничуть не походила, особенно разрезом глаз, который пусть и не слишком бросался в глаза из-за масок на лицах, но был заметен. — Адриан, это наши знаменитые воздушные акробаты из далёкого Китая — брат и сестра Дюпэн-Чэн! — казалось, Барнума скоро расплющит от довольства и гордости, с которыми он говорил про эту парочку. — Рад знакомству, очень, — Джин пожал руку Агреста, и тот вскользь отметил, что хватка его была даже крепче, чем у Финеаса. Однако не он сейчас занимал мысли Адриана — она. Такая миниатюрная, но при этом статная, гордая — но с понимающими всё лазурными глазами, стоящая в шаге от него вся в красном, с затейливой причёской и с атласной маской на милом лице, призванной спрятать и одновременно открыть. Адриан осознал, как долго пялился на неё, только тогда, когда краем глаза уловил на себе коварный взгляд Барнума. — А у вас что за номер, мистер Агрест? — заговорила она, и Адриан услышал в её чистом и спокойном голосе остатки лёгкого французского акцента. Это ещё сильнее запутало его в понимании её происхождения — да и было ли это так важно сейчас? Внезапно он осознал, что готов был пойти на всё что угодно, лишь бы не опозориться у неё на глазах. И, как назло, все изысканные слова и выражения испарились из его головы. — Я… У меня нет номера, — неуверенно выдал Агрест, ища поддержки у Финеаса — в ответ получил лишь многозначное молчание и странную улыбку как с его, так и с её стороны. — Номер есть у всех, — убеждённо вымолвила Маринетт, чуть вздёрнув нос и усмехнувшись, спокойно прошагала мимо него и направилась прочь, оставляя Адриану шлейф свежих духов и прекрасный вид: её шифоновый платок, повязанный на шее, крыльями развевался у неё за спиной, делая её ещё более чудесной и невообразимой в глазах Агреста. Чудесная и невообразимая. Да, это определённо было про воздушную гимнастку Маринетт Дюпэн-Чэн. В тот же день Адриан совершенно позабыл о 10 процентах, обещанных ему Барнумом. Забыл обо всём. Кроме неё.***
Встреча с ней ознаменовала начало новой жизни, каждый день, проведённый с ней, делал эту жизнь всё более и более прекрасной. Маринетт Дюпэн-Чэн делала её такой. Она изменила всё. Шаг за шагом он узнавал о её жизни, и боже, он никогда не смог бы даже предугадать, насколько она была сложной. Гимнастка не слишком охотно рассказывала о своём прошлом и, как казалось, так же общалась с Адрианом. Но Агрест имел дело с женщинами, и ему не нужно было большего, чем её судорожно отведённые взгляды и лёгкий румянец на щеках, чтобы составить вполне себе чёткую картину о том, что его знаки внимания не были бесполезны. Она тоже всё замечала. Ему даже думалось, что Маринетт всё заметила ещё в первую встречу. Да и только ленивый не смог бы, ведь Адриан вёл себя как последний идиот, стоило ей только появиться в пределах комнаты. Агрест наблюдал за ней — наблюдение стало его излюбленным занятием. Ему нравилось смотреть, как она порхает под самым потолком, как выписывает сложные пируэты в воздухе, как с щемящей сердце быстротой стремится вниз — и приземляется в определённую стойку, гордо подняв подбородок и выставив ногу в сторону. Адриан тогда вздыхал, а уголки губ его произвольно ползли вверх: он бы так в жизнь не сумел, а она — запросто. Смелая, даже отважная, резкая, но при этом изысканная. И красивая. Просто до чёртиков красивая. За красный в чёрную крапинку костюм зрители называли её ЛедиБаг — Чудесной божьей коровкой, приносящей удачу. Адриана же всю жизнь по сей день преследовало тотальное невезение, которое он принимал как должное по-снобски - как и полагалось, во фраке. Поэтому в рядах циркачей к нему быстро прикрепилось пророческое прозвище «Чёрный кот». Поскольку инициатором выступила она, кличка была на французский манер — Кот Нуар. И Агрест был совершенно не против подобного наименования, потому что божьи коровки ошибаться не могут. Так Кот Нуар медленно завоёвывал доверие труппы, что ему, надо признать, неплохо удавалось. Популярность цирка Барнума росла, но Финеас хотел большего — гораздо большего. Всё ещё грезя о привлечении к своему шоу буржуа, он из раза в раз смотрел на Адриана, как на спасительную соломинку, единственно-связывающую его с миром роскоши и довольства. Агрест кожей чувствовал, что все от него чего-то ждут, чего-то невообразимого — достаточного вклада в их общее дело. Хотя верили ему до конца далеко не все, она, казалось, была в числе этого избранного меньшинства, и её выжидающий взгляд бил по его нервам наиболее остервенело, с колокольным звоном Нотр-Дама. Или же Биг Бена. Тогда-то его и посетила идея о поездке в Англию, прямиком к Королеве. Это была ошеломляющая мысль, поистине безумная, но он был в деле, а значит, обязан был делать всё возможное для продвижения цирка. Ему стоило большого труда провернуть подобного рода дельце, но Агрест не был бы в полной мере Агрестом, если бы потерпел крах. В результате Виктория уже ждала их на свой приём в Лондон, о чём он поспешил сообщить друзьям. В мгновение общего ликования Адриан потупил взор, осознавая происходящее и глупо улыбаясь. Друзья. У него воистину появились друзья. Настоящие, простые люди со своими проблемами и переживаниями. Не те пропойцы из рядов золотой молодёжи Нью-Йорка с замашками их толстосумов-отцов и фальшивыми улыбками их матерей, скрывающими ядовитые языки, готовые проклясть в любой момент, когда у тебя закончатся доходы и власть — живые, неподдельные, действительно дорогие ему люди. Он искренне надеялся, что за это время стал кем-то близким для них. Это было бы просто чудесно. Неожиданно Маринетт поднялась с места, и Адриан подсознательно напрягся, глядя на её безрадостное лицо. — А мы все приглашены? — сухо поинтересовалась она, не сводя ярких лазурных глаз с Агреста. Радость сошла на нет, улыбки потухли — все понимали, о чём говорила Дюпэн-Чэн. Животрепещущий вопрос признания расы, цвета кожи, происхождения повис в воздухе. Адриан решительно сжал цилиндр в руке. Нет, даже тени сомнения с их стороны он допустить никак не мог. Иначе зачем это всё было? Зачем было вытаскивать их из тени, чтобы сейчас загнать обратно во тьму? — Что ж, придётся сообщить Королеве, что либо едут все, — он внушительно взглянул на гимнастку, чьи глаза горели надеждой — и в то же время гордостью, независимостью, — либо не едет никто. Адриан позволил себе слегка улыбнуться ей, подбадривая. Его сердце тут же пустилось вскачь: она облегчённо — словно выдохнула горький клубок воздуха, освобождая лёгкие — улыбнулась в ответ и даже легко засмеялась, похлопывая брата по плечу. Агрест поймал одобряющий взор Барнума и хмыкнул, искоса продолжая глядеть на девушку, вот уже как полтора месяца сводящую его с ума. Маринетт Дюпэн-Чэн впервые была благодарна ему. Адриан готов был отпраздновать это, но свою фляжку с виски он давно уже выбросил: ему было больше нечего заливать, он получал удовольствие от жизни и совершенно этого не стеснялся. Так ведь и должно быть, верно?..***
Адриан нервничал, действительно нервничал. Он кожей чувствовал, что задумка Барнума не сулит ничего хорошего — не знал, почему, просто его шестое чувство звенело в голове, как колокол при пожаре. С другой стороны, что могло пойти не так? Финеас всего лишь уговорил эту Линд выступить на американской сцене, так что же в этом плохого? Она споёт — и всё вернётся на круги своя… Агрест потёр переносицу, качая головой. Нет. Он мог сколько угодно убеждать себя, что всё было прекрасно, но странное предчувствие грядущих перемен — и не в лучшую сторону — клокотало внутри. Адриан знал, что это выступление не должно пройти бесследно ни для кого. В том числе, и для него. Финеас метался по всему закулисью, как зверь в клетке — его волнение можно было ощутить в воздухе. И то ли из-за мандража, то ли словно по изначальному плану, он отправил своих артистов… на стоячие места? Адриан нахмурился, но спорить с циркачом не было ни желания, ни времени. Однако… это было жестоко. Слишком жестоко для человека, который первым принял их со всеми их недостатками. Слишком жестоко для того, кто дал им второй шанс. Просто чертовски жестоко для Финеаса Барнума, который подарил им надежду. …И вдруг Адриан осознал, что здесь, рядом с шоуменом, ему делать нечего. Он должен быть там — с ними. Хоть кто-то там должен быть. Агрест не успел глазом моргнуть, как ноги сами принесли его к стоячим местам. К ней. Она стояла такая величественная, грациозная — само изящество в этом дивном синем платье. Она совсем не была похожа на ту дерзкую парящую на грани жизни и смерти гимнастку, встречающую его обычно обаятельной улыбкой. Нет, это была далеко не невероятная ЛедиБаг. Перед ним стояла тихая и смущённая Маринетт Дюпэн-Чэн. Но в этом-то и была вся её прелесть: она была чистой, искренней, настоящей как никогда. Адриан мог видеть, как подрагивали её ресницы, как заливались алым её щёки, как она нервно теребила подол платья, но как достойно держала лицо, не показывая, насколько ей некомфортно в такой обстановке — в зале, полном самых заядлых консерваторов всего Нью-Йорка, ведущих активную борьбу с «цветным» населением. Агрест встал рядом с ней ровно в тот момент, когда началась музыка. Они обменялись ничего не значащими кричащими взглядами — Адриан устал считать, сколько раз он уже тонул в её голубой вышине — и резко отвернулись. Пульс забил ему в уши барабанной дробью. Боже, дай ему сил выстоять этот концерт. Когда Линд запела, у Адриана перехватило дыханье: её голос в сочетании с будто пророческими словами подействовал на него моментально. Текст песни почти врезался в память, царапаясь гвоздём на сердце. Потому что оперная дива Йенни Линд сейчас рассказывала всему Нью-Йорку то, о чём Адриан молчал последние два месяца — с того самого дня, как его сердце навсегда украла невероятная воздушная гимнастка. Каждый миг, проведённый рядом с ней, Агрест хотел запомнить: каждый вздох, каждый звук, каждый запах, каждый шорох её платья и каждый её глубокий, но короткий, опасливый взгляд, словно она чего-то стыдилась. Адриан всё понимал — но слова, отражающиеся от стен зала, всё время возвращались к нему, придавая ему куда больше смелости, чем в обычное время. Музыка вела его, повелевала им — и он готов был подчиняться. «Возьми меня за руку. Ты разделишь это со мной?» — гласила она. И Адриан аккуратно потянулся к руке Маринетт, задевая её кончиком мизинца. Он услышал, как она глубоко вздохнула, не ожидав подобного с его стороны, почувствовал, как по её коже прошла орда мурашек, как и по его собственной. Агрест переплёл их пальцы, видя, как щёки Дюпэн-Чэн залились румянцем. Она улыбнулась. А Адриан готов был прямо сейчас подхватить её на руки и унести далеко-далеко, что больше никому она так улыбнуться не смогла. Потому что даже звёзд, украденных с неба, ему не будет достаточно, пока она рядом. Но… Неожиданно взгляд Адриана зацепился за места в паре метров впереди, в ложе. Дрожь пробежала по позвоночнику. Перед ним сидели мэр Нью-Йорка, его дочь и Габриэль Агрест. Всё трое изумлённо глядели на него, даже Агрест-старший. Все трое заметили Маринетт, так же, как и она их. Адриан по наитию и выработанной за многие годы привычке отпустил ладонь Мари. Она кинула на него быстрый недоумённый взор — а затем в её лазурных глазах зажглось осознание. И презрение. Он видел, как она, делая отстранённый вид и сжимая кулаки, в спешке покинула зал. Агрест не удостоил её даже тенью взгляда, проглатывая ком в горле, закусывая губы до крови, лишь бы не броситься за ней следом. Чёртово наследство. Чёртов отец. Чёртов. Этот. Мир. Адриан ещё никогда в жизни не чувствовал себя таким трусом.***
Того же числа у них было представление, как обычно, превосходное, если не считать, что недовольных и бастующих возле цирка стало в разы больше. Однако после того как Барнум мягко, но настойчиво выдворил всю труппу со сборища снобов всея города, циркачи были настроены невероятно решительно и с гордо поднятой головой вернулись в свой дом, продолжая дарить улыбки другим и самим себе. Все были максимально неординарны, эпатажны, выставляли все свои чувства на показ демонстративно, не стыдясь ни грамма самих себя. Маринетт в эти часы выступала отчаянно, надрывно и словно в отместку. Адриану стоило лишь раз встретиться с ней глазами, как он почти дёрнулся — они обжигали яростью и обидой, в них буквально горело гордое: «Вот она я». И она была права, бесспорно. Ей, такой великолепной в своей естественности, было совершенно нечего стыдиться. Стыдиться стоило Адриану — потому что его снобские замашки снова взяли верх над истинными чувствами. Потому что он испугался осуждения. С того дня Агрест дал себе зарок: такое впредь не повторится. Он нашёл её и уже никогда больше не потеряет. …Зато вот работу потерять мог из-за очередной авантюры Барнума: после ошеломительного успеха выступления Йенни Финеас решил организовать для неё тур по всей стране. Адриану определённо не нравилась эта затея, его преследовало ощущение, что шоумен не осознаёт, чем может обернуться турне Линд для его цирка, буквально раздираемого недовольными, число которых росло день ото дня. — Как ты не понимаешь, люди возвращаются на твоё шоу! Ты диковинка! — старался звучать как можно убедительнее Адриан. Финеас глянул на него с изрядной долей раздражения, и Агрест поёжился: таким циркача он ещё не видел. — А ты им улыбнись — вот это будет диковинкой, — усмехнулся Барнум, заставляя Агреста нахмуриться, и продолжил путь по лестнице, невзирая ни на какие уговоры. — Цирк на тебе. А я устрою Йенни гастроли, заслуживающие её. И кстати, — вдруг он остановился, поворачиваясь к Адриану и смотря на него с лукавой улыбкой, — тебе и здесь хорошо, разве нет? — циркач залихватски подмигнул ему — и умчался вниз. Адриан чертыхнулся, потирая переносицу: глупо было надеяться, что после того, как он попросил Финеаса заказать пару билетов в театр на имя Маринетт, шоумен благополучно забудет об этом и всё обойдётся на этот раз без подколов и ужимок. Хотя, возможно, Барнум понял всё очень давно: Адриана выдал цвет щёк при каждом взгляде на одну гимнастку в красном трико. Да, сделать тайну из сложившейся ситуации не вышло. Теперь, он был уверен, вся труппа наверняка знала его маленький секрет. — А к нам он подойти боится, — внезапно раздалось откуда-то снизу. Агрест тут же поймал взгляды труппы, отдыхающей в свою свободную минутку. — Даже не поздоровался. — И не попрощался, — Адриану было искренне жаль циркачей: он видел разочарование и боль в их глазах каждый раз, когда они смотрели на своего «предводителя», что променял их на какую-то певицу. Однако ещё больше лгать им, даже во благо, он просто не мог. — Он уезжает на гастроли. И что-то мне подсказывает, что это надолго. — О, Агрест, возьми себя уже в руки! — Алия Сезер, самая задорная и, пожалуй, самая гордая артистка из всех, всегда дающая Адриану пару-тройку хороших советов, а также одна из немногих, кто с самого первого дня знал о влюблённости Агреста, пытливо посмотрела на него, резко сложив веер, которым обмахивалась, и усмехнулась. — А ты никуда, часом, не спешишь? Адриана тотчас словно пронзило молнией. Он бегло взглянул на часы — было уже начало седьмого. — Вот чёрт! — сорвался он с места, сбегая по ступеням, не заботясь даже о том, что таким макаром может сломать шею. В одной из гримёрных его уже ждал фрак, в который он почти впрыгнул, судорожно завязывая бабочку. Только бы успеть… Спустя двадцать минут он уже остановился у входа в театр, переводя дыхание от быстрого бега. Сквозь стеклянные двери у кассы он увидел хрупкую женскую фигурку, облачённую в нежное персиковое платье. Она пришла. Она действительно пришла. Сердце Адриана подскочило к горлу. Идея увидеться с ней тет-а-тет в театре теперь не казалась ему столь удачной, ведь он стремительно глупел, стоило ей взглянуть на него. Боже, он становился абсолютным болваном рядом с ней. Сейчас он понимал значение выражения «влюблённый по уши». Так, Агрест, надо собраться. Приказав себе не думать больше ни секунды, Адриан решительно вошёл в холл театра, аккуратно ступая по мраморному полу и стараясь не испортить сюрприз. Он искренне надеялся, что Маринетт не даст ему по лицу, когда узнает, кто её пригласил. — Прошу прощения, но билет должен быть один, — неловко вымолвила она, сжимая перчатки в руках. Адриан понял, что он здесь не единственный, кто нервничает. Он мог поспорить, что она мечтала сейчас оказаться в родном зале на высоте десяти или пятнадцати метров — там её уверенность неугасаема. — Нет, их должно быть два, — уверенно выдал Агрест, пристраиваясь к Дюпэн-Чэн сбоку кивая кассиру, подающему билеты. Её взор готов был просверлить в нём дыру, и когда Адриан взглянул-таки на неё — увидел непонимание, перемешанное с удивлением и остатками обиды. — Что ты здесь… Как ты… — Маринетт закусила губу, явно пытаясь понять, разыгрывают её или нет, но Адриан не давал ей шанса придумать хоть что-то. — Я не знал, придёшь ли ты, если я приглашу… Поэтому… — он слегка улыбнулся, и Мари, словно всё разгадав, улыбнулась в ответ, так не по-снобски закатывая глаза. — Барнум… Вот же жулик несчастный, — она прикрылась ладонью, стараясь не засмеяться. Кажется, в сердце Адриана появилась ещё одна пробоина от стрел крылатого карапуза. Мари бросила взгляд наверх, когда прозвенел второй звонок. — С детства мечтала побывать в театре, — её лазурные глаза засветились предвкушением, когда Агрест подал ей руку, за которую она взялась, и они вместе стали подниматься по ступеням. Адриан уже представил, как чудесно они проведут этот вечер, наслаждаясь безмятежностью и обществом друг друга, однако… — Адриан?.. …Кто сказал, что безмятежность — это для них? По иронии судьбы — а может, по его «кошачьему» везенью — перед Агрестом-младшим второй раз за неделю стоял отец в компании мэра Буржуа и его дочери Хлои, хорошей знакомой Адриана. Маринетт почти съёжилась под пристальным взглядом Габриэля, но Адриан заметно крепче сжал её руку. Его настроем можно было пробивать кораблям путь во льдах Арктики. — Отец, господин мэр, Хлоя, позвольте представить вам Маринетт Дюпэн-Чэн. — Здравст… — не успела Мари поприветствовать их, как Агрест-старший беспардонно перебил её. — Адриан, у тебя совсем стыда нет? — спокойно проговорил Габриэль, высоко держа голову и смотря более чем надменно на гимнастку. — Сначала ты связался с этим мошенником Барнумом, а теперь… заявился сюда с… с такой вот? — мужчина кивнул на Мари. Дюпэн-Чэн подняла на него свой гордый взор, поджала губы и, развернувшись и взмахнув подолом платья, устремилась к выходу. — Маринетт! Маринетт, постой! — Адриан рванулся за ней, но она была проворнее — секунду спустя её уже и след простыл. Агрест сжал кулаки. Его отец считал своим долгом рушить все его мечты, стремления, да всю его жизнь, по большому счёту — в его понимании, это назвалось «воспитывать». Но Адриан уже в возрасте тринадцати лет понял, знаменитый модельер Габриэль Агрест — чертовски паршивый воспитатель. С него довольно. Адриан широкими шагами вернулся к отцу, глядя ему прямо в глаза и буквально выплёвывая слова, словно очищая горло от какой-то грязи: — Как ты смеешь так о ней говорить? Как ты смеешь произносить хоть слово в её адрес? — в груди Агреста клокотал гнев невиданной силы, ему было тяжело контролировать эмоции и держать руки в узде. — Что ты вообще можешь знать о ней? А обо мне, кроме того, что я твой сын и меня зовут Адриан? Габриэль был в ярости: Адриан понял это по вздувшейся вене на лбу и глубокой складке, залёгшей меж его бровей. Но негодование, копившееся в Агресте-младшем долгие годы, было сильнее. Дабы не совершить то, что ему сейчас отчаянно хотелось, он нашёл лучший вариант разрешения ситуации из всех возможных — просто уйти. Просто уйти и оставить это снобское общество гнить дальше, пока оно не сгниёт до самых корней. Ему нужно было уйти. Вернуться назад. Вернуться к Маринетт. Неожиданно его схватила за руку Хлоя, на её лице отразилась гримаса непонимания и некой мольбы. — Адриан, дорогой, послушай, — она крепко держала его, — мы знакомы сто лет! Неужели ты променяешь меня и всю твою жизнь на какую-то… какую-то узкоглазую дикарку из цирка?! — она была на грани истерики, и Адриана передёрнуло: он вырвался из её хватки, тряхнув головой. — Знаешь, Хло, я никогда не говорил, но моей главной мечтой детства было отрезать твой наглый язык. Однако, — он усмехнулся, — мы знакомы сто лет, поэтому я уже привык не замечать потоки грязи, что льются с него, впрочем, как и твой отец, я думаю, — мэр Буржуа изумлённо ахнул, а брови Габриэля неумолимо дёрнулись вверх на такое дерзкое заявление. — Но… но… Ты совсем забыл своё место, Адриан! — воскликнула очнувшаяся после потрясения Буржуа-младшая. Адриан остановился, повернувшись к ней полубоком. — Моё место, говоришь? — Агрест демонстративно распустил бабочку и бросил её на пол. — Если оно в вашем мире, то оно точно не для меня, — с вызовом посмотрев в серые глаза отца в последний раз, Адриан покинул театр и помчался в цирк. Предстояло объяснять всё ей. А это дело не из лёгких, учитывая её упрямство и необоримую гордость. Даже божья коровка, загнанная в угол, может жалить, подобно пчеле. Он прибежал так быстро, как только смог, и первым делом направился в главный зал: она всегда боролась с эмоциями тренировкой. Как-то она сказала ему, что, зависая меж небом и землёй, держа свою жизнь в собственных руках, она успокаивается лучше всего, мысли очищаются и не остаётся ничего и никого — только она и канат. Так оказалось и в этот раз: ещё с порога Адриан разглядел Маринетт, сидящую на первом ряду и обматывающую руки бинтами. Она была невероятна красива в своей сосредоточенности и своём старании не замечать его. Но Агрест знал, что она заметила его сразу же. — Маринетт… — он тихонько подошёл к ней, присаживаясь на уровень её коленей, чтобы поймать взгляд потускневших раскрасневшихся глаз. Плакала?.. — Они испорченные и недалёкие люди, не заслуживающие ни одной твоей слезинки… — Адриан попытался накрыть её ладонь своей, но Дюпэн-Чэн не дала ему шанса, глянув тяжёлым взглядом из-под опущенных ресниц. — Что тебе до их мнения?.. — Нет, — она покачала головой и будто проглотила ком, — не рассуждай о том, о чём не имеешь ни малейшего понятия, — Мари дрожащими руками завязала узел на бинте и порывалась встать, но Агрест удержал её на месте. Она опустила глаза. — Ты не знаешь, каково это, когда люди косятся на тебя на улицах, оборачиваются и хихикают, тыкают пальцами, окрикивают и оскорбляют… И как все эти люди в театре смотрели на нас… — она поморщилась, вновь попытавшись подняться — Адриан был непоколебим. — Пусти меня. — Нет, пока мы не поговорим. Больше вы не сможете от меня убегать, мисс Дюпэн-Чэн, — Адриан с удовольствием наблюдал, как она взвилась от такого обращения — значит, его шпилька была удачной. Он склонил голову набок, стараясь вглядеться в синеву её глаз. — Интересно, что если я тебе вообще не отпущу? — Прекращай валять дурака, Агрест! — Дюпэн-Чэн подскочила-таки, освободившись от цепких рук, вышла на арену прямо к одной из колонн и принялась развязывать узлы, высвобождая канаты для тренировки. Адриан видел её худую спину, разбросанные по плечам тёмные волосы, длинные босые ноги — видел её всю, пока она позволяла, и отчётливо понимал её страх. Но он был даже кстати: Агрест тоже боялся. В конце концов, это означало, что они оба были далеко не безнадёжны. — Это не было шуткой, — Адриан немного помолчал, вдыхая побольше воздуха, чтобы всё же произнести нужные слова. — Я люблю тебя, Мари, уже очень давно. И ты об этом знаешь. Агрест выдохнул, а Маринетт застыла, казалось, даже вздрогнув. Спустя мгновение она вернулась к работе, гораздо менее активной, чем прежде. — Не говори глупости, — покачала головой она. — Ты обо мне ничего не знаешь… — Так расскажи, времени у нас предостаточно, — Адриан незаметно подкрался к Дюпэн-Чэн, становясь за её спиной и ожидая, когда она соберётся с мыслями. Но Мари всё молчала, и Агрест решил подтолкнуть её. — В самый первый день я заметил у тебя французский акцент. Ты говорила, что вы жили во Франции и вам было… непросто… Маринетт, казалось, совсем не слушала его, отвечая на все его попытки завязать жизненно важный разговор упрямым молчанием, создавая ощущение, будто она стыдилась собственной жизни. — Я хочу услышать правду, какой бы страшной она ни была, — Адриан положил руку на её хрупкое плечо, но она отдёрнулась от него как от огня, повернув к нему голову и одаривая колючим взором. — Правду, значит? Что ж, извольте, мистер Агрест, — она резко сорвалась с места, принимаясь отвязывать следующий конец на очередной колонне. Усмехнулась. — Непросто… что ж, когда ты посреди столицы европейской нетерпимости, твой отец француз, мать — китаянка и большую часть времени тебе приходится отсиживаться дома, спасаясь от камней, что летят даже в окна, такую жизнь, пожалуй, можно назвать «непростой». Адриан сглотнул ком, продолжая рассматривать напрягшуюся спину Маринетт, что бросалась от каната к канату, мечась по арене, как тигрица в клетке. — Я не хотел тебя обидеть… — А я и не обиделась, — обернулась на него Мари, нарочито спокойно пожимая плечами. — Какой смысл обижаться на дела давно минувших дней, тем более на людей, которые никогда не примут таких, как мы, — голос Дюпэн-Чэн, идя в разрез с её словами, дрожал от досады. — В конечном итоге, поэтому-то родители и отослали нас в Нью-Йорк — ближе к фривольности, подальше от снобизма и косности. Да и здесь, как оказалось, свободой и не пахнет вовсе… — Мари опустила глаза в пол, с силой сжимая верёвку в руках и словно ища ответ на вопрос «Где прячется справедливость этого мира?», но так его и не находя. Адриан в свои младые годы был специалистом по несправедливости. Ему было хорошо знакомо чувство разочарования и опустошённости, когда вся твоя жизнь песком усыпается из рук, а сил бороться с системой не остаётся совсем и хочется бросить всё к чертям, просто поплыв по течению. Но больше он так не может: не может доверять кому-то решать, как и с кем ему жить. Не просто «не может» — не хочет и не позволит. — Но сейчас ты в Нью-Йорке, не в Париже — здесь, прямо передо мной, — Агрест осмелился тихо приблизиться к ней, становясь напротив Маринетт, аккуратно приподнимая её лицо за подбородок и фактически заставляя её поднять на него взгляд. — А я — перед тобой. Дело за малым: осталось узнать лишь твой ответ. — Ответ? — Мари непонимающе нахмурилась, не сводя глаз с Адриана, а он хмыкнул, в который раз оглядывая каждую черту столь любимого лица. — Мне нужно от тебя одно слово, всего одно. Агрест знал: гимнастка давно разгадала, что от неё хотят услышать. И судя по тому, как мерцали её глаза в приглушённом свете ламп, ответ её был наготове. Но она удерживала себя уздой сомнений и неверия — и это всё портило. — Адриан, — у неё перехватило дыханье, когда он почти уткнулся своим носом в её. Его пальцы на её подбородке дрогнули: она, на его памяти, впервые назвала его по имени. — Это… совершенное безумие… Мы поступаем неправильно… — Только одно безумие и правильно в этом мире, — настойчиво прошептал Адриан, чей взгляд то и дело спрыгивал ниже лазурных глаз — прямиком на закушенные губы. Неожиданно Маринетт вздохнула и поспешила отстраниться, вырываясь из цепкой хватки. Агрест не понимал, что ему делать. Она… отказала ему?.. Не приняла ни свои, ни его чувства. Инстинктивно потянувшись к самому ценному, что уходит от него, Адриан почти ухватил её за запястье с намерением задержать, но она только покачала головой, и Агрест не посмел прикоснуться к ней более. — Не нужно, — судорожно вдохнула она воздух, — не нужно рвать мне сердце, пожалуйста. Ты никак не осознаешь простой истины: мы разделены пропастью такой глубины, что тебе и не снилось, — Маринетт покрутила канат в руке, а затем отпустила его, будто пришла к выводу, что потренироваться она сегодня так и не сможет. — Даже свобода имеет свои границы, Адриан… — она стала удаляться от него, а в глазах её был океан безнадёжности, готовый перелиться через край. Адриана прошиб пот: непокорная Дюпэн-Чэн смирилась и… покорилась року. — Никому не дано переписать предначертанное звёздами… Во всяком случае, уж точно не дочке пекаря и сыну модельера… — по её губам скользнула последняя улыбка — и Мари, развернувшись, выпорхнула из зала, смахивая непрошенные слёзы с концов ресниц. Адриан вновь остался один в полумраке трибун и арены. Его сердце, как ему самому казалось, ухнуло в пропасть, туда, к пяткам. А перед глазами его всё ещё стояла тень его, похоже, единственной, но такой болезненной любви. Агрест прикрыл глаза, в голос смеясь оттого, насколько всё просто и одновременно сложно: она боялась — он боялся, она любила — любил и он. Только его дом не закидывали камнями в детстве за то, что в нём течёт кровь двух рас — вот и вся разница. Если свои путы Адриан разорвал несколько часов назад, то её руки были до сих пор связаны. Взлохматив волосы, он присел на первый ряд, закинув руки за голову и сцепив их в замок, не прекращая улыбаться. Она утверждала, что судьбу никому не переписать? Что ж, Адриан готов был доказать обратное. Ведь на всём свете была лишь одна сила, способная переписать судьбы. Любовь, чёрт бы её побрал. Агрест довольно хмыкнул: её как раз у сына модельера и дочки пекаря было предостаточно.***
Дни сменяли друг друга, недели шли за неделями, собираясь в месяцы, а Барнума всё не было. Новости о нём труппа узнавала только из свежих газет, да и какие там были новости: Барнум был там-то, успех в таком-то городе, «Шведская соловушка» в том-то месте… На фоне усиливающихся недовольств и уже частых беспорядков, связанных с цирком, все эти хвальбы и «успехи» только добавляли контраста в и так не блещущее яркими красками положение артистов, и Адриан это прекрасно понимал. Поэтому когда дело пришло к зиме, Агрест мог с уверенностью сказать, что всё было довольно паршиво. Конечно, он старался изо всех сил, работал на износ, если быть до конца уж честным, но жаловаться не смел: во-первых, полностью вступив в роль ведущего шоу и начав принимать непосредственное участие в постановке и исполнении номеров, Адриан и сам не заметил, как стал получать колоссальное удовольствие о самого процесса, а во-вторых, спустя буквально пару-тройку выступлений, полных песен, танцев и обворожительных улыбок Маринетт, Агрест вдруг осознал, что здесь, в цирке, нашёл то, что так страстно старался отыскать в драматургии — счастье. С подачи труппы и с помощью Мари он таки более детально разработал образ Кота Нуара, в основу которого легло обыкновенное прозвище, и стал всё чаще появляться в нём: у него появился собственный чёрно-зелёный костюм (негоже ведущему такого яркого шоу щеголять во всём траурном), особая шляпа с накладными ушами, на которую он согласился не сразу, и маска, прикрывающая глаза. Свой образ он продумал настолько, что даже манеру речи и поведения изменял, словно в нём просыпалась вторая личность, когда Агрест перевоплощался в ведущего-кота перед почтенной публикой. И публике, надо сказать, это очень даже нравилось. Особенно ей нравился незримый дуэт красной в чёрную крапинку ЛедиБаг и чёрного с зелёным галстуком Кота Нуара. Адриан же был в ещё большем восторге от подобного тандема. Да и Мари и её брат против вроде бы не были. Постепенно Агрест, смотрясь в зеркало перед выходом на сцену и отмечая своё учащённое сердцебиение и какой-то дикий блеск в глазах, осознал, что стал за всё это время таким же, как они — фриком и настоящим циркачом. И ему это, чёрт побери, нравилось больше всего на свете — это было тем, о чём он по-настоящему мечтал. Сильнее Адриан мечтал только о поцелуе Мари, что он пытался украсть у неё уже несколько месяцев. Правда, Мари насмешливо обводила его вокруг пальца раз за разом, держа незримую дистанцию, но Агреста это не пугало — лишь подстёгивало идти дальше. В конце концов, он ведь планировал доказать этой упрямой девчонке, что теперь, после косвенного признания, деваться ей больше некуда, но это требовало времени. А пока он, Адриан, — глава цирка, и он будет делать всё, что потребуется, чтобы это заведение держалось на плаву и процветало, пусть и без его «загулявшего» хозяина в центре финального номера. — Вам понравилось? И Вам? Чудесно! — Адриан, раскланиваясь со всеми и улыбаясь каждому счастливому лицу, трепал мальчишек по голове и хитро, по-кошачьи, подмигивал молодым леди. — Расскажите соседям, родным, друзьям — всем, как Вы у нас повеселились! И приходите к нам ещё — цирк Барнума открыт для всех! Каждый вечер — новое представление! Проводив последних посетителей взглядом и помахав на прощание милейшей крохотной девчушке, Адриан с усталым вздохом снял «кошачий» цилиндр и, чуть сдвинув маску, протёр глаза, побаливающие от трёхчасового света софитов. Сегодня они особенно хорошо отработали пробную версию новой программы, ещё пара-тройка репетиций — и она готова будет увидеть «почтенную публику». Адриан тепло улыбнулся своим мыслям: он готов был поклясться, что к моменту обещанного возвращения Барнума они произведут фурор своим новым концертом. Вдруг за спиной его послышалась брань, пьяные смешки и в конечном счёте прозвучало грубое: — Эй, клоун! Адриан вздохнул, запуская пятерню в растрёпанные волосы. А вот в том, насколько ещё хватит его терпения, Агрест был не так сильно уверен. Скрепя сердце Адриан встретился лицом к лицу с изрядно подвыпившими горожанами — сторонниками явно консервативных взглядов, не дающих права на существование ни этому цирку, ни тем «фрикам», для которых он стал домом. Эта компания бывала на каждом представлении; каждый вечер они кричали что-то весьма нелицеприятное со своих мест и каждый раз уходили с самоуверенными улыбками от того, что им всё так удачно сходит с рук. Челюсти Адриана нещадно сжались, когда он разглядел в окосевших от пьянства глазах дикую наглость и необъяснимую, неконтролируемую ненависть ко всем им, циркачам. Хотя за столько времени такие взгляды уже стали привычными, Агрест никак не мог примириться с подобной несправедливостью. Да и почему, собственно говоря, должен был мириться? Уже давно пора было отвадить этих твердолобых поборников столь извращённой справедливости. — Джентльмены, — Агрест, собирая остатки благоразумия и едва держа себя в руках, как можно мягче, но при том настойчиво, выдал, — вынужден попросить вас уйти. Толпа встрепенулась, их негласный лидер вышел вперёд, с павлиньим усердием демонстрируя своё превосходство над «наглым мальчишкой». В его глазах сверкнуло что-то нехорошее — что-то, чего Агрест там раньше не замечал. У Адриана засосало под ложечкой, а сердце тут же кольнуло плохое предчувствие. Что-то подсказывало, что словесной перепалкой сегодня всё не закончится. — Это наш город, сынок, — усмехнулся мужчина, сплёвывая на пол и приближаясь к Адриану, сжавшему кулаки. Спустя пару секунд на плече его затеплилась хватка — Джин подоспел как раз вовремя, чтобы остановить его от безрассудной попытки отстоять свою честь. В глазах старшего из четы Дюпэн-Чэн читалось настойчивое «Не надо», и это было, пожалуй, единственным, что ещё могло держать расшалившиеся нервы Адриана в узде. Сощурившись, но промолчав, он вновь взглянул на горожанина, который, судя по всему, почувствовал свой звёздный час и продолжил с ещё большей едкостью, граничащей с отвращением, — Это ты должен уйти со своими уродами и узкоглазыми! Сердце Адриана в ярости пропустило удар — взор метнулся к Джину, на чьём лице всполохнул огонь праведного гнева, зажжённый оскорблениями, ставшими искрой в наэлектризованном воздухе. — Я прошу вас убраться отсюда в последний раз, — вылетело стальное из Агреста. Осознание, что конфликт неминуем, заставило его заранее прикинуть, куда лучше ударить в первую очередь, чтобы одолеть такую громадину — провокатор был больше и массивнее Адриана раза в полтора. — А то что?! — презрительно выплюнул горожанин, почти переходя на крик. В его лицо в тот же миг прилетел точный удар со стороны Джина. Всё завертелось со скоростью пули: Дюпэн-Чэн с остервенением набрасывался на каждого, кто был в зоне его досягаемости, а толпа нещадно окружала его, что не мешало ему наносить удар за ударом, уклоняться, вырываться и валить на землю особо настойчивых. Сам Адриан очнулся, впечатывающий кулак в очередное лицо и, высвобождаясь из хватки, затылком разбивающий чей-то нос — а затем, оттеснённый в центр арены, снова потерялся во времени. Несколько десятков минут для него слились в единый долгий момент: он бил, бил и бил, уворачивался, ловил шальные удары мозолистых рук, выбивающие из него воздух, сбивал с ног и падал сам, вырывал заломанные за спину руки и утирал кровь с разбитой губы. Он слышал, как громогласный клич Сезер разнёсся по всей арене, видел, как все артисты бросились им с Джином на подмогу, как рьяно защищали себя и свой дом — и от этого чувство искренней любви ко всем этим людям переполнило его грудь. В Адриане словно открылось второе дыхание, а нежданное осознание вдруг раскрыло ему глаза. Если бы перед ним сейчас выставили отцовское поместье и цирк Барнума и предложили назвать лишь одно из них «домом», он не сомневался бы ни секунды, какое место выбрать. Отбросив очередного нападающего, Адриан вдохнул полной грудью — и осёкся, стоило только странному запаху проникнуть в его лёгкие. Через секунду душа ринулась к пяткам, а сам он от страха и неверия бросился за кулисы, в подсобное помещение, но дальше и пары сотен метров пробежать не смог — дикая и необузданная стихия алым цветком взвилась над головой, пожирая всё вокруг и преграждая ему путь вглубь цирка. Всё, что смог Агрест сделать — ринуться обратно, крича во всю силу лёгких: — Пожар! Бегите все! Немедленно все на выход! События последующих секунд, минут, десятков минут — Адриан не представлял, сколько времени прошло — были как в тумане: он оббежал весь цирк полдюжины раз, обыскал каждый угол, кроме тех, куда плотоядный огонь не давал подступиться, отыскал тех, кто зазевался, и помог им выйти наружу. Его разум словно покинул его на это время, господствовал надо всеми его действиями лишь один инстинкт — выживания, причём не только своего, но и тех, кто был рядом. Глядя на потолок, стены, колонны и балконы, сиденья и лестницы, уничтожаемые огнём — на все труды Финеаса, все его лишения и долгие ночи без сна всей труппы, оттачивающей новые номера для почтенной публики, Агрест не мог не выть от отчаяния. Получалось, что все старания были насмарку: вот как «почтенная публика» отплатила тем, кто на протяжении месяцев дарил им сакральное ощущение чуда. Магия была непозволительно близко, по крайней мере, старалась быть. А теперь магия корчилась в предсмертной агонии — её вопль слышался в звуке лопающейся пузырями краски, покрывающей стены, и треске горящей древесины, из которой были сделаны потолочные балки. — Алия! Почему… ты ещё здесь! — заметив в углу Сезер, задыхающуюся от кашля, Адриан взял её под руку и поволочил на выход, чувствуя, как смог режет глаза, и стараясь откашляться и не дышать больше ядовитым дымом. Стоило ему только очутиться на улице, как свежий воздух обжёг внутренности, заставляя кашлять всё сильнее. Глаза Адриан вновь метнулись к пожару и заслезились — и от дыма, и от обиды. «Не успел я смириться с потерей старого дома, как лишился нового…» — метнулась шальная мысль в его затуманенном мозгу. Ужасно не вовремя вернувшиеся меланхоличные размышления с каждой секундой всё росли и создавали фон всему, что он видел и ощущал. А это место и правда стало его домом за такое малое время… — Эй, эй! Адриан, Адриан! — Агреста внезапно встряхнули, испуганное лицо Барнума вдруг замаячило перед глазами, и Адриану стоило больших трудов не просто понять, что он реален, но и сфокусироваться на его словах. — Все живы?! Все выбрались?! Адриан, ответь! И неудивительно: ведь дом — там, где твоё сердце… — А.? Да… — судорожно кивнул он, взлохмачивая волосы и пытаясь собраться, успокоиться — его самого неплохо трясло. — А звери? Животные?! И сердце Агреста, его «кошачье» сердце, похоже, прочно обосновалось в этом балагане — прямиком рядом с Его Леди… — Мы их… выпустили… вариантов не было… — кинул кто-то в ответ, а Агреста вновь затряс кашель. Его Леди… Что-то кольнуло в груди Адриана второй раз за вечер, и он начал осматривать толпу в поисках знакомой смоляной шевелюры. — Я вывел людей… — он застыл, так и не найдя пару задорных хвостиков, что она всегда заплетала после выступления. — А где Мари?.. Мари… Адриан поймал взгляд Джина, полный иступлённого страха, и его собственный взор заметался от одного лица к другому, пока Барнум вопрошающе горланил: — Где Мари? Вы видели Мари? Хоть кто-нибудь, чёрт побери, её видел?! Сердце пронзило раскалённой рапирой: столь знакомые васильки он в толпе не нашёл. Доли секунды хватило ему, чтобы вновь оказаться в здании, объятом пламенем до самого чердака. Доли секунды хватило, чтобы забыть умоляющие крики, оставшиеся за спиной. Доли секунды хватило, чтобы, осмотрев все углы там, куда мог пробраться сквозь огонь, обжигая руки, потерять способность видеть ясно из-за дыма, приложившего свои длинные пальцы к его горлу и стремительно душащего его. Доли секунды хватило, чтобы прошептать, словно молитву, «Мари», почти на ощупь пытаясь двигаться и балансируя на грани сознания и забытья. …Но доли секунды не хватило, чтобы услышать дикий скрежет ломающихся над головой перекрытий крыши…***
Холодно. Первое, о чём он подумал, было его имя. По правде, он и представить не мог, что «вспомнить себя» в прямом смысле слова будет столь тяжело, но это действительно было чертовски сложно. Всё казалось таким далёким, несущественным, нереальным… Хотя на подсознательном уровне в голове его всплыла странная усмешка: отчего-то думалось, что уж такое имя вряд ли когда-нибудь забудется. Ан нет — и такое случается. Спустя какое-то время ему насилу удалось вспомнить, что его зовут Адриан. Тем не менее он всё ещё не знал, где он, когда он и сколько он уже в таком состоянии. Темно. Со всех сторон его окутывало мраком. Словно кто-то тёмной плотной и непроницаемой занавеской определил границу между Адрианом и миром, которому он когда-то принадлежал. А принадлежал ли? Или всё, что он постепенно начинал вспоминать, было одним большим сном — а сейчас настало время проснуться? Больно. Он не чувствовал своего тела, но интуитивное понимание, что, если бы ощущал, то чуть ли не взвыл бы от боли, преследовало каждую его мысль. Это понимание и помогало ему постепенно восстанавливать связи между собой и миром. Адриан уже вспомнил, кем он был задолго до всего этого — названия своему состоянию он так и не придумал — кем он стал незадолго до произошедших событий и смутно начинал припоминать, что события эти были связаны непосредственно с чем-то горячим, ярким и внушающим ужас. «Пожар» — прозвучало в его сознании столь неожиданно и столь уверенно, что Адриан даже опешил на пару мгновений. А затем тот вечер пронёсся перед ним, будто он разыскал старую книгу с яркими иллюстрациями и решил освежить память, по крайней мере, ощущения от быстро мелькающих картинок были крайне на то похожи. Вот цирк, неповторимый в своей красоте, с которой нещадно расправляется стихия, вот люди, которых он выводит из здания. А вот — потолок, который стремительно рушится прямо над его головой… Но что он там делал в такой момент? Почему он стоял там, в огне, и не смел шелохнуться? Адриан увидел-вспомнил себя, шепчущего что-то неразборчивое, и напрягся всем естеством, дабы понять, разобрать… Тщетно. Он бьётся уже столько времени — и всё напрасно. Как бы он ни старался, он не помнит, что заставило его оказаться под горящими балками в тот момент. Страшно. Адриан не знал, сколько уже болтался в темноте «между мирами», и потому отчаялся искать дорогу назад. Это ведь было бессмысленно, не так ли? Не за что зацепиться, нечему вывести его из этой проклятой темноты к свету, что был нужен как никогда. Нет выхода — нет надежды. Да и кто сказал, что ему нужен выход? Кому нужна надежда, если можно просто плыть на волнах убаюкивающего безвременья, постепенно становясь его частью и забывая обо всех мирских невзгодах. Не это ли счастье, что он так долго искал? Если бы мог, Адриан бы улыбнулся: к тому же, есть возможность навсегда забыть об этом пресловутом имени, которое он поистине ненавидел столько лет. Темнота поможет смыть его, как гадкое клеймо. И ведь правда, стоит только вывести его — и больше ничего удерживать не будет… Мысль Адриана, к его удивлению, прервалась. Он долго не мог понять почему, а потом осознал — причина не в нём. А в тихом, еле слышно всхлипе и шёпоте, подобном шороху листьев тёплой летней ночью. Робкий голос зазвучал вдали, огоньком засияв в кромешной тьме, окружавшей Адриана. С каждым мгновением голос рос, и уже через пару секунд он смог различить своё имя среди всхлипов. А позже услышал-таки то, что перевернуло в нём всё: «Боже, ну почему ты такой дурак, Кот… Зачем ты только туда полез?» Адриана точно ударила молния — он моментально всё вспомнил: Барнума, своего отца, цирк, драку с горожанами, свой чёрный цилиндр и прекрасные васильковые глаза, спрятанные красной в чёрную крапинку маской. Он вспомнил хрупкую дочку пекаря и неуловимую воздушную гимнастку, из-за которой бросился в огонь как умалишённый под звуки ломающего рёбра сердца. Адриан вспомнил Маринетт Дюпэн-Чэн. И в тот же миг открыл глаза. Привычный мир встретил его резью в глазах от яркого света и болью в лёгких, будто он только вынырнул из-под толщи воды и заново учится дышать. Взгляд его ни на чём не задерживался, мысли метались в голове, создавая неприятный звон. Пришлось приложить усилие, чтобы возобладать над своим телом, чувство ломоты в котором превалировало во всех отношениях. Усилие стоило того: когда Адриан, проморгавшись, вновь взглянул на мир, он увидел перед собой знакомые, правда, заплаканные и покрасневшие донельзя васильковые глаза. Только сейчас он почувствовал её тёплую хватку на его ладони, что она сжимала настолько крепко, насколько была способна. Его Леди, судя по виду, просидела у его постели не один день без сна и отдыха, но улыбалась она так же ярко, как если бы только что выступила с ним бок о бок на очередном шоу. Мари светилась изнутри, и, Адриан заметил, это делало её просто до безобразия красивой, даже с её растрёпанными волосами и громадными синяками от недосыпа. Адриан никогда не чувствовал себя более ошеломлённым, чем сейчас. Она сидела перед ним, готовая разрыдаться и расхохотаться одновременно, смотрела так, что земле было в пору уйти из-под ног, и он не мог не любоваться ей в такой момент. Он готов был пролежать так целую вечность, чувствуя тепло её рук — но нуждался хоть в малейшем подобии разъяснений, почему она делала то, что делала. Это было глупо, невероятно глупо, но Агрест не мог иначе — ему нужно было услышать от неё и так очевидное. Он ей признался, так ведь? Имел же он право получить то же самое от неё? Адриан чувствовал жизненную необходимость в признании Маринетт Дюпэн-Чэн её чувств. — Наконец-то, — всё очарование момента разрушил знакомый холодный голос, выдавший облегчение. Адриан вздрогнул и взглянул за спину Мари. Его дражайший отец, примостившийся аккурат за ней, неожиданно кинулся к нему, крепко сжимая в объятьях. Адриан поколебался пару секунд, не зная, как себя вести: Габриэль никогда открыто не проявлял к нему чувств, естественно, он был до одури растерян. Но не принять ласку отца просто не мог, сам не зная, почему. — Адриан, ты не представляешь, как ты меня напугал… — пробормотал Агрест-старший, отрываясь от сына. — Как можно было быть таким… таким… таким безрассудным! А если бы Барнум не успел?! — Габриэль сморщился, а затем снова поднял глаза, только тогда Адриан заметил и у него на лице признаки не одной бессонной ночи. Его отец действительно беспокоился о нём, несмотря ни на что. Адриан подумал, что для него слишком много потрясений за сегодняшний день, однако Габриэль не думал останавливаться, задумчиво посматривая то на него, то на Мари, в этот раз достойно выдерживающей его проницательный взгляд. Остановив взор на их сцепленных руках, Габриэль вдруг вздохнул, потирая переносицу, и спросил, словно сдаваясь: — Ты действительно любишь эту молодую леди? Маринетт вздрогнула, зардевшись, а Адриан, заметив это, тепло улыбнулся отцу, отвечая без утайки: — Да. И чьё бы то ни было мнение, в том числе и твоё, этого не изменит. Выражение лица Агреста-старшего мгновенно изменилось на такое, какого Адриан за всю свою жизнь ни разу не видел — Габриэль выглядел понимающим. — Двадцать три года назад, — тихо заговорил он, — один молодой человек, начинающий модельер, возвращался домой после приёма и увидел пожар на одной из соседних улиц. Он бросился туда, узнать, нужна ли кому-нибудь помощь. Оказалось, что горело крупнейшее в городе ателье. Народ столпился вокруг него, обсуждая урон и причину возгорания. Казалось, что все работники были уже на улице, однако кто-то вдруг крикнул, что одна из швей не смогла выбраться и осталась в горящем доме. Никто даже не помыслил пойти искать её. Однако молодой человек, услышав это, бросился в огонь, заботясь лишь о том, как спасти эту бедную девушку. Пламя уже охватило все комнаты, но в одном из завалов юноша таки обнаружил совсем юную швею, парализованную страхом. Он спас её в этот день, — усмехнулся Габриэль, снимая очки, — а через год сделал её своей женой и купил ей это ателье. И ему было совершенно плевать на мнение знати, к которой он принадлежал, — он замолчал, и Адриан видел, как отец словно окунается в воспоминания. — Рядом с твоей мамой я ощущал себя счастливейшим человеком, чувствовал, что нашёл своё место в жизни, — он снова надел очки и встал, оправляя жилет и приглаживая волосы, — теперь я вижу, что и ты нашёл своё. Адриан не смог вымолвить и слова, пока отец в последний раз взглянул на Маринетт, находящуюся в таком же изумлении, быстро, но внушительно изрёк «Никогда не отпускай его» и, развернувшись, направился к выходу из палаты госпиталя, напоследок кинув через плечо: — Удачи, сын. — Удачи, отец, — вырвалось у Адриана хриплое, и он отвернулся, не зная, что будет уместно говорить сейчас. Он никогда не видел отца настолько уязвимым. Видимо, решил Адриан, они с Мари слишком напомнили ему их с мамой молодость. Хотел бы Агрест узнать об этом больше… А, собственно, почему бы и нет? Может, надежда на сближение семьи не потеряна? Теперь ему казалось, что это действительно осуществимо. — Твой отец хороший человек, — на выдохе произнесла Маринетт, привлекая внимание Адриана к себе. Она всё ещё смотрела вслед Габриэлю, грустно улыбаясь, — Просто… не знаю, как вела бы себя, потеряй я любимого человека… Так что осуждать его, наверно, будет неправильно… С каждым словом Дюпэн-Чэн Адриан чувствовал, как влюбляется в неё всё неотвратимей. Ситуацию не улучшало и то, что она до сих пор ни на секунду не отпускала его руку — и Адриан от этого падал на дно той пропасти, из которой уже никогда не сможет выбраться. — Ты со мной… — пробормотал Агрест, и Мари взглянула на него с улыбкой — такой, за которую он отдал бы всё своё богатство. — Это не сон? Скажи, что мне это не снится. Вместо ответа Маринетт лишь аккуратно приблизилась к его лицу и сорвала с его губ поцелуй, такой кроткий и нежный, что у Адриана перехватило дыхание. В глазах её горело голубое пламя — не обжигающее, но тёплое, живительное и необходимое, как воздух. И Адриан понял: чтобы выжить в этом суровом и несправедливом мире, ему нужно именно это голубое пламя, только оно — и ничего больше. Его света и тепла достаточно, чтобы согреть его промёрзшую насквозь душу. Адриан притянул лицо Мари к себе, касаясь её лба своим и чувствуя её ладонь на своей щеке. Каверзная улыбка сверкнула на губах. Чёртово счастье лилось через край — и он не смог себя пересилить. — После этого ты просто обязана сказать, что любишь меня больше жизни. — Иди ты к чёрту, Агрест.***
Адриана охватило чувство дежавю: вновь он стоял за кулисами, наблюдая, как Финеас великолепно делает своё дело — развлекает публику, а всё вокруг него движется, сияет и расцветает громадными разноцветными цветами из мишуры и блёсток. Так он стоял в свой первый день, не знающий, чего ожидать, нетерпеливый и верящий в магию — точно так же он стоит и сейчас. Правда, с тех пор, как он стал частью шоу, много воды утекло. Агрест оглядел новый зал, новую публику и пришёл к выводу, что эта обстановка нравится ему даже больше прежней. Шатёр, который они приобрели после пожара на Манхэттене, только усиливал волшебство происходящего, действуя как на зрителей, так и на саму труппу. Это место стало их маленьким королевством чудес, где всё раскрашено в диковинные цвета, где может произойти всё, что угодно, невозможное способно притвориться в жизнь, а реальность — быть подвергнута сомнению. На то шоу и величайшее, чтобы удивлять и восхищать всех вокруг. Барнум всегда справедливо отмечал, что если бы не Адриан, его уже по-настоящему законный партнёр, такого грандиозного успеха шоу бы не достигло, да и вообще не смогло бы фениксом буквально возродиться из пепла: именно Адриан, продумавший всё наперёд, скопил достаточно заработанных средств, чтобы восстановить цирк. Хотя сам Агрест это вспоминать не любил: ради работы мечты, что подарила ему билет в новую жизнь, Адриан готов был потратить куда больше, ведь оно того стоило. Тем не менее, с тех пор, как Адриан официально был объявлен героем цирка, Барнум в счастливой эйфории стал относиться к нему с большим уважением. Как, впрочем, и все участники представления. Самой главной своей заслугой Адриан считал то, что смог завоевать доверие и любовь труппы. Все вокруг любили Адриана, все любили и Кота Нуара. Он окончательно вписался в жизнь цирка, поэтому нередким стало явление, когда кошачьи шуточки летели в сторону Агреста целыми дюжинами, чему последний был, бесспорно, рад. Его любили здесь не за красивую внешность, большое наследство или дорогой фрак — Адриана любили здесь за то, что он просто был Адрианом. И это было пределом его мечтаний. Агрест действительно считал, что жизнь просто не может быть лучше. Поправляя свой зелёный галстук и одёргивая чёрный фрак, Адриан готов был выйти на сцену, да только никак не мог отыскать свой «кошачий» цилиндр. — Тебе он не понадобится. Теперь этот — твой, — вдруг раздалось за спиной и Адриан обернулся, встречаясь взглядом с хитрыми глазами Барнума, весьма недвусмысленно протягивающего ему свой коронный цилиндр, который он надевал на каждое выступление. Это был своеобразный символ власти, и Адриан был не настолько дураком, чтобы не понять этого. — Но… как же ты? — взволнованно запнувшись, Адриан всё-таки принял настойчиво вручаемый ему головной убор и замер в ожидании ответа. — Я-то? Буду воспитывать дочек, — широко улыбнулся Финеас и бросил ему вдогонку свою трость. — Шоу должно продолжаться, не так ли? — он залихватски подмигнул Адриану, как тогда, в баре, когда впервые пытался склонить его на участие в шоу, и Агрест почувствовал прилив безграничной благодарности этому по-своему жуликоватому, но от этого не менее обаятельному мечтателю, закружившему в водовороте своей грёзы стольких людей и счастливо устроившему столько судеб. — А теперь иди, публика ждёт. И да, Адриан, — окликнул он Агреста, и тот обернулся, — она заслуживает, чтобы её любили до скончания веков, понятно? — он кивнул наверх — туда, где под куполом, совершая немыслимые кульбиты в воздухе и с лёгкостью и удачливостью божьей коровки порхала Маринетт. Адриан хмыкнул, надел цилиндр — как будто он сам не догадывался. — Более чем, — кивнул напоследок Агрест, и спустя секунду оказался на арене, вливаясь в общий цирковой хоровод из бесконечных песен, плясок и чудес, что они совершают направо и налево. Зрители снова охнут, когда чудесная и неповторимая ЛедиБаг спикирует прямо рядом с ним и в процессе представления будет выполнять свои невероятные трюки, попутно отмахиваясь от «безнадёжных» ухаживаний глупого влюблённого в неё по уши Кота Нуара, предлагающего ей розу за розой. Адриан и сам не раз забудет, как дышать, когда она будет взлетать под куполом на трапеции — и камнем бросаться вниз, вовремя пойманная братом. Он весь вечер не будет отводить взора от фигуры в красном с чёрной крапинкой костюме, прекрасно зная, что и она не сведёт с него глаз. А ещё позже, когда шоу завершится и они проводят последних зрителей, чудесная девушка с не менее чудесным васильковыми глазами сорвёт с его губ поцелуй, шепнёт на французский манер «Люблю тебя, mon Chaton» и на весь вечер застрянет в его объятьях, ведь Адриан ни за что не отпустит её и будет сотни раз повторять, что он наконец чертовски счастлив. Но это всю будет потом — а сейчас он мановением трости объявляет следующий номер, отпускает кошачьи каламбуры, следит за красным в чёрную крапинку костюмом и развлекает почтенную публику — в общем и целом, делает лучшую в мире работу. Ведь величайшее шоу в истории должно продолжаться.