В неудаче, в болезни, в горе, А вернее сказать — всегда На огромном земном просторе Человеку нужна звезда. Пусть порою за облаками Еле-еле она видна, Пусть ее не достать руками, Словно жемчуг с морского дна. Пусть ее не поймаешь в сети, — От нее бы сгорела сеть, — Без нее не прожить на свете, Не прожить и не умереть. Неизвестно ей, безымянной, Что я верно ее люблю, Что все горести, все обманы Под сияньем ее стерплю. Если даже выдумка это, Сохрани ее, сбереги, Без ее далекого света Мне порой не видать ни зги. Перед тем, как усну в гробу я, Приоткрыть окно попрошу. Полюбуюсь на голубую И сама ее погашу. Вера Звягинцева, «Звезда» (1952)
Через месяц Артура прооперировали, и после перенесенной операции он прожил еще целых шестнадцать лет без давящей боли в сердце. Поначалу для него это был необычный опыт, то и дело, особенно по ночам, прислушиваясь к себе, прощупывая пульс на шее или запястье, финансист не без страха ждал, что очередной приступ вот-вот накроет его, но минуты шли, сонливость росла, а сердце мирно качало кровь, даже не думая захлебываться. И так, день за днем, постепенно забывая про жуткие припадки, Артур тревожился все меньше и меньше, медленно привыкая, пока совсем не привык к своему починенному мотору. Единственное, что теперь удручало банкира, так это суставы: дурацкий артрит продолжал прогрессировать, делая их болезненно тугими и воспаленными. Невролог, у которого много лет наблюдался Кёркленд, на каждом приеме повторял своему расстроенному пациенту, что, к сожаленью, его болезнь неизлечима, и что ему придется смириться с ней, послушно следуя врачебным рекомендациям, дабы облегчать текущее самочувствие и поддерживать себя в более-менее удовлетворительном состоянии. Снова и снова перевязывая опухшие запястья и щиколотки, Артур был попросту вынужден уверять обеспокоенного Альфреда, будто все в порядке, хотя, разумеется, слова британца не соответствовали действительности. Последние годы он уже не ходил, передвигаясь с помощью кресла на электрическом приводе, которое лондонскому скряге пришлось все-таки однажды приобрести, благо, к тому времени он уже был обеспеченным человеком. Слишком гордый, Кёркленд наверняка бы не выдержал такой подлости от судьбы, но неубиваемый оптимизм Джонса не давал унывать. Вместо того чтобы позволить другу предаваться безрадостным размышлениям, ведущим в депрессию, Альфред вечно что-то выдумывал и куда-то его вытаскивал: то на концерт, то в кино, то на футбольный матч или даже попросту на прогулку в ближайшем парке. Беспечно толкая кресло перед собой, американец нес всякую чепуху, чтобы Артур отвлекался и не чувствовал себя беспомощным, а когда они возвращались, играючи носил его на руках куда тот только пожелает, словно британец не вставал на ноги не из-за разбившей его болезни, а просто потому что аристократу негоже лишний раз утруждаться. Сначала такая игра вводила Кёркленда в недоумение, он раздраженно требовал «прекратить ломать чертову комедию», но в ответ получал меткое «а ты хочешь быть инвалидом?», на что не находил что сказать. В конце концов он понял, что иногда лучше не копаться в фактах и не разбирать, кто виноват в сложившемся, а к жизни, как советовал Джонс, относиться проще. За этот совет Артур был по-настоящему ему благодарен. Несколько ранее, когда суставы ног еще позволяли ему ходить — пускай и с тростью, пусть и хромая, но все же самостоятельно, — он впервые за много лет получил письмо, написанное от руки. Большая редкость в наш век, как заметил Альфред, покрутив в пальцах помятый от долгой дороги тщательно запечатанный конверт прежде чем отдать его Артуру. На конверте виднелись марки, вымазанные печатями, и сердце банкира пропустило удар, когда он прочел в нечетких узорах: «Франция, Париж». Разумеется, он тотчас же вскрыл письмо. Незнакомый правильный почерк, в строгом, как по линеечке, наклоне каллиграфических букв так и сквозило что-то родное, усеивал листы с обеих сторон. Писала Мишель Бонфуа, дочь Франсуазы и Франсиса, писала по-английски, но вполне грамотно и предельно вежливо. Извинившись за причиненное адресату беспокойство, девушка сразу же спешно поясняла, что отправила письмо фактически наобум: лондонский адрес остался единственным контактом британского финансиста, который ей удалось найти. Затем она кратко рассказывала о себе, передавала поклон от родителей и — крайне осторожно — выражала надежду однажды встретиться с Артуром… Читая это слегка сумбурное, наивное, но до боли искреннее послание, пожилой банкир печально улыбался: подумать только, как стремительно летит время! Круглолицая малышка с фотоснимка, присланного Фрэнсис через пять лет после их развода, незаметно выросла в настоящую леди. Ей уже семнадцать, совсем взрослая, вот-вот выпорхнет из гнезда. А сколько тогда ему? Боже праведный… Ужаснувшись собственным возрастом и мысленно назвав себя старым недотепой, Кёркленд поправил сползающие очки, почесал седую макушку да продолжил чтение. Итак, как гласило письмо, Мишель, наслушавшись от матери историй о благородном англичанине, спасшем когда-то чужую семью ценой собственного счастья, с детства мечтала познакомиться с этим удивительным человеком и, как бы пафосно ни звучало, лично поблагодарить за то, что она вообще родилась на свет. Сейчас, заканчивая школу, девушка планировала продолжить учебу в Кембридже — изучать банковское дело («Надо же, прямо как я когда-то», — невольно подумал финансист), и трогательно просила Артура о встрече… Конечно, Кёркленд не только не отказал ей, но и, отправив ответное сообщение на номер телефона, указанный в письме, спустя пару недель принял мисс Бонфуа у себя как родную, окружив буквально отеческой заботой. Общительный Джонс тоже обрадовался столь милой гостье: они подружились с первой же минуты, и Артур, глядя, как эти двое беззаботно обсуждают какой-то сериал, искренне недоумевал, куда испарились те тридцать лет, что разделяли их. Представляя Альфреда, сам Артур чуть смущался, но Мишель немедленно успокоила его, заявив с уверенностью, как и полагает представительнице нового поколения, что главное — это чтобы им было хорошо, а уже позже, вернувшись домой, она не без волнения сообщила, что и Франсис, и Франсуаза искренне за Артура рады. «Я всегда догадывалась о твоих необычных склонностях: та нежность, с которой ты ко мне относился, говорила без слов, что твоя душа выше тесных рамок. И это прекрасно, что ты такой, mon chéri», — писала Фрэн в сообщении, поставив после точки целый ряд сердечек, и британец, сохраняя ее новый номер, подумал, что художница не меняется: она до сих пор все та же возвышенно-романтичная парижанка, когда-то вскружившая ему голову и научившая летать… Мишель поступила на факультет, который закончил Артур, чем все очень гордились. В доме у дяди Кёркленда (перед знакомыми, избегая некорректных вопросов, девушка звала британца дядей) Мишель проводила немало времени. За чашкой ароматного английского чая они с Артуром могли часами разговаривать обо всем на свете, рядом с ней мрачный бука расцветал, со смехом вспоминал десятки забавных историй из своего то университетского, то армейского, то офисного прошлого, а Альфред не мог нарадоваться за беднягу, которому наконец-то, пускай и к закату жизни, но все же удалось хоть немного побыть отцом. Франсуаза не возражала против их общения, считая Кёркленда отличным товарищем для ее девочки, не был против и Франсис, шутливо замечая, что Мишель могла оказаться на самом деле дочерью Артура: она родилась, когда со свадьбы французов не прошло и года, значит, не исключено, что, вступая во второй брак, экс-леди Кёркленд носила под сердцем ребенка бывшего мужа. Франсис не проверял и не стал бы, ведь растил и воспитывал Мишель с ничуть не меньшей любовью, нежели сына. К тому же художник никогда не испытывал ненависти к первому супругу своей жены, наоборот, искренне ему сочувствовал и считал его человеком честным, благородным и куда более достойным руки мадемуазель Бонне, чем он, пьянчуга и разгильдяй. А вообще, как не раз резюмировал француз, в привычках и манерах Мишель унаследовала довольно много английского, она даже отдавала предпочтение чаю вместо кофе и дождливые дни были ей милей весеннего яркого прованса. «Сама посмотри, она вся в твоего Артура: такая же миниатюрная и курносенькая, — то и дело подкалывал супругу Франсис. — Тот же лоб, те же глаза, та же болезненная хрупкость. И стальной характер: я знать не знаю, как с ней вообще договариваться». В ответ Франсуаза усмехалась: правды она не знала, но искать ту смысла давно никакого не было — столько лет прошло. Зато парижанка ни капли не сомневалась, что дочери действительно передались как внешность, так и темперамент Кёркленда: интеллигентная, скромная девушка, обманчиво невозмутимая, обладала горячим сердцем. Упрямая, прямолинейная гордячка… под стать Артуру. Ее светлые пушистые волосы пшеничного цвета и ярко-зеленые глаза тоже до боли напоминали британца… впрочем, нашлись в ней и мамины черты: фигура, длинные пальцы. И ямочки на щеках — те самые, которые банкир просто боготворил. Не только внимательный портретист Франсис, но и не менее внимательный делец Альфред замечал подозрительное сходство между юной парижанкой и немолодым англичанином. Время от времени Джонс в свойственной ему провокационной манере нет-нет да и озвучивал пространные недвусмысленные предположения, правда, раз за разом натыкался на резкий совет не лезть в чужие дела. И все же в конечном итоге хитрец своего добился: однажды, совершенно случайно, между ним и Артуром состоялся-таки знаковый разговор. Обсуждая нечто стороннее, Кёркленд словно между прочим обмолвился, что всегда мечтал, чтобы у него тоже были дети, но, к сожалению, не сложилось, даже несмотря на три брака. — Знаешь, было бы здорово слышать детский смех в этих стенах, смотреть, как малыши растут, как взрослеют, — печально улыбнувшись, он медленно размешал сахар в чашке, мысленно отметив, что его крупинки тают в горячей воде бесследно, точно прошлое в реке жизни… В последнее время болячки все чаще беспокоили Артура, и он все чаще задумывался о вечном. — Тогда, наверно, мне было бы не так горько стареть и умирать. — Снова ты за свое, — поморщился Альфред, отхлебывая из кружки, где плескался горький американо. От подобных разговоров оптимиста мутило, и он старался затыкать старого нытика сразу, как только тот их начинал. — Хорош хандрить, тебе не так уж и много лет, — отрезал Джонс. — А если хочешь, — он прищурился, — усынови кого-нибудь. Артур опешил, едва не уронив ложечку. — Ты спятил? — А что? — фыркнув, американец отклонился на спинку стула и даже немного покачался на нем, наслаждаясь своей идеей. — В детдомах хватает несчастных, никто из них не отказался бы от папани. Ты же человек обеспеченный, приличный — под твое опекунство с легкостью отдадут любого ребенка. Да и сейчас вроде как в тренде однополые семьи. — Следил бы за тем, что мелешь, — невежливо оборвал его британец. — «В тренде», тьфу. Как не стыдно так о людях, торгаш, тем более — о детях? Пошляк ты, Джонс, и не лечишься. — Ну да, ну да… — подперев щеку кулаком, Альфред скучающе зевнул, демонстрируя, что проповеди из уст того, кто всю жизнь взимал с народа проценты, его не трогают. Затем, отведя взгляд, делец отстраненно заметил: — И все-таки, если бы ты подумал, кто-то стал бы счастливее. — Альфред, не дави на больное, — услыхал он в ответ. Встрепенувшись, американец глянул на Артура: его голос прозвучал подозрительно тускло. Уставившись в чашку, банкир хмуро потирал ее, что без вариантов свидетельствовало: слова даются ему непросто. — Я знаю, что это благородное решение, но я уже слишком стар и болен, чтобы взваливать на себя такую ответственность, — с трудом проговорил он. — Ты любишь повторять, будто никогда ничего не поздно, но реальность, к сожалению, не совсем такая. Прошлого не вернуть. А молодость не вечна. И я не хочу оставить своего подопечного сиротой. Он помолчал. Отвернувшись, сложил на груди руки и смерил прохладным взором небо за окном, как всегда низкое, пасмурное, обложенное ватными тучами. Дождь, начавшийся было с утра, теперь перешел в морось, мелкую и мерзопакостную, окончательно испортив уик-энд. В принципе, ничего нового для английской погоды, вполне предсказуемо. Артур вздохнул, подумав, что прогноз снова не оправдался, а вслух заметил, по-прежнему глядя в заоконную лондонскую серость: — Когда-то у меня было достаточно сил и времени, чтобы стать отцом, но я прохлопал свое родительское счастье: влез в кредит, увяз в долгах… Боясь, что мы окажемся на улице, Фрэн не позволяла нашему союзу расшириться, пока не заплатим хотя бы половину, я же твердил, будто потяну… В результате, обретя финансовую стабильность, я потерял семью. И теперь уже не уверен, что благоразумие было верным решением. Может, мне стоило хотя бы раз отказаться от защиты или втихаря поменять таблетки Фрэнсис на что-нибудь безобидное? Может, обнаружив на тесте две полоски, она бы недолго злилась на меня, а впоследствии мы бы не расстались… Кто знает. Всякое может быть. — А с Энни?.. — заикнулся Джонс, но Кёркленд, покраснев, отмел чужие предположения. — С Энни мы не предохранялись. Она хотела детей от меня, но у нас не получалось. Мы грешили на свою неопытность: это ведь были наши первые отношения… — прокашлявшись, он вдруг пустился в откровения, хотя Альфред не просил, впрочем, вероятней всего, Артур сам устал носить все в себе и теперь нуждался, чтоб его выслушали. Джонс давно принял эту черту своего скрытного приятеля, согласившись служить для него личным психологом, так что не возражал, а Кёркленд продолжал, печально и горько: — Сначала я сильно нервничал перед каждым разом, Энни, правда, к тому, что у меня не стоит, относилась с пониманием и старалась меня утешить. Благодаря ее мудрости наша интимная жизнь вскоре наладилась, но беременность все равно не наступала. В конце концов, замучившись искать ответ в книгах и сети, мы обратились к врачам, а те отправили нас на обследование, которое ничего не показало. Медики пожимали плечами, предполагали, что моя жена слишком миниатюрная для того чтобы выносить… Потом она заболела. И болезнь не позволила ей стать матерью. — Как все это грустно, — тихо сказал Альфред. Он не умел толком реагировать на подобные откровения, за столько лет так и не научился, каждый раз теряясь и даже чувствуя себя чуть-чуть виноватым, если человек рядом с ним говорил о своей утрате. Особенно, если эта утрата была толком не прожита им, пусть даже и срок ее зашкаливал… Артур все еще был вдовцом. Альфред как-то сказал ему, что он «вечный вдовец», подчеркнув, что этот факт вызывает у других одновременно и восхищение, и сочувствие. Артур не спорил: он сам знал, что будет носить эту боль в себе до конца жизни. И что это — его личный взвешенный выбор. Правда, каждый раз, когда речь заходила о больном, его сердце невольно сжималось, а на глазах выступали слезы — вот и сейчас, замолчав, Кёркленд наскоро стер их пальцами. — Прости. Я вечно плачу, когда вспоминаю, — повинился он, но Джонс мотнул головой. — Не извиняйся. Лучше попытайся отпустить прошлое. Британец снисходительно хмыкнул. — Прошлое навсегда останется с нами, — с горькой улыбкой проговорил он. — Его нельзя отпустить, можно лишь смириться и научиться как-то жить дальше с тем, что ты перенес когда-то. Если мне не удалось завести ребенка, таков факт моей биографии. Я принимаю его, пусть даже порой мне и становится грустно. Он отпил из чашки, с тихим стуком поставил ее на столешницу. Альфред же потянулся, потрепал друга по плечу и ободряюще улыбнулся. Ему не хотелось завершать разговор на печальной ноте, так что он привычно решил перевести его в более забавное русло. — Лады, не переживай: может, дети у тебя все же есть, — сказал янки как можно беззаботнее. — По крайней мере, имеется одна кандидатка, у которой с ее отцом общая лишь фамилия, — да хитро подмигнул сбитому с толку англичанину. — Что ты хочешь этим сказать?.. — пробормотал тот, напрягшись. — Что белокурая зеленоглазая красотка вполне может оказаться прямой наследницей одного знакомого мне банкира, — рассмеялся Джонс. — С младшим братом-то они не очень похожи. — Но ведь… — совершенно растерявшись, прошептал Артур, хватая ртом воздух. Безусловно, он и сам давно предполагал подобное, но, как истинный джентльмен, предпочитал не идти дальше своих не очень приличных предположений и не собирался когда-либо обсуждать их с кем-либо. Тем паче — с Альфредом, который, как известно, не отличался ни тактом, ни вежливостью, ни умением держать язык за зубами. — У тебя с твоей бывшей перед ее побегом был секс? — в лоб спросил американец. Кёркленд вспыхнул. — Чего? — и получил вдогонку не менее бесцеремонное: — Ты с ней трахался? Сглотнув и мысленно досчитав до трех, чтобы на автомате не отвесить Джонсу звонкую оплеуху, британец вымученно потер виски. — Я не помню: столько лет прошло. И вообще, закрой рот пока не получил по зубам, кретин! В порыве злости он все-таки попытался схватить грубияна за воротник, но электрокресло не позволило совершить подобный маневр, так что куда более проворный Альфред, смеясь, ловко ускользнул от возмездия. — Да ладно церемониться! — делец победно хлопнул в ладоши. — Все ясно: ваш брак трещал по швам, но вы переспали, она залетела от тебя и расписалась со своим месье уже будучи обрюхаченной. Бинго! Смотри, милорд: дочка родилась ровнехонько через девять месяцев после скоропостижной свадьбы. Значит, с совершенно одинаковой вероятностью Мишель может являться как дочерью Франсиса, так и твоей, если, конечно, ты с женой в последний раз перепихивался не за полгода до развода, как ты мне раньше втыкал. — Я втыкал, как ты выразился, не о том, когда в последний раз с ней спал, идиот, а когда в последний раз приставал, — выпалил Артур. — Перед тем, как меня предать, она сама… — Затащила тебя в постель, — закончил за него Альфред, притворившись, будто не заметил, как собеседник сник, ляпнув лишнее. — ОК. А кто-то говорил, что у него память ни к черту. — Такое хрен позабудешь, — пробурчал Кёркленд, почесывая макушку. — Думаешь, я часто рассказываю кому-нибудь подробности своей личной жизни? — Не думаю, — поддакнул Джонс. — Итак, чисто теоретически Фрэнсис имела шанс родить от тебя, — подытожил он, глядя в упор на друга: клубок событий почти что двадцатилетней давности на глазах распутывался; извлекая из финансиста последние признания, бизнесмен мысленно праздновал свой триумф. — Чисто теоретически… Но Фрэн постоянно пила таблетки. — Она могла забыть про них. — В принципе, да… — тяжело вздохнув, Артур озадаченно и сокрушенно заметил: — С кем, как говорят, поведешься… -…от того и детеныши! — ликующий янки едва не упал под стол. — Ха-ха-ха! — Как смешно, — съехидничал англичанин, стойко ожидая, пока выходец из Нового Света отсмеется — ждать пришлось достаточно долго, по крайней мере, так показалось Кёркленду, которому вся эта ситуация вовсе не казалась комичной, а скорее наоборот. — Конечно, смешно, — сообщил Джонс, вытирая пот. — Просто ты тот еще осел: у тебя было только две женщины, ДВЕ, Артур! И ты все равно как-то умудрился не знать, есть ли у тебя отпрыски. — Очень умное замечание, сударь, — холодно отозвался британец, даже бровью не поведя: он заслуженно считался чемпионом в злословии. — Вы, смею предположить, вообще понятия не имеете, сколько ваших потомков ходит по берегам Атлантики. — Куда ж без того, — отмахнулся Альфред. — Но со мной все понятно, а ты-то, твою мать, добропорядочный джентльмен. Моралист, пуританин, образец нравственности — и туда же! — ухмыльнувшись широко-широко, он злорадно прибавил: — А ты прикольный. — Если так, приколи это себе на лоб, — недолго порывшись в нагрудном кармане, финансист вытащил сложенную вдвое страницу и протянул супругу. — Что это? — машинально брякнул тот, поправив сползшие на край носа очки. — Список покупок. Все равно кое-кто уже сто лет ничего по дому не делал, — строго заметил Артур. — У нас скопились горы мусора, пол в гостиной не мыт с прошлой субботы, а что творится в твоей комнате, я вообще молчу. Как не совестно, Альфред: тебе за сорок, скоро пятьдесят, — принялся ворчать Кёркленд, — ты взрослый мужик, кровавый ад, а соришь как подросток: всюду мятое шмотье, комиксы, стаканчики из-под кофе. Позорище. Смотри, даже я, чертов безногий инвалид, сам слежу за порядком в спальне и не позволяю себе два дня подряд носить одну и ту же сорочку. А ты опять в старой майке. Опять, разрази тебя гром! В майке, которую не то что стирать — давно пора выбросить! — Снова-здорово! Арти, не бухти, — Альфред страдальчески охнул и обиженно проныл: — Это моя любимая футболка, я купил ее на премьере новых «Мстителей». Она дорога мне как память и как фанатский трофей! — Какой-какой трофей? — приподнял бровь Артур. — Фанатский, — надуто буркнул преданный поклонник известной саги. — Ты не поймешь, — и съязвил: — Ты слишком старый для этого. Старый пень. — Хорошо, — помрачнев, финансист резко выкатил из-за стола свое кресло и, столь же резко развернувшись, направился к выходу. — Делай что хочешь, нравится ходить бомжом — ходи, но чтобы все продукты были здесь сегодня же вечером, — остановившись, он обернулся, и его глаза злобно сузились. — Я проверю. — Ладно, — нехотя протянул американец, почесывая затылок. Артур уже практически доехал до подъемника возле лестницы, чтобы подняться на второй этаж, когда его вдруг окликнули. Вновь остановив свое средство передвижения, британец удивленно посмотрел на Альфреда, который держал в руках пустую кружку и невинно, но подозрительно улыбался. «За этой улыбочкой скрыто нечто недоброе», — рассудил Кёркленд, зная повадки своего мужа. Он и не ошибся — секундой позже его огорошили прямым: — Артур, а кого бы ты хотел больше: сына или дочь? Англичанин помолчал. Лишь как следует обдумав все, что пришло ему в эти мгновенья в голову, он светло улыбнулся. Прозвучавшего вопроса, разумеется, он не ждал, впрочем, подобное было вполне в стиле Джонса: этому сумасброду при всей его предсказуемости как-то удавалось постоянно сбивать Артура с толку, удивляя и изумляя. Может быть, поэтому Артур до сих пор не выставил его вон из своего дома. А может, по какой-то другой причине. — Дочь, — негромко проронил он. — Две дочери. Я бы играл с ними, наряжал их, заплетал бы им волосы и читал на ночь сказки про волшебников, драконов и рыцарей — у меня много хороших книжек. -…а потом бы подробно изучал устройство женского организма, чтобы грамотно объяснить юным принцессам, что с ними происходит, тратился на шмотки-туфли-чулки-косметику и отгонял бы подальше неотесанных техасских болванов, не достойных прекрасных леди, — прибавил Альфред. — Зато у твоих девчонок был бы самый лучший папа на свете. Это было слишком даже для по-житейски мудрого сумасброда. Не выдержав, несостоявшийся отец прослезился, так и не сумев ничего сказать, но, на его счастье, верная рука Альфреда вовремя легла на его плечо — как знак самой настоящей поддержки. *** Закончив учебу в Кембридже, Мишель вернулась во Францию, устроившись там работать в крупную финансовую компанию, но продолжала время от времени навещать Кёркленда и регулярно общаться с ним по телефону, с помощью сети или же через трогательные письма, где можно было — по их общему убеждению — сказать значительно больше. За эти несколько лет они очень сблизились, делясь друг с другом сокровенным и не замечая, как летит время. Болезни, увы, не щадили старого финансиста: скоро Артур совсем ослаб и, понимая, что из-за проблем с ногами он совсем не может передвигаться самостоятельно, а электрокресло из временного помощника становится его постоянным атрибутом, принял решение досрочно выйти на пенсию. Пусть даже в комфортабельном офисе их банка были предусмотрены все условия безбарьерной среды, а коллеги в любой момент были готовы помочь кредитчику, он видел, что работать как раньше, отдавать столько же любимой профессии, которой посвятил всю жизнь, он уже не может: у него попросту не хватает сил. Решение уйти крайне тяжело далось трудоголику, искренне влюбленному в свою работу и не представлявшему себя без нее. В банке все были очень расстроены, когда узнали, что опытный финансист настолько плохо себя чувствует, что вынужден уходить, но, конечно, поддержали Артура, а в благодарность за его честный труд устроили для него прощальную вечеринку. На ней строгий аналитик даже всплакнул, обнимая коллег, ставших за годы, проведенные вместе, совсем родными. — Самое главное — это верить в себя и в наше общее дело, — посоветовал Кёркленд молодому преемнику, которого чуть ранее рекомендовал на свою должность, и новый глава кредитного департамента не выдержал да и разрыдался при всех, уткнувшись в бывшего шефа, точно в отца. Впрочем, обучив за столько лет несколько поколений финансистов их непростой науке, Артур и был им в каком-то смысле отцом. А они в каком-то смысле были его детьми: порой несносными, порой ленивыми, упрямыми или бестолковыми, но все равно — любимыми и родными. Теми, кто при всех недопониманиях, сложностях и проблемах шел с ним одной дорогой к одной цели. Сейчас, навсегда прощаясь с отделом, Артур впервые подумал так про коллег, и ему стало совсем тоскливо. Лишившись работы, он будто постарел в один миг. Все его хвори тотчас же обострились, прежние увлечения, приносящие радость, уже не так его занимали — бедняга увядал, проводя все больше и больше времени во сне или у окна, устремив взгляд в туманную даль. Косясь на его бледную осунувшуюся фигуру, Альфред вздыхал, отмечая про себя, что тени, залегавшие под глазами Артура, становятся все темнее, а морщины — глубже. Кёркленд старел красиво. Уж чего-чего, а этого у него было не отнять: не набрав за годы ни грамма лишнего веса, Артур приобрел некое особое благородство, читавшееся в каждом его жесте, в каждом движении. Как ни удивительно, но волосы британца почти что не поредели, зато полностью утратили прежний пшеничный цвет, став совершенно белыми, но седина Артура не портила — как и заострившиеся черты лица, как и морщины, она лишь придавала ему солидности, делая пожилого джентльмена еще интересней, чем в молодости. Женщины говорят, что есть такой тип мужчин, которые с годами становятся только привлекательнее. Так оно или нет, сказать тяжело, но, глядя на своего супруга, Джонс нередко думал, что, если бы тот не был столь убежденным моралистом, он имел бы все шансы вскружить голову какой-нибудь юной особе, пришедшей в их банк на практику. В их банк… Вспомнив о прежнем месте работы Артура, Ал погрустнел. Он видел, не мог не видеть, как страдает его друг без ежедневных привычных дел и задач. — Я чувствую себя бесполезным, — признавался бывший кредитчик. — Словно меня списали раньше нормативного срока, просто потому что я полностью самортизировался. Профессиональные словечки, подобранные как нельзя кстати, заставили его почувствовать гордость за собственное остроумие, и он улыбнулся, но улыбка вышла печальной: боль от потери работы была еще чересчур остра. Альфред знал, что должен поддержать друга в такой непростой период, и как мог помогал ему: подбадривал, просил совета в финансовых делах своего агентства, пусть даже те были для Артура слишком легкими, предлагал совместный досуг, регулярно выводя в свет — то на одно мероприятие, то на другое. Сидя за столиком в кафе или даже просто дома в гостиной, они много времени проводили в беседах по душам, делясь мыслями, а главное — стараясь озвучивать самое больное. И это помогало, по крайней мере, понемногу, день за днем, Артур стал улыбаться чаще — самую малость, но Альфред считал и это уже победой. Победой над пустотой и депрессией. С Мишель они продолжали переписываться, пожалуй, их трогательные послания служили Артуру особо важным лучиком света: он перечитывал их по многу раз и радовался, точно ребенок, когда находил в почтовом ящике свежее письмо. Альфред не видел его счастливее, чем в эти нечастые дни. Идиллию, как всегда, разрушила новая болячка: на фоне прогрессирующей дальнозоркости у Кёркленда развилось серьезное сосудистое расстройство. Врачи определили, что оно — следствие старой травмы, полученной Артуром еще во время службы: среди прочих увечий разбившийся пилот заработал повреждение зрительного центра, несильное, однако под действием хронических заболеваний и принимаемых пациентом лекарств последствия стали ощутимыми. За считанные месяцы расстройство практически лишило Артура зрения: теперь даже в своих самых сильных очках он почти ничего не видел, полагаясь только на Альфреда и очень переживая, что отныне не сможет читать написанное Мишель… Боясь, что она отвернется от настолько беспомощного инвалида, Артур попросил Джонса читать ему ее послания вслух (почтовые, ведь электронку, к счастью, можно было озвучить с помощью приложений) и писать под его диктовку ответы (ссылаясь на то, что у него якобы испортился почерк из-за опухшего запястья), хотя вводить пускай и близкого, но все-таки постороннего человека в личную переписку было не очень вежливо. В конце концов, насмотревшись, как мучается Кёркленд, стараясь понейтральнее сформулировать то, что он собирается сказать, Альфред возмутился: он понимал, что ничего секретного они с Мишель не обсуждают, но Артура смущал сам факт того, что кто-то читает их письма, а Ал не желал причинять Артуру неудобств. — Я не хочу ничего писать! — заявил как-то раз Джонс, подбоченившись. — Что за прошлый век, твою мать? У меня плохой почерк, и вообще я безграмотный — она сразу догадается, что это писал не ты. — Разговорчики, — отрезал британец. — Я не требую от тебя ничего сверхъестественного, Джонс, всего лишь пару страниц. Кстати, если это тебя утешит: письмо от руки развивает память, помогает сосредоточиться и учит терпению. — Терпению, блин… — Альфред насупился, как дождевая туча над Лондоном. — По-моему, оно, наоборот, последние нервы вынимает. Вот, вся рука уже в твоем сраном стержне… Хватит, Кёркленд. При чем тут я? Это ваша личная переписка. — Мы не обсуждаем ничего непристойного, — отозвался Артур как можно более отстраненно и сложил руки на груди. Американец раздраженно сплюнул. — Какая разница? Я же вижу, как ты краснеешь, подбирая каждое слово, — и это нормально, Артур. Нечего мне делать в вашем приватном чате, не хочу я лезть в твою жизнь. В его словах был резон, да и сказаны они были так, что с ними было бы глупо спорить, правда, в ответ он услышал лишь укоризненное: — Ты уже в нее влез. — Вот именно поэтому нам и нужно иногда быть друг от друга независимыми, — пробурчал Джонс, тяжело вздохнув: переубедить упрямца оказалось не просто трудно, а крайне трудно. Тогда, не теряя надежд, американец предложил англичанину сообщить девушке обо всем. Указать в письме, чтоб Мишель знала, какая беда их постигла, и поддержала дядю Артура… разумеется, Артур яростно запротестовал, отправив советчика по своему любимому адресу — в кровавый ад. Чтобы уломать этого архисложного человека, Джонсу пришлось потратить три недели и весь свой багаж красноречия, но результат того стоил: непримиримый британец в конечном итоге сдался. Вовремя: Мишель как раз сообщила, что собирается приехать на пару дней по работе в Англию и планирует заглянуть к ним, ведь они уже лет триста не виделись. Назначенным днем Артур ужасно нервничал, много раз переспрашивал, как он выглядит, идет ли ему его новый дорогой галстук и все ли готово к ланчу. Сидя за столом на веранде, где в этот погожий день было очень тепло и солнечно, а малиновки и прочая птичья мелочь заливисто щебетали в зарослях, финансист ждал. Чтобы проверить качество получившегося чая, он сделал маленький глоток из наполненной Альфредом чашки и, поразмыслив, все-таки согласился, что напиток вышел отменным. Американец облегченно вздохнул, благодаря небеса, что придирчивый британец наконец-то доволен: предыдущие три попытки угодить ему с треском провалились. — Ты делаешь большие успехи в освоении английского этикета, — похвалил задерганного супруга Артур, глядя, как все слабовидящие, будто бы сквозь него. — Будет неплохо, если ты не утратишь этот приобретенный полезный навык. — Постараюсь, — кивнул Джонс и встрепенулся, услышав легкий перезвон колокольчиков. — А вот и гости! Он встретил Мишель у ворот, приобнял, приветствуя, и, провожая к дому, словно между прочим обмолвился, что Артур ждет ее на веранде. О его болезни они так и не успели ей сообщить, потому американец поспешил прибавить, что должен сказать ей кое-что важное… А потом передумал. — Сама поймешь, — резко выдохнул он. Внезапное осознание тщетности заочных бесед поразило его, как молния, и он, растерявшись, вдруг озвучил самое сложное до боли легко, на одном дыхании: — Артур давно не писал тебе писем — их писал я под его диктовку. — То есть… — на лице девушки появилось беспокойство, она невольно сжала запястье Ала, поймав его руку на полпути к лицу, когда тот поправлял съехавшие очки. — Он почти не видит, Мишель, и больше не ходит, но он по-прежнему любит тебя и счастлив, что ты приехала, — сказал американец, виновато улыбнувшись. — Если ты просто возьмешь его за руку — так, как меня сейчас, — и не будешь говорить лишнего, он поймет, что тоже дорог тебе. Пойдем. Встреча была предельно трогательна, даже слезы, пролитые ими тогда, ничуть не омрачили ее: так искренне и открыто им удалось пообщаться друг с другом. Умница Мишель, конечно, вовсе не обиделась на беднягу Артура, окружив его после таких известий только большим вниманием, и убедила-таки (к удивлению Альфреда, недоумевавшего, как же ей это удалось) вновь поверить в свою нужность. — Мама так тебя любит, — говорила девушка, утешительно обнимая грустного англичанина и заботливо гладя по плечу. — Не проходит недели, чтобы она не вспоминала тебя. Она до сих пор считает, что ты был лучшим, кого она вообще знала, и папа, кстати, в кои-то веки с ней согласен — хотя все сравнения никогда не бывают в его, папину, пользу. Ты удивительный, Артур, пожалуйста, не плачь, мы тебя не бросим — ни я, ни Альфред, ни кто другой, кто тебя знал. Помни, что вокруг много тех, кто тебе по-настоящему благодарен, кто молится за тебя, кто всегда с тобой и поддержит тебя в любом несчастье. Ты не один. После этого дня они возобновили свою переписку, но теперь уже только через голосовой ввод, то есть — без участия Альфреда (чему Альфред был искренне рад). Они общались до самой смерти Артура, и когда его не стало, Мишель очень скучала по нему. Она всегда говорила, что дядя Артур был для нее самым близким человеком и что отныне он всегда будет жить в ее сердце. В заветной «коробке воспоминаний» Кёркленда хранилось их последнее совместное фото и ее первое потрепанное письмо, а у девушки осталась на память о нем изящная подвеска в виде маленькой розы, которую он преподнес ей в качестве подарка на двадцатилетие. Когда Артур ушел, Мишель поместила украшение на своей шее и больше не снимала, нося как амулет, а спустя несколько лет взяла фамилию англичанина, сложив со своей, чтобы стать Мишель Кёркленд-Бонфуа — как и полагается той, в ком, скорее всего, текла смешанная, франко-британская, кровь. Он же умер следующей весной, во сне, спокойно и тихо, будто следуя расхожему мнению о том, что невинные уходят легко. Врачи говорили, что несчастный отмучился: уж слишком слабым было к тому моменту его здоровье, потрепанное аварией, стрессом и болезнями. Артур не дотянул до своего шестьдесят третьего дня рождения около двух недель. Последнее время он чувствовал себя совсем плохо: суставы ныли, лишая человека сна, а из-за недосыпания снова стало барахлить сердце. Накануне вечером, словно предчувствуя что-то, Артур, несмотря на чудовищную слабость, попросил Альфреда немного посидеть с ним. Привычно сжимая ладонь друга, финансист отреченно смотрел в потолок; в полумраке его широкие зрачки закрывали практически всю зеленую радужку, но было ясно, что вместо окружающих предметов он видит лишь расплывчатые неопределенные пятна. — Знаешь, оглядываясь назад, я с ужасом понимаю, что вся моя жизнь утекла сквозь пальцы, — негромко проронил Артур, лежа по-прежнему тихо, не шевелясь, безвольно откинувшись на низкой полушке. Маленький и хрупкий, совсем исхудавший за последние месяцы, сейчас он казался бледной тенью себя, и сердце Альфреда сжималось каждый раз, когда тот об этом думал. Зная, что ничем не может помочь, американец старался поменьше думать и побольше слушать, а Артур говорил, горько, тоскливо, правда, голос его практически не дрожал. — Жизнь вообще штука странная: человеку отпущено по земным меркам довольно много, но, когда приходит пора прощаться, кажется, словно прожитое время тебе приснилось. Сейчас я вынужден признать, что мне по сути нечего вспомнить, и все, что я делал, к чему стремился и во что верил, исчезнет вместе со мной — с последним из семьи Кёркленд, — он смолк, сглотнув и сделав слабый кивок в ответ на тихое: — Ты жалеешь, что не завел детей? — Жалею. Но я хотел растить детей с женщиной, — в речи англичанина возникла неловкая пауза, после чего он вздохнул и виновато посмотрел в сторону супруга. — Не пойми меня неправильно, Альфред, и не обижайся. — Я не обижаюсь, — Джонс вяло отмахнулся. Они прожили вместе слишком долго, чтобы не понимать друг о друге настолько простых вещей и, тем более, чтобы не принимать их. Так что он давно принял мнение Артура, просто сейчас речь вел о другом и ворошить прошлое не считал полезным. — Я только хочу сказать, что если ты сокрушаешься из-за отсутствия наследников, то это того не стоит, — пояснил Альфред. — Дети не могут быть чьим-то продолжением — они отдельные самостоятельные личности, нередко вообще не желающие вспоминать о предках. Как я, например, о своем отце. То, что у тебя нет детей, вовсе не значит, что ты ничего после себя не оставишь. — Но я действительно не оставлю! — запротестовал Кёркленд, приподнявшись на локтях. Лишние движения давались ему с трудом, но слова Джонса, видимо, его зацепили. — Дело не в детях, дело в другом, — раздраженно бросил финансист. — Я вообще ничего не создал, не разработал, не открыл. Не учредил фонда, не сколотил состояния, которое можно было бы завещать стране, даже моя книга… я ведь так и не написал ее, — потупившись, он отпустил чужую руку, присел на постели и измученно потер глаза. Казалось, он вот-вот заплачет: так безнадежно зазвучал его хриплый голос. — Только сейчас я стал понимать, что прожил жизнь так, словно меня и не было. Я и люди вроде меня, чем мы все это время занимались? Куда-то спешили, вечно боялись не успеть, опоздать, а толку? Что я видел с утра до вечера? Цифры. Бумаги. Совещания и собрания, договоры и сделки, планы, проекты и без конца — кредиты, кредиты, кредиты… Вся моя жизнь — это один кредит, который пришла пора возвращать, а я не знаю, чем. Спишу, похоже, на затраты как безнадежный долг. И ничего не останется. Он замолчал. В тишине отчетливо слышалось, как за окном шумит дождь, умывая столицу в бессчетный раз за сегодня. Все так же монотонно и просто, как вчера, как позавчера… как двадцать лет назад, и сорок, и тысячу… — Ты все верно говоришь, Артур, но ведь у всего есть и обратная сторона, — придвинувшись на край стула, американец вздохнул, собираясь с мыслями. Возражать против правды ему всегда было тяжело, а банкир, как назло, умел открывать ее в самый неприятный момент в наиболее неприятном свете. Прокашлявшись, Альфред осторожно коснулся запястья чужой руки, аккуратно его погладил. — Может быть, ты не стал вторым Рокфеллером или Фордом, но зато ты хороший человек, — проронил он. — Многие будут вспоминать тебя с теплотой, не забудут, как ты помогал им, вдохновлял их и поддерживал. По-моему, это куда важнее, чем деньги, власть или слава. — Не знаю… — финансист понуро вздохнул. Какое-то время он провел в молчании, будто бы о чем-то усиленно размышлял, а потом вдруг, встрепенувшись, снова посмотрел в сторону друга, однако уже иначе — просветленно. На бледных губах англичанина появилась слабая улыбка. — Кажется, у меня все же найдется что-то покрепче человеческой памяти, — объявил он, спешно бросившись пояснять, не дожидаясь ответа: — Книги. Книги, которые я собрал за жизнь. Я хочу, чтобы они послужили людям! Альфред, поклянись, что после моей смерти… — Опять ты за свое! — Заткнись, Джонс, и послушай, — пугающе властно прорычал Кёркленд и подался вперед. Альфред отпрянул: он всегда немного побаивался такого Артура, а теперь, когда взгляд невидящих глаз британца был расфокусирован, это смотрелось вообще жутко, картинкой из какого-то хоррора. — Послушай сюда, — строго приказал финансист. — И пообещай, что, когда меня не станет, ты найдешь инвестора и переделаешь мое поместье в библиотеку — дом для тысяч ненужных книг. Запусти проект, пусть вся Британия соберет их здесь, а вход сделай бесплатным: «Кёркленд-холл» будет жить за счет пожертвований. — Думаешь, реально протянуть на одной лишь благотворительности? — вяло пробормотал предприниматель, судорожно сглотнув и похолодев. — Идея отличная, но я бы предложил брать символическую плату с посетителей за некоторые услуги. Хотя бы поначалу, пока проект не раскрутится и не отобьются вложения… — человек дела, он сразу же начал мыслить в сторону практического воплощения идеи и не смог не выдавить: — Чай-кофе там… пончики с дизайном, селфи на фоне твоих реликвий, прочие мелочи. Артур кивнул. — Как знаешь: ты у нас бизнесмен, — вновь откинувшись на подушку, он пожал плечами и заметил, собирая остаток сил: — Мне бы только хотелось, чтобы в основе проект оставался некоммерческим. Обещаешь, что сделаешь все, как я сказал? — Не вопрос, — потянувшись, Альфред крепко сжал его руку и твердо, как можно увереннее произнес: — Я обещаю. — Спасибо, — тихо выдохнул англичанин, прикрывая уставшие глаза. Впервые за много дней он заснул с легким сердцем. *** Следующим утром Артур не проснулся. В официальном документе причиной смерти врачи скорой, приехавшие на вызов, указали сердечную недостаточность — диагноз, прервавший когда-то жизнь Анны, первой жены лондонского банкира. Похоронен он в Кенсал-Грине рядом с ней — той, кого пережил на тридцать лет и до последнего дня искренне любил. В день похорон Кёркленда в Англию приехали Бонфуа, потомки Честертонов, братья Байльшмидт и Мэтью Уильямс с женой — маленькой тихой женщиной, столь же скромной, как и сам Мэтью. Также присутствовали бывшие коллеги Артура, среди которых — Скотт Кэмерон, что все эти годы поддерживал тесную дружбу с финансистом и по мере сил помогал ему, особенно в последнее время. Мишель положила в гроб Артуру его шкатулку, а Альфред надел ему на шею подвеску, где хранилась фотография счастливого банкира, обнимавшего свою дорогую Энни, и осторожно спрятал под воротник, чтобы у Кёркленда с его первой любовью всегда была при себе общая деталь, соединяющая их даже на том свете. Наклонившись к Артуру и поцеловав его на прощанье, Альфред бережно погладил его по плечу и тихо сказал — так тихо, что мог слышать лишь Артур… и американец не сомневался, что тот слышит: — До встречи, Арт. Постарайся как следует отдохнуть, дружище. Церемония прошла скромно. Прощальную речь по традиции доверили произнести Скотту, который сперва усиленно пытался вспомнить то, что загодя написал, но потом, видя, какие все подавленные, махнул рукой и брякнул: — Черт возьми, Артур, к чему все эти сложности? Покойся с миром, старина Игги. И все его поддержали. После смерти Артура Альфред вернулся в Америку, но перед тем, как навсегда проститься с гостеприимными британскими островами, приютившими странника когда-то, он продал перешедший ему по наследству дом местному муниципалитету и, заручившись финансовой поддержкой приятеля-бизнесмена, добился, чтобы в стенах старинного поместья, согласно воле Кёркленда, открыли публичную библиотеку. Назвали ее, разумеется, «Кёркленд-холл» (звучное имя хорошо запоминалось). Обширную коллекцию книг, с любовью собранную литературным фанатом и его предками, очень скоро дополнили другие тома, переехавшие сюда из домашних архивов книголюбов со всего Королевства, чутко откликнувшихся на пост в соцсетях, где Альфред в бесхитростной и потому предельно трогательной манере рассказал про Артура, последнего представителя фамилии Кёркленд, и его заветную мечту: оставить свое жилище другим поклонникам книг. Так в стенах старого английского дома нашли приют десятки тысяч томов, а за его стенами, в саду, каждый год по-прежнему цвели розы, выращенные заботливыми руками прежнего хозяина. Посетители «Кёркленд-холла» и сегодня очень любят смотреть на них, и даже когда их место займут другие цветы, а имя Артура навсегда сотрется из людской памяти, мягкие пожелтевшие страницы будут хранить тепло его рук. Завершив все порученные дела, Альфред Джонс почувствовал невероятное облегчение: не питая особой привязанности к высоким речам, сейчас он вправду мог без прикрас сказать, что наконец-то по-настоящему свободен и что, кажется, впервые в жизни сделал что-то по-настоящему важное… В день отъезда он пришел на могилу друга, чтобы положить к гранитному памятнику букет темно-красных роз, любимых цветов Артура, а также для того чтобы установить скромную табличку, заказанную накануне в ближайшей мастерской. Копался Альфред довольно долго, тщательно прикручивая крепления, дабы те служили верой и правдой, потом столь же неторопливо сложил инструменты в сумку, закинул ее за спину и, мысленно попрощавшись, под щебет птиц навсегда покинул это утопающее в зелени печальное, красивое место. Надежно привинченная табличка разместилась прямо под именем британского банкира с двумя датами, разделенными тире. Теперь все, наконец, было правильно: строгий портрет, каллиграфически ровное «Артур Хейли Джеймс Кёркленд» и ниже, печатными заглавными буквами, какими пишут чуть ли не все американцы: «Король своей жизни».The end
2018–2020 гг. Минск, Беларусь