Свет в окне не горит

Хару слушает свой диагноз и думает, что лучше бы дракон — тогда у рыцаря был хоть какой-нибудь шанс её спасти. Лучше бы дракон — тогда бы в брате не разрасталось опухолью, проникая метастазами в лёгкие, ощущение собственной беспомощности. Точно так же, как разрастается сейчас в ней, когда угрюмый парень, само воплощение чувства вины — Урие? — говорит, что Гинши мёртв. Сайко приходит через месяц. (Хару всё же старается не забывать их имена. Наверное, это важно, если за них умер её брат). Она вслушивается в тихие, неуверенные шаги и голос, такой же тихий и неуверенный, называющий имя, ждёт то ли разговоров о Гинши, то ли убеждений, что всё в конечном итоге будет хорошо, главное — не сдаваться. Не то, чтобы это так трудно, когда есть ради кого. Не то, чтобы у Хару есть. Она никогда не будет готова ни к сочувствию, ни к жалости, ни к утешениям; ни к тому, что её брат действительно умер раньше неё — желание защитить, похоже, всё же незлечимей гиперсекреции RC-клеток. От мыслей отвлекает не ожидаемый разговор, а прикосновение к ладони жёстких кончиков коротких — разве Гинши не говорил, что… — волос, когда Сайко садится прямо на пол, игнорируя стул для посетителей. Затем — шелест страниц и не особо выразительное чтение вслух. Хару не сразу понимает, что Сайко читает; хочется сказать, что это глупо и странно, ну правда, вставай, а то простудишься, но вместо обычных, несложных слов — еле слышный хрип. Сайко сбивается, но продолжает читать. Хару пытается разгадать. Удаётся только на третий визит; и не разгадать — вспомнить. Хару помнит трёх кукол, по одной на самые крупные ссоры родителей, единственная разница между которыми — старательно заплетённые волосы первой, остальные так и остались в нераспечатанных одинаково-прозрачных коробках; помнит своего отца в петле, искривлённое лицо Гинши и ладони, закрывавшие глаза; всё о своей болезни, для которой не придумали лекарства; помнит так ярко, что вырезанная братом корона из почему-то зелёного картона с неровными сгибами, посвящение Гинши в рыцари и старые гоночные машинки на двоих выглядят всего лишь негативами. Ухудшение памяти — ненавистный симптом; забетонированное дупло, являющееся концом ярких детских приключений; ответ на вопрос, почему вместо улыбающегося брата, рассказывающего о каждом дне, выцветшие полосы. Всё то, что просто обязано быть, идёт помехами. Под сомкнутыми веками жжётся.

***

Хару не знает в какой именно момент Сайко начинает рассказывать о Гинши, размеренно и спокойно, делясь мелочами и тем, на что брат в себе никогда не обращал внимания. Хару хотелось бы ответить тем же: про то, каким он был в детстве, про заботу и ласковое «принцесса», про самодельную жёлтую корону, про всё на свете. Она проговаривает всё это в мыслях, впервые не в привычном ритуале, чтобы помнить дольше, отсрочить неизбежное, а в желании доверить их жизни кому-то ещё. Пока ещё что-то осталось. Сайко в такие моменты всегда молчит. Хару иногда почти верит, что она всё слышит. Комната Гинши по-прежнему заперта на ключ, ключ по-прежнему один и по-прежнему у Сайко. Урие всегда находит её там, когда боль царапает изнутри гортань и трахею и добирается ледяными пальцами до солнечного сплетения; сегодня — не исключение. Рисунки и фото в рамке, пачка сигарет на тумбочке, на полке — модель мотоцикла. Кажется, это единственная комната, из которой не вытравлен Хайсе. Хайсе, Хайсе, Хайсе — песочная анимация, белое на чёрном, чёрное на чёрном, семья, смытая первым штормом. Урие ничего не произносит, только отдаёт один наушник и прижимает ближе к себе. Сайко плачет, уткнувшись ему в плечо; музыка проигрывается на максимальной громкости, раздражая обострённый слух. Куки терпит: Сай­ко су­дорож­но бо­ит­ся ти­шины. По­тому что в ней умер Ши­разу. Утром у Йонебаяши красные глаза, на все обеспокоенные вопросы Сяо за завтраком она смеётся, мол, собственная примета: если найти интересную игру ночью, то командир обязательно объявит ранний подъём, в таких условиях просто невозможно высыпаться. Переход этих фраз от когда-то правды к удобному оправданию Урие ненавидит. Как и слова лечащего врача Хару. Сайко теперь бывает чаще, всегда — одна, голос её становится отчего-то тише. Хару интересно, почему она никогда не говорит о Хайсе; ей жаль, что она не может спросить: слова рыбными костями застревают в горле. Наивные детские сказки составляют им там компанию, в них рыцари не курят, а принцесс не уродует опухоль. Гинши обнимал чересчур бережно, чтобы не задеть капельницы, и, наверное, именно так прикасаются к принцессам: с невыносимой боязнью их сломать; обещал выкинуть сигареты, когда она выздоровеет. «(Ни)когда?». Гинши игнорировал «ни», Хару со временем научилась тоже. Вычеркнутое «никогда» из лексикона, вычеркнутая жизнь из брата. Хару хрипит. Сайко аккуратно сжимает её ладонь. Прикосновение Хару не чувствует. Сайко щёлкает зажигалкой и выключателем одновременно: ни огня, ни света. К сожалению, не только буквально.