Хрупкий

У него изящные мягкие губы. Такие бледные, сухие. Вечно растянутые в эту насмешливо-презрительную усмешку. Она приводит меня в ярость — она портит эти губы. Они должны носить добрую светлую улыбку или не улыбаться вовсе — и то будет лучше, чем этот его оскал. Но будто на зло, будто в отместку за что-то, он продолжает ядовито улыбаться всему миру, крича о своей любви к каждому человеку и ни к кому конкретному. Эти губы… Кажется, если я коснусь их, они разорвутся, оставшись потрескавшимися, с засохшей и размазанной кровью на них. Поэтому я никогда их не поцелую. У него бледная тонкая кожа. С усилием она обтягивает выпирающие кости. Нежная на ощупь, потрясающая на вид. По спине пробегают мурашки, стоит мне увидеть часть плоского живота, грациозного изгиба спины или даже плеча. Или особое натяжение кожи на шее, когда он склоняет в бок голову. Я думаю, стоит мне коснуться её — на ней проявятся мерзкие тёмные синяки, стоит чуть надавить — она разорвётся, выпустив кровь. Поэтому я никогда не коснусь её. Его чёрные пушистые волосы, развевающиеся от ветра, сводят меня с ума. Закрыв глаза, я представляю, как зарываюсь в них носом, вдыхая запах его тела, чувствуемый мной на расстоянии; как глажу голову и зарываюсь пальцами в эти волосы. Но сладостный сон всякий раз сменяется кошмаром, и вот я в страхе распахиваю глаза, убегая от видения, в котором я нечаянно проламываю его голову и его волосы замачиваются в крови. Я даю себе клятву, никогда не прикасаться к его голове. Хрупкий, хрупкий — в бесконечном повторении произношу я про себя, ловя в своей голове и рисуя его образ. Моя чудовищная сила могла бы легко разбить его. Разбить на маленькие осколки, которые не собрать и не склеить. И я бы сидел, ощущая жгучую боль и ненависть и расширив пустоту в своём сердце. Его аристократически прекрасное тело слишком хрупкое, чтобы я позволил себе его коснуться. Но вместе с тем желание сделать это растёт с каждой минутой, как я вижу, слышу или чувствую его. И без встречи с ним всё равно растёт — когда он мешает мои мысли, проникая в них и путая. Если всё же именно мне суждено убить его, я хотел бы сделать это своей нежностью — изучая руками каждый сантиметр его тела, близко рассматривая его лицо. Сминая эти губы и стирая с них мерзкую улыбку. Обвивая руками и прижимая сильнее к груди, пусть даже ломая тем самым кости этого небольшого тела. Да, его тело хрупкое, хилое быстро поддастся моей силе, но я всё равно не смогу сломать ту ледяную, колючую стену, за которой, сжавшись, прячется его душа. Он сам её построил — быстро ли, не спеша ли? — не знаю, только при нашей первой встрече она уже была. От неё веяло холодом, к ней нельзя было подступиться, а за ней слышен был тихий, сбивчивый шёпот его души, пытающейся согреться словами, которые я не мог разобрать. Тогда она была непреодолима, потому что я не пытался её преодолеть. Сейчас же пытаться уже бесполезно — она укрепилась с годами. Хотя, возможно, и не бесполезно, но только я не знаю, с какой стороны подойти. Говорят, глаза — зеркало души. Его глаза всегда прищурены, или брови нахмурены — он уклоняется, прикрывается. Я часто смотрю в его глаза, приковываюсь к его янтарному взгляду. Но я ничего не могу разглядеть; он — лжец, он — актёр, глаза его играют тоже. Если глаза, в самом деле, зеркало души, у него это зеркало Гезелла. И в них я вижу лишь своё отражение. В любой момент я мог бы сломать его тело, но в чём был бы смысл его смерти, уносящей в могилу живую, замороженную душу? Я хотел бы увидеть её — в таком теле насколько же изящна должна быть она. Я мог бы сломать его тело, но, видимо, этот лёд мне не разломать никогда, хотя скрывающееся в нём мне дороже всего остального. Я хотел бы разбить барьер, но боюсь повредить хрупкую, растерянную душу. Поэтому я никогда даже не попытаюсь.