Disease / Болезнь

Муген умирает. День ото дня болезнь растет, струясь в его венах, пожирая плоть, делая его все слабее и слабее. Видит ли это кто-нибудь еще — или, может, чует, как чуют запах шлюх, перегара и крови? Он думает над тем, чтобы написать прощальную эпитафию — и тут же давится смехом от этой идеи. Кто-то другой пусть оставляет прекрасные слова, слова, которые ничего не значат, а за ним останется иной след. Многие поколения ублюдков будут дрожать в необъяснимом страхе, лишь услышав за спиной стук тяжелых гэта, и даже не узнают: все потому, что их далекие предки были растерзаны демоном в человеческом обличье. И дух Мугена будет смеяться, даже в Аду наслаждаясь их ужасом. — Проклятье, — он рычит из-за головной боли, вызванной этими непривычно серьезными мыслями. Он не особенно любит думать. Не потому, что не может, но потому, что предпочитает простоту. А вот это все — не просто. Подыхать медленно, вместо того, чтобы умереть, сражаясь, как всегда хотел. С отрубленной головой, острием меча в кишках, танто в сердце, можно еще добавить взрыв. Но это уже было, не правда ли? Пули, взрывчатка, подосланные убийцы — а он все еще жив, вот только подыхает, потому что собственное тело предает его. — Эту. У шлюхи, которую он выбирает, каштановые волосы и карие глаза… и губы, как у Фуу. Даже сиськи такие же маленькие. Он может ослабеть, может даже умирать, но он трахает ее так жестко, что она орет во все горло. Утром он уходит, взбивая дорожную пыль и ища битвы. Похмелье — сущий ад, даже для того, кто умирает. На глаза попадаются какие-то раздутые от собственной важности самурайские ублюдки — их пятеро, и он убивает их за минуту, гребаное позорище. Этим мелким говнюкам не следовало даже прикасаться к мечам, не то что пытаться ими размахивать. Впрочем, у них есть деньги. Достаточно, чтобы Муген мог откинуться в комфорте: на чистом футоне, в приличной комнате на постоялом дворе и с набитым брюхом. Его тошнит от этой мысли. Проходят дни, и он забредает в крошечный городок, маленькое пятно на карте. Он мог пропустить его, просто моргнув, но вот он здесь, заходит в чайную, из которой так чертовски хорошо пахнет — справедливости ради, в этот момент он сожрал бы даже подошву. И вот, так же, как два года назад, в дымке зала он слышит: — Фуу! Прими заказ! А в ответ: — Уже иду! И это, черт возьми, ее голос. Он узнал бы его где угодно. Она идет между столами, лицо раскраснелось от жары — или от чего-то еще. На ее запястье ложится чья-то рука: — Фуу, ты мне не ответила… Какой-то смазливый парнишка, мелкий сучонок с длинными волосами и большими черными глазами. Женщины, должно быть, без ума от таких. А Мугена тошнит от одного взгляда на эту рожу. — Я работаю, Хаяши-сан, — звучит так, будто она заигрывает с ним. Заигрывает с этим тупым ублюдком, глядя из-под блядских своих ресниц, прикусывая уголок губы — от воспоминаний, как она это делала раньше, у Мугена всегда стоит колом. — Давай встретимся вечером, — настаивает парень, понижая голос. — Под мостом. И тут Муген слышит собственный голос: — Да хер тебе. В следующий миг он уже оказывается возле них, и рука его сжимается на запястье парня. Чуть проворачивает — мелкий ублюдок пищит, а Фуу вскрикивает, в равной степени испуганно и радостно: — Муген! Она кидается к нему, каким-то образом проскальзывает под его рукой и прижимается так сильно, что Муген снова чувствует себя больным — и слабым. — Отпусти его! Давай же, ты, дурак! Он мне ничего не сделал, правда! — Херня, — ворчит он в ответ. Но то, как она обвила рукой его шею, вкупе с выражением страха и покорности на роже этого Хаяши, заставляет Мугена почувствовать себя… милосердным. Что, разумеется, всего лишь еще одно проявление его болезни. — Чтоб я тебя рядом с ней больше не видел, мелкий ты хуй, — рычит он, отпуская руку этого ублюдка. Ему наплевать, что посетители вылупились на них, повара вышли с кухни, а владелец чайной трясет в их сторону веером и издает нечленораздельные звуки. Все, что ему нужно — обхватить рукой талию Фуу и оторвать от земли, заставляя ее пискнуть. Она чертовски мягкая. Ни одного острого угла, из которых состоит он сам. Его пальцы дрожат, сминая ткань ее кимоно. Какого хрена он не сделал это раньше? — Фуу уходит, — заявляет он, удобнее перехватывая ее в руках, чтобы унести прочь — и чтобы положить ладонь на ее потрясающую задницу. — Фуу! Кто-нибудь, помогите! Позовите… Она смеется и машет рукой поверх плеч Мугена: — Нет-нет! Все в порядке! Он мой старый друг! Простите, но мне нужно уйти, мы так давно не виделись… Муген, может, ты остановишься и дашь мне объяснить… — Нет времени, — отвечает он, и они оказываются на улице. Он несет ее малолюдными улицами, зная, как много внимания привлечет с перекинутой через плечо женщиной. А лишнее внимание ему ни к чему. — Где ты был? — спрашивает Фуу, слегка покачивая ногами. Она прижимает ладонь к его шее, и Муген едва не спотыкается. Проклятье. — Тут и там, — хрипло отзывается он. Дорога сменяется тропинкой, уходящей в лес, Муген идет туда. Фуу захочет уединения для того, что сейчас произойдет, хотя он бы занялся этим где угодно, даже посреди улицы. Ей такое явно не придется по душе, а если он и сделал какие-то выводы за время, проведенное с ней и без нее, то это что ему нужно выполнять ее прихоти, иначе он ничего не добьется. — А я здесь всего пару месяцев, — говорит Фуу, и вдруг поворачивает лицо, чтобы уткнуться носом в его волосы. Она издает звук, не вздох и не стон, но что-то среднее между ними: — Не могу поверить… ты пахнешь все так же. Морем. Следовало бы зайти глубже в лес, но, черт возьми, и так сойдет. Муген ставит Фуу на ноги, не грубо, но и не слишком нежно, потому что он нихера не нежен и никогда не будет — и точка. Однако он не хочет причинить ей боль. Оказавшись зажатой между ним и стволом дерева, она смотрит на него снизу вверх яркими глазами, и губы ее изгибаются причудливой линией. На ней фиолетовое кимоно — Муген скучает по тому, розовому, с дурацкими цветами, но в фиолетовом она выглядит старше. Сиськи больше, бедра шире; не сильно, однако заметнее, чем раньше. Болезнь накатывает, заставляя его задохнуться, сворачиваясь в груди и желудке. Кто бы мог представить, что его убьет собственный разум? Он думает о потерянном времени, времени, которое упустил, вместо того, чтобы проследить руками, как меняется ее тело, и подумав об этом, он едва не рассыпается на мелкие осколки. — Муген? — голос Фуу повышается от беспокойства. Раньше его это раздражало, а сейчас его тело реагирует самым ненормальным образом. Фуу беспокоится о нем, и его это заводит, возможно, потому, что он знает — она вот-вот до него дотронется. Как часто он прятался в кустах и дрочил: зубы стиснуты, чтобы не разбудить ее, а в мыслях — ее руки, промывающие его раны на животе, бедрах, спине, ногах. Она склонялась над ним, ее оби слегка распускалось — она всегда оправдывала это тем, что не может завязать его достаточно туго — и он видел выпуклости ее грудей, белые, как облака на небе. А иногда на ней не было нижней рубашки — и ее соски, розовые, совсем как кимоно, просто молили, чтобы Муген провел по ним языком. — Я болен, — сознается он, сделав резкий вдох, и дергает ее одежду. — Я умираю. А теперь заткнись и дай мне тебя трахнуть. — Умира… что?! — вскрикивает она так тонко, что расслышать ее могут лишь звери с их чутким слухом — и Муген. Он хватает ее хаори, но Фуу внезапно захлестывают эмоции — дикий, неприкрытый страх. Глаза ее сверкают готовыми пролится слезами, нос краснеет. Да будь все проклято. Она плачет. Как ее трахать, если она плачет? — Муген, что случилось? Ты был у лекаря? Что с тобой? Мы сейчас же пойдем к лекарю, понял? Ты не умрешь, я не позволю тебе уме… Он целует ее. Жестко, настолько, что чувствует вкус крови во рту. Своей или ее? Да какая разница. Фуу борется с ним, или по крайней мере пытается, но потом ее руки проникают ему под одежду, ласкают его твердые бедра, и она целует его в ответ, целует с жадностью голодающего, которому дали горячей еды. — Ты меня убиваешь, — стонет Муген в ее подбородок, в шею. Он сражается с ее оби — ебаным куском дерьма, какого хера он все еще тут — сражается остервенело. Фуу будет вся покрыта следами, оставленными его ртом, его зубами, щетиной, и от этой мысли его бросает в дрожь, колени трясутся. — Я становлюсь таким чертовски слабым, когда думаю о тебе… как будто разваливаюсь на части. Тупая сучка, проклятая маленькая шлюха, убиваешь меня, я не могу прекратить… Да, блядь, наконец-то! Оби поддается, и когда руки Мугена накрывают мягкую плоть, он чувствует, что сходит с ума. Это похоже на жажду крови в пылу битвы, но не совсем. Фуу стонет, и он сражен окончательно; она вздрагивает, когда Муген срывает с нее остатки одежды — и это снова придает ему сил. Ничто из этого не имеет смысла: ни его реакция, ни его мысли, ни его нужда, ведь все это — болезнь, пожирающая его заживо с тех пор, как они с Фуу виделись в последний раз. Нет, гораздо раньше: с того дня, когда она плескалась на побережье холодного океана, приподняв кимоно и оголив ноги. — Заразила меня… чем-то, — рычит он в ее грудь, голова кружится от вкуса ее твердых сосков на языке. — Прокляла меня. Чертова ведьма. Откройся же, сучка, дай же мне… почувствовать… о, черт, Фуу, ты такая мокрая… Она скулит, извивается под прикосновениями его рта, рук, всего его жесткого тела. Ее кимоно цепляется за кору дерева и, вероятно, рвется в клочья, но Мугену наплевать. Он убьет сотню гребаных самураев и купит ей новое кимоно, или пять, или, нахрен, двадцать. Не то чтобы он даст ей их носить, нет. Маленькая сучка будет обнаженной, лежать на спине или на животе, стоять на коленях, и киска ее, сочная, текущая, будет ждать его. Как его штаны оказались спущенными? Он это сделал или Фуу? Какая разница! Ее мягкие бедра, вздрагивая, обхватывают его, и он вжимает ее в дерево, удерживая лишь силой жилистых рук. Ее рука протискивается между их телами, скользит по ее влажности, направляя его. Муген толкается в нее резко, и звезды взрываются перед глазами, и дыхание обрывается низким вскриком. Она такая тесная, самая тесная сучка в мире, такая мокрая, он так давно хотел этого, и он слышит ее всхлипывания — но не от боли, по крайней мере, не полностью, ведь ее ногти впиваются в его спину, она извивается и задушенно стонет: «Муген, Муген, Муген…», и так без конца, словно это какая-то молитва. Сжав в кулаке ее волосы, он трахает Фуу, трахает так сильно, что ему приходится заткнуть ей рот поцелуем, иначе на ее крики обязательно прибегут херовы герои-спасатели. Глотая ее крики, и стоны, и свое имя — его имя снова и снова — Муген откидывает ее назад, чтобы плечи упирались в ствол дерева, пальцы его спускаются вниз между их телами, касаются члена, погружающегося внутрь и выскальзывающего обратно, и это сводит его с ума. Но когда он нажимает на это ее маленькое местечко и трет его, когда Фуу сжимается вся, сжимает его, словно в тисках, краснеет, и каждая мышца в ее теле напрягается так, будто вот-вот разорвется — Муген теряется полностью. Фуу пытается кричать, но не может сделать ни глотка воздуха, она лишь хрипит и тонко взвизгивает, все тело ее дрожит, а влагалище сокращается, противостоя каждому удару, пока Муген бьется внутрь, внутрь, внутрь… Он кончает так сильно, что это похоже на смерть — только без духов-воронов. Его словно разносит на части и собирает заново, возрождая из пепла, так быстро, что он не успевает осознать это, снова возвращаясь в свое тело. Хватая ртом воздух, сжав руки на талии Фуу так, что у нее точно будут синяки, он ловит себя на том, что бормочет, уткнувшись в ее волосы: — Глупая сучка, ты чуть не убила меня… не бросай меня больше, только попробуй меня бросить, я прикончу тебя… так нужна мне… я скорее увижу тебя мертвой, чем без меня… Фуу обнимает его крепко, несмотря на дрожь, и ее слезы холодят его кожу, и ее рот такой влажный и мягкий, когда она шепчет ему в шею: — Я люблю тебя… люблю тебя… люблю…