Моя душа

Ему казалось, что любить сильнее уже просто невозможно. Ну вот нельзя быть ещё ближе, роднее, важнее для человека, чем есть сейчас… Братья. Родные души... Нет, одна душа, на двоих разбитая. И каждый свою половину под себя изменяет, крутит-вертит, как хочет, а общее никуда не девается, а наоборот — бережно хранится в самой глубине, остаётся неизменным даже спустя столько лет. Оказалось, что можно. И ближе, и роднее, и важнее. И больнее… Понимание того, что душа всё же одна на двоих, пришло не сразу, а вместе с ним и осознание близости. Интимной, крайне острой и ни на что не похожей. Близости, которая убивает. У соулмейтов одна на двоих душа… У братьев одна на двоих душа… Лёша понимает это раньше остальных. И раньше Михи ловит лепестки, вырывающиеся на барабанную установку из собственного горла. Красиво выходит — светлые, почти белые, крупинки с капельками крови. Смотрится это великолепно, а вот ощущается давящей болью в груди и безумным желанием сдохнуть. Но на это он не решается, как не решается и на признание, и на предложение вычистить всю оранжерею из лёгких. Он просто уходит. Чтоб самого себя не терзать, не волновать понапрасну брата и всех остальных. Балу и Князь сочувственно смотрят на него, когда Лёша, запинаясь, объявляет о своем уходе. Догады, чтоб их! У них-то всё лучше вышло. Быстрее всё поняли и не стали заморачиваться ни о последствиях, ни об окружающих. Просто любили и всех этим попеременно то радовали, то раздражали. Только Маша и Миха смеялись и подбадривали парней, им то что — у них нет никого и внутри ничего не щекочет. Счастливые несчастные… На время стало легче. Лепестки не щекотали горло, не рвались наружу, но медленно зрели где-то в глубине, готовые вот-вот взорваться. Ну и пусть взрываются, думает он однажды, пусть. Легче будет. А пока... Петь они не очень и мешают, жить — тоже, хотя… иногда всё-таки что-то скребёт в груди, острой бритвой режет рёбра и горло, заставляя захлёбываться в невысказанных чувствах, непролитой крови и распустившихся цветах. Маргаритки. Их мелкие белые лепестки, мягкие и нежные на ощупь, режут не хуже тонких лезвий, разрывают плоть, вспарывают душу… Когда всё наконец взорвётся, будет легче. Интересно, а Михе тоже легче станет или это только он один такое несёт? А Горшок сыпет на пол репетиционной фиолетовыми лепестками, заходясь в диком приступе кашля. — Мальва… — стоящая за спиной музыканта Маша выдыхает название цветка как-то испуганно и неуверенно. — Чего? — Мальва значит «истерзан любовью», — скрипачка с опаской смотрит на лидера, судорожно соображая, как можно быстрее отсюда уйти и что вообще стоит делать сейчас. — Бляяяяяять! — Горшок снова закашливается, сгибаясь пополам. Лепестки с кровью вновь сыплются на грязный пол. Теперь их ещё больше. — Так, ребятушки, на сегодня всё! — Князь нелепо замахал руками, нарочито бодрым голосом призывая всех к окончанию репетиции. — По домам, по домам все! — Андро, — Горшенёв с благодарностью посмотрел на друга, когда помещение опустело. Почти опустело — только Шурик и Андрей остались, с тревогой глядя на лидера. — Миша, — Балу быстро переглянулся с любимым, будто раздумывая: сказать или нет. — Может, домой тебя отвести, или к Лёшке? — Вот на кой чёрт мне все это?! Вот зачем?! — мужчина взвыл зверем, начиная в панике метаться по репетиционной. — Было же так хорошо без всей этой поебени, а теперь? Теперь ещё и этого «истерзанного любовью» искать придется, и петь нормально не выйдет… — У Леши такое уже давно, Мих, он ведь из-за этого и ушёл… — Князев задумчиво сверлил взглядом дверь, обмозговывая всё произошедшее. — Может, всё-таки домой, а? — Лёшка с этим уже давно? И ведь, зараза, не сказал ничего, просто молча ушел! Плел херь какую-то, а правды ни полслова… — Горшок резко вскинулся: новость о том, что младший вот уже несколько лет живёт с цветами внутри, разрывается от любви к кому-то и ни слова не сказал родному брату… всё это настолько странно и страшно, что отрезвляет не хуже ледяного душа. — Ладно, с мелким я сам потом поговорю, а сейчас лучше домой, — парни подорвались с мест и ринулись к лидеру, — и, ребят, я сам дойду. Есть над чем подумать… На репетицию на следующий день Горшок не пришёл. Затворничество длилось месяц. Месяц никакого общения, одно сплошное осознание, выливающееся в музыку и тексты. Квартира уже вся была завалена тошнотворно-лиловыми лепестками мальвы, они грязными ссохшимися комьями лежали по углам, стелились дорожками по полу, неприятно липли к ногам. Общее состояние нисколько не улучшалось, и как только младший терпит это столько лет?.. Боль разрывала на части, оседая на языке металлическим привкусом крови, внутри всё клокотало и буйствовало, щекоча горло и рёбра, заставляя мужчину змеёй извиваться, лишь бы только не чувствовать всего этого… С Лёшей за все годы, после его ухода из группы, они виделись от силы раз пять. Постоянные концерты, туры, фесты совершенно не оставляют свободного времени, побуждают нестись вперёд на бешеных скоростях, забывая обо всём, кроме музыки. Тут немудрено не заметить, что происходит с родным и близким человеком, хотя и стыдно за собственное невнимание и откровенный похуизм, но и оправдаться есть чем, и Лёшка все понимает — сам в этом погряз. А вот всё-таки, как он такое терпит? Как его нежный, тихий младший выносит такую жуть, как его не разорвало ещё от этого всего?.. Месяц Горшенёв-младший борется с особо сильными приступами, понимая, что вот оно, уже совсем близко, скоро рванёт по-настоящему — ярко и безумно, чтоб раз и навсегда. Пишет песни, как умалишённый, и все они какие-то фиолетово-чёрные или красно-белые с примесью синевы, только не небесной или морской, а противно-бледной, мертвецкой. Тяжёлые, мощные, пробирающие до самого нутра. Дышать с каждым днём всё труднее, и Ягода уже не уверен, что сможет когда-нибудь исполнить все то, что написал. А он ли это писал, Лёшка ли? Или это тёмный Ягода уже захватил его, душит в своих тисках, сам задыхаясь от цветочной щекотки? Хотя, кому какая разница, кто кого, главное, чтобы уже быстрее, чтоб не мучиться больше. Контакт с миром — один единственный звонок в дверь — слишком неожиданный и пугающий в звенящей тишине квартиры. Человек за дверью упрям и настойчив — уже не звонит после десятой попытки, бьёт кулаками и тихо шипит ругательства. Горшенёв-младший медленно, с явной неохотой плетется открывать, собирая босыми ступнями лепестки с пола, то и дело заходясь приступами кашля. Замок поворачивает свои механизмы с тихим недовольным скрежетом, дверь едва не слетает с петель, когда сильные руки человека по ту сторону дергают её на себя, а Лёша летит головой вперёд, смешно пытаясь ухватиться за косяк, и попадает в объятия к старшему. — Миха! — Ягода задыхается от резкого приступа, выплёвывает уже опостылевшие белые лепестки, щедро приправленные кровью, на пол подъезда, пытаясь выпутаться из крепких рук брата. — Ну-ну, тише, — Горшок только улыбается потугам брата и почти заносит того в квартиру, захлопывает дверь и сам прижимается к косяку, закашливаясь. — Вот ведь, докатились — не общаемся совсем, прячемся, таимся, да, Лёшка? Младший только хмыкает, показывая, какой он большой и гордый, но тут же опускает голову, каясь, под тёмным тяжёлым взглядом брата. — Ты чего, дурья твоя голова, не сказал ничего про эту херь, когда уходил? Я-то думал, он свое дело начинает, что живёт — не отстаёт, а он… — Убегает, Миш, убегает… — Ягода поднимает глаза на мужчину и криво улыбается. — Скоро…скоро совсем убегу… Князь да…давеча заходил, про… тебя рассказал, — поэт вздыхает глубоко, насколько позволяют стянувшие грудь ремни, и идёт в сторону кухни. — Ты чай будешь или чего…чего покрепче? — Чай давай, — Горшок плетется следом, даже гады свои не снял, да и зачем — на полу полный срач. — И рассказывай давай, как ты с этим живёшь и понял ли, кто виноват? — Да… тут рассказывать-то особо нечего. Ж…живу, как живу, ничего, как…как все. Б…больно бывает. Но это, знаешь, это…терпимо… Ты только в…в себе много…много не держи — взорвется всё то…тогда, — Леша ловко орудовал с чашками и чайником, разливал горячий чай. — Де…держи, — на стол перед панком опустилась кружка с дымящимся напитком — на темной поверхности скользил лениво лепесток белой маргаритки. — Спасибо… Леша, — Горшенев поднял взгляд на брата и так и застыл — в вороте расстегнутой рубашки младшего светились колесики-цветы. Полностью распустившиеся, они торчали из ямки между ключицами, оплетали шею, а один особо наглый цветок распустился у самого уголка губ Ягоды. — Лёша! — чашка летит на пол, скинутая неверной рукой, сам музыкант уже подлетает к поэту, хватает за плечи, отчаянно встряхивая. Смотрит совершенно шальными глазами. А самого его трясёт остро и противно, и страх подкатывает комом к горлу. — Миш, всё…всё нормально. Это бы всё равно слу…случилось, — младший криво улыбается, а глаза его полны спокойствия и умиротворения, он готов к взрыву, давно уже ждал его. Вот только не ждал и не гадал, что брат, любимый брат, просто любимый и дорогой, самый важный и жизненно необходимый человек всё это увидит. — Какое «нормально»?! Ты очумел совсем? Последние мозги в цветах этих трижды ёбаных оставил? — а у панка на губах уже россыпь лиловых мальвовых лепестков, и кашель сгибает сильнее, чем прежде. — Бляяяять! Вот не мог, как Шурик с Князем, найти, кто виноват, и не случилось бы ничего?! — Миша, обними меня, ладно? — цветки всё лезут и лезут, подходят ближе и острее щекочут горло. Руки брата на плечах, такие надёжные и сильные, родные и тёплые, чуть тормозят процесс, а прижимающееся к груди могучее тело заставляет сердце приятно ёкнуть где-то в груди, приостанавливая рост цветов. — Я нашел, да…давно нашел. Потому и сбежал…сбежал тогда… — Ягода губами мягко прижимается к виску брата и неожиданно глубоко и свободно вдыхает, втягивая в себя аромат сигарет, питерских улиц и мальвы. — Подожди, ты… — Горшенёв вздрагивает от прикосновения губ брата к виску, судорожней и крепче стискивая того в объятиях. Смысл сказанного начинает постепенно до него доходить. — Истерзанный любовью… — Мне нужно б…было подойти к са…самому… краю, чтоб до тебя дошло? — поэт горько усмехается и хочет сказать что-то ещё, но истерическое «придурок», выдохнутое братом ему куда-то в шею, и чужие губы, яростно вырывающие цветок у самого уголка рта не дают ему и минуты, чтобы слово вставить. А после накрывают его собственные, болезненно сухие и потрескавшиеся, чуть кровящие от каждого неосторожного прикосновения чужих зубов. Горячий, приятно шершавый язык скользит по нёбу и зубам, заталкивает обратно в глотку наглые цветы, побуждает ответить тем же. И Лёша отвечает. Искренне, яростно, жарко. И улыбается в поцелуй, чувствуя, как боль отпускает, а цветки, что успели распуститься с приятной щекоткой лопаются, исчезая. И дышать становится легче. — Лёшка! Мой Лёшка! — Миха шепчет, словно в полузабытьи, целуя нос, щеки, лоб, волосы брата. Скользит губами по шее, залечивая маленькие ранки своими ласковыми прикосновениями, своей любовью. — Лёш, мы сумасшедшие идиоты!!! — С неба сошедшие уж тогда… У…братьев одна душа…душа на двоих. — Иди ко мне, душа моя! — Горшок со смехом увлекает брата в комнату, поминутно целуя его податливые мягкие губы.