Из тени в тень

Лишь у колонны встретится очами С подругою — она, как он, мертва. Как свинец, черна вода. В ней забвенье навсегда. Третий призрак. Ты куда, Ты, из тени в тень скользящий? А. Блок. Пляски смерти.

1. Без одежды, привычного кокона ткани блеклых и нежных тонов, Мишель казалась еще меньше и еще беззащитнее. Как птенец. Ощипанный птенец с выпирающими крылышками и дырой, открывающей сочленения костей, у основания шеи. Вторая дырка, точнее, несколько маленьких, узких отверстий в коже, была у нее в районе первого крестцового позвонка. Джек, наверное, помешался на СЧС, потому что даже это казалось ему прекрасным. Словно Мишель была произведением искусства. Словно ее обезвоженная, мертвая кожа образовала подобие гипюрового шитья не из-за сложных и медленных процессов в организме, а исключительно ради красоты. Мрачного декадентского великолепия. Джек с легким треском отломил пластиковую головку ампулы и окунул в лекарство иглу заранее заготовленного шприца. Мишель наклонила голову еще ниже и отвела волосы в сторону, чтобы ему было удобнее. Джек сел на кровать за ее спиной — преувеличенно неуклюже, чтобы не напугать ее и не спровоцировать всплеск адреналина. Да, Мишель была маленьким и хрупким полуживым, но в состоянии лекарственной ломки, как и все они, превращалась в настоящее чудовище. Ни брату, ни сестре не хотелось повторения такого приступа. — Ты становишься настоящей сиделкой, — сдавленно пошутила Мишель, когда Джек медленно ввел иглу между позвонками. Лекарство начало поступать в мертвую, вяло циркулирующую кровь, и Мишель судорожно втянула губами воздух. — У меня нет другого выбора. — Джек не был настроен веселиться. — Слуги не должны знать, а мама никогда не прикоснется к тебе. Есть еще Томасина... Но лучше уж это буду я. — Да, — Мишель с благодарностью накрыла его кисть на своем плече сухой прохладной ладошкой. — Лучше уж это будешь ты... Ежедневный прием препаратов был для нее несколько болезненным, но она терпела. Так же, как и все остальное: надевание линз, от которых пересыхали и без того сухие глаза, нанесение грима, отнимающее большую часть утра. Выбор одежды, одновременно неброской, закрытой — но не напоминающей «саваны», которые в Шайло предписывались всем ПЖЛ. И выход к людям, среди которых только самые наивные ничего не подозревали. Но при этом каждый делал вид, что принцесса совсем такая же, как за полгода до болезни и смерти. Дело было в отце, разумеется. В его избирательной слепоте и в его любви. Король страны, наводненной полуживыми, до сих пор отказывался официально признать, что проблема существует, хотя на границах и в демилитаризованной зоне строились многочисленные исследовательские учреждения, лагеря, основывались отряды по надзору за немертвыми, шились эти проклятые саваны... И лекарства закупались, и работа с населением проводилась, но вся эта часть жизни Гильбоа, обычной повседневной жизни, словно бы находилась в тени. Королевство пропитывалось ложью, лживыми были выступления на телевидении и потоки оптимистичного бреда, льющиеся со страниц газет. И Джек иногда всерьез задумывался, смог бы он так, если бы умер и восстал? Он и без того жил во лжи, но та ложь, что окружала Мишель, была уже какой-то немыслимой, запредельной... Его блевать тянуло от всех ее проявлений. — Подай мне линзы, пожалуйста. Джек разобрал шприц и выложил детали на полотенце, чтобы потом вымыть. Слез с кровати и взял с тумбочки упаковку линз. Мишель обхватила себя под грудью, словно стесняясь наготы, хотя брат сейчас на нее не смотрел. Она не могла чувствовать холод, и все же казалось, что она мерзнет, что ее знобит, такую хрупкую, лунно-бледную, с запавшими щеками, с трупными пятнами на белесой коже. Поэтому, прежде чем подать коробочку, Джек мягко накрыл ее плечи покрывалом. И ушел в коридор, чтобы не смотреть, как блеклые глаза с точкой-зрачком меняют цвет на привычный и лживый серо-зеленый. 2. — Ну и сколько это будет продолжаться? У Уильяма Кросса была мерзкая привычка вцепляться в собеседника взглядом при разговоре, если разговор его действительно интересовал. Роуз, как могла, избегала серьезных бесед с ним, потому что выдержать прозрачный немигающий взгляд брата под заломленными бровями иногда было выше ее сил. Усталая, раздраженная или, как сейчас, не знающая, что ответить, она была слишком легкой добычей. И могла сдаться просто ради того, чтобы не слышать его скрипучего голоса, не видеть глаз и не чувствовать тот своеобразный запах, который бывает у людей с больным желудком, несмотря на дорогой парфюм... Впрочем, от Мишель все равно пахло тяжелее и неприятнее, так что Уильям даже начинал казаться королеве терпимым. Он-то, во всяком случае, был жив. Хотя ответа на его вопрос она, так или иначе, не знала. — Ты же понимаешь, — она прошлась по кабинету, сжимая, выкручивая и выламывая пальцы одной руки другой, — решения принимаю не я. Я уже позаботилась, чтобы Эндрю попал в учреждение с наиболее мягким режимом, получал необходимые препараты, ни в чем не нуждался. Но вернуть его в столицу... Прости, но это невозможно. И противозаконно. — Однако твоя дочь — во дворце. — Не по моей инициативе! — вспыхнула Роуз, но тут же заставила себя успокоиться. — Ты знаешь, как я любила Мишель. Как я люблю ее. Но если бы была возможность держать ее в комфортных условиях, под наблюдением профессионалов и как можно дальше от столицы, я выбрала бы это, а не... то, что мы имеем сейчас. Но это желание Сайласа, не мое. Его воля. — Это несколько несправедливо, не находишь? Роуз хрустнула суставом пальца. — Несправедливо замалчивать происходящее. Остальное — только следствие нашего бездействия. — Роуз, милая, — Уильям поправил булавку галстука, прежде, чем повернуться к сестре и улыбнуться ей. Больше поправлять было нечего, его внешний вид, как всегда, был безупречен. Ни складочки, ни крошки перхоти или пылинки на пиджаке. — Ты должна понимать, что я не последний человек в государстве. Вспомни, что медиа-индустрия в Гильбоа в целом принадлежит мне. И репортеры по большей части говорят с моего голоса. Ты ведь не хочешь, чтобы я ослабил кое-где давление на прессу, правда? — Если это произойдет, стабильности конец. И нам с тобой конец, брат мой. — Как знать, — пожал плечами Уильям. Лицо у него на какой-то миг стало злым, но тут же вернулась его привычная, хорошо отрепетированная бесстрастность — когда кажется, что время обеда интересует его больше, чем предмет разговора. — На сцену можно будет вывести политика получше, чем твой безумный супруг, помешавшийся, когда его дочь умерла, и окончательно спятивший, когда она восстала... — Ты лишился совести! — выдохнула Роуз. — Я лишь хочу справедливости. Либо изгнать всех, либо признать проблему. Верни мне сына, Роуз. Я устал ждать хоть каких-то изменений. — Я не знаю, во что превратился Эндрю... — Так узнай. Узнай и привези его. Он нужен мне здесь. Роуз посмотрела на него со смесью отвращения, покорности и брезгливости. И сказала, перестав на время мучить свои руки: — Знаешь, братец, что бы я сделала, если бы нуждалась в своем ребенке так сильно, как тебе, по твоим словам, нужен Эндрю? Я бы поехала в реабилитационный центр, где его держат, и привезла бы его в столицу нелегально. Кросс дернул головой, словно сама возможность сделать что-то настолько противозаконное и рискованное причиняла ему боль. Будто галстук тут же сжал его шею, как петля, которая полагалась за укрывательство незарегистрированного ПЖЧ. Нет, он не был кристально чистым человеком. Он не единожды нарушал закон, но это всегда были тайные интриги, подковерные игры, и он предпочитал проворачивать все чужими руками. И представить себя за рулем внедорожника, с пистолетом на коленях и шприцем для инъекций на соседнем сидении, пока сзади беснуется пахнущий мертвечиной, обезумевший сын... Нет, такое было выше его сил. Роуз прочитала все это по его глазам — и ухмыльнулась краем густо-красных губ. — Ты всегда был слабаком и занудой, Уилл, — сказала она с толикой сожаления. — Но я попробую что-то для тебя сделать. Когда дверь за ней мягко закрылась, Кросс упал на кожаный диван, даже не поддернув брюки, и наконец-то ослабил галстук. 3. Это было странное чувство... Раньше она никогда его не боялась. Они могли спорить до хрипоты, могли обидеться и не разговаривать несколько дней, а иногда и неделю, могли изводить друг друга за ужином колкими и остроумными замечаниями, так что мама начинала хмуриться и барабанить ногтями по столу, но их было уже не утихомирить... И все же принцесса Мишель никогда не испытывала страха перед своим отцом. Даже когда он в ярости кричал на нее, она ощущала себя на берегу моря в грозу: тяжелые валы цвета металла напарывались на волнорез, обдавая тучей соленых брызг, буря сбивала с ног, но не было никакой серьезной опасности. Разве что простудиться на холодном ветру. А сейчас он был с ней ласков. Он сидел у камина спиной к ней, протягивал руки к огню и спрашивал о чем-то, а Мишель тряслась, словно в ознобе, хотя не могла больше чувствовать ни жар, ни холод. — Милая, ну зачем ты опять пытаешься меня разозлить? — спросил король, и у Мишель задергалась жилка под коленкой. — Зачем ты снова вынесла на слушание этот законопроект? Ты входишь в комиссию по здравоохранению не для того, чтобы выдумывать бессмысленные прожекты. Почему бы тебе не обратиться к чему-то более реальному... — Это реальность, ваше величество, — сказала Мишель тихо, хотя ей казалось, что она практически кричит — и все равно не может перекричать бурю. — Такая же часть нашей жизни, как рак или ВИЧ. Напомнить тебе, к чему приводит замалчивание таких вещей? Я требую... — Тебя обманывают, девочка, — король повернулся к ней, его глаза блестели в темноте. — Тобой манипулируют лоббисты фармацевтических компаний, они пытаются раздуть единичные случаи в «эпидемию» СЧС, говорят о каком-то восстании. Вдумайся, «синдром частичной смерти», да это даже звучит бредово! Да, случаи были, ими уже всерьез занялись ученые, но то, что ты предлагаешь... Какое-то признание! Какие-то пособия, официальная реабилитация! Это разбазаривание казны впустую. А мы и так в состоянии войны. Хватит, умоляю, — он поднял руку, точно пытаясь прервать Мишель, хотя она молчала. — Не смей даже заикаться о подобном. Мне хватает проблем, которые доставляет Джек. Ты всегда была милой девочкой. Вот и оставайся ей, прошу. — Но папа, я... Мишель почти шагнула к нему, почти протянула руки — загримированные, закрытые рукавами до запястий, но все-таки холодные и сухие руки полуживого... Но что-то в глазах короля Сайласа остановило ее. Его глаза были полны страдания. Отчаянной, невыносимой боли. «Оставь мне мои иллюзии, — говорили эти глаза. — Это все, что есть у меня, все, что меня держит». И Мишель стало еще страшнее, ее всю словно бы облило холодом. — Ты что-то хотела сказать, моя девочка? — примиряющим тоном спросил король, пока его глаза источали тьму, безумие и невидимые никому слезы. — Н-нет, — пролепетала Мишель. — То есть... Я хотела спросить о Джеке. То, что ему предстоит, это правда необходимо? Он вполне бы мог остаться здесь, в Шайло, или послужить на границе с Остерией... — Это его желание, — усмехнулся Сайлас холодно, и эта его усмешка означала, что у Джека просто не осталось выбора. — В первую очередь его, ну а я поддерживаю его в этом. Принц должен побывать на передовой. Для него это будет полезно... Тем более, что в демилитаризованной зоне пока затишье. Танки продолжают держать заслон, а мы не можем сделать и шага вперед... Это выматывает, но это относительно безопасно. А тебе, моя дорогая, — он протянул руку, словно желая погладить дочь по волосам, но Мишель не сдвинулась с места, и король вновь положил кисть на колено, — лучше не забивать себе голову войной и административными вопросами. Танцуй, веселись, посещай приемы... Разве не на это тебе дана молодость и красота? — Молодость и красота, — повторила Мишель хрипло, в голосе слышалось то ли рыдание, то ли смешок. Но король уже отвернулся к огню и мягко взмахнул рукой, чтобы она удалилась. 4. Месяц или два после вербовки его, в принципе, не беспокоило ничего. Точнее, у него не было времени, чтобы беспокоиться. Выносливый, как тягловый мул, мало нуждающийся во сне, он все равно уставал и после отбоя падал на койку почти без сил. Братья, конечно, заботились о нем, как могли, их присутствие не давало тосковать по дому, но расслабиться не помогало. Так что сегодня он, пожалуй, впервые понял, насколько все с ним не так. В приграничном районе расцветала робкая ранняя весна. То и дело шли дожди, наполняли мутной водой окопы, расквашивали землю под гусеницами бронетранспортеров и джипов, сокращали обзор и превращали небо в серую трепещущую вуаль. А иногда целыми днями жарило солнце, и тогда солдатня с довольным видом рассаживалась у брустверов, любуясь облаками, абрисом далеких гор и танцами первых бабочек. Раньше Дэвид опьянел бы от весны. Он всегда от нее пьянел. Дышал бы запахами травы и воды, и тающих в горах снегов, а в карауле рисковал бы получить в лоб от капрала, потому что любовался бы звездами, задрав башку... А сейчас он не чувствовал этих запахов. Профессор из реабилитационного центра говорила, что этого с ним не произойдет: чувствительность сохранится полностью, ведь все органы целы. Значит, ничего не должно измениться. И все же Дэвид знал, что для него все изменилось. Он по-прежнему мог чувствовать. Он был достаточно свежим полуживым на момент восстания, немногие могли похвастаться, что умерли прямо в день Х или за несколько часов до него. И Дэвид нюхал дождь. Нюхал воздух. Нюхал прогретые солнцем земляные стены окопа, каждый раз надеясь на чудо. Но они все теперь пахли для него мокрой землей. Даже мамина еда из дома, которую он теперь не мог даже проглотить без позыва к рвоте, пахла землей и самую чуточку — гнилью. Илай успокаивал его, конечно, говорил, что это нормально, мол, теперь все по-другому, но ты же с нами, младший братик, и это главное. А Дэвид слушал его, стараясь глядеть на шеврон в виде бабочки на плече, раз не мог смотреть в глаза. И думал с тоской, что это просто его собственный запах перебивает все остальные. И если он сам ощущает его вот так, то каково его сослуживцам, ночующем с ним в одном бараке? Каково парням, делящим с ним окоп? Каково вот, например, Савою, который выперся с ним на дежурство? Хотя, конечно, Савою сейчас хреново совсем не поэтому... Пару часов назад целый взвод попал в засаду на территории Гефа. Попал идиотски, брошенный без прикрытия с воздуха, чуть ли не на растерзание отданный... Командование отказалось дать добро на спасательную операцию, и все теперь сидели, как на иголках, ожидая, предложат ли утром обмен, и согласятся ли на этот обмен свои... Савой зажимал винтовку коленями, дергался, кусал губы и, судя по всему, хотел курить. Но при Дэвиде не решался. Тому становилось плохо от табачного дыма. За нейтралкой было тихо. Только изредка перекрикивались часовые, да взревывали моторы то одного, то другого танка. Дэвид уже давно научился различать, когда их заводили просто для того, чтобы разогреть пайки, а когда рев мотора действительно нес опасность... Сейчас опасности не было. Он втянул воздух еще раз — носом, ртом, всей грудью. Нет, только земля, одна земля, всегда земля. И, неожиданно резво содрав с себя форменную куртку, швырнул ее Савою. — Дай мне ствол, парень. Ствол и гранату. Сейчас они точно не смогут открыть огонь. У меня сорок минут. — Ты совсем спятил, Шепард?! — заорал Савой, почему-то шепотом, точно боялся разбудить вражеские танки. — Ты один туда собрался идти? — Я ничего не стою, — сказал Дэвид со смешком, перехлестывая через руку эластичный бинт из травма-кита и покрепче привязывая пистолет. — Я просто гниляк, которому позволили послужить в армии только потому, что больше он никому не нужен. Не говори, что кто-то считает иначе. Даже мои братья так думают иногда... Так вот, Джози, я попробую сделать то, чего не следует делать живым. Я пойду туда и попытаюсь вывести наших. Хоть кого-то. Потому что второй раз сдохнуть мне уже не страшно. Ну давай... Если через сорок минут я не вернусь, значит мне не удалось. — Шепард, — плачущим голосом взывал Савой. — Трахнутый ты придурок! — И я тебя люблю. Тебя и твою мамочку, — донеслось из темноты. Дэвид двигался бесшумно, короткими перебежками, и лишь иногда бросал взгляд на часы с фосфоресцирующими стрелками, отмечая, сколько у него осталось времени. 5. От бесчисленных свечей в церкви было жарко и душно. Воздух дрожал, точно плавясь, а темнота по углам казалась немыслимо густой из-за соседства с живым огнем. Сайлас мягко прошел между скамьями, от входа до алтарного возвышения, зажег маленькую плоскую свечу и опустил ее в воду святой купели. Свеча качнулась, мигнула и поплыла. Самуэльс медленно поднялся с колен. Это всегда напоминало Сайласу виденный когда-то ролик: растущее дерево при ускоренной видеосъемке. Самуэльс распрямлялся, как могучий дуб. Иногда, когда он сидел или молился, Сайлас забывал, насколько он огромен. — Мир тебе, друг мой, — сказал Самуэльс. — Ты пришел за советом или просто хочешь найти отдохновение от забот? В церкви они были одни. Сайлас оперся на мраморный борт купели и впился напряженным взглядом в черноту за ореолом свечей. — Проклятый мальчишка. Он спас из плена моего сына и еще нескольких солдат, я не могу отделаться от него просто вручением ордена, вся пресса уже взбудоражена, как осиное гнездо, — пробормотал он скорее растерянно, чем зло. — Почему они допускаются к службе? — Потому что это единственный шанс для полуживых обрести хоть какую-то стабильность, пусть даже на передовой... — Не употребляй при мне это слово, преподобный! — Отчего же? Чем оно так пугает тебя? Тем, что правдиво отражает суть? — Нет никаких полуживых! Это выдумки гефских агрессоров. Нашли самый бредовый повод, чтобы начать войну. Но стоит отдать должное их пропагандистам, это сработало. Полная чушь всегда находит последователей, которые с пеной у рта будут утверждать, что это истина в последней инстанции. — При чем здесь пропаганда? — мягко спросил Самуэльс, обходя купель. Присел на бортик рядом с другом и покачал крупной и широкой, светлой с изнанки рукой маленькую, едва чадящую свечку. Та вдруг разгорелась ярче, словно обрадованная лаской священника. — То, что произошло, случилось, потому что того пожелал Господь. Не отрицай Его волю и покорись. — Бог желает, чтобы мертвецы вставали из могил и нападали на живых? — Ни мне, ни тебе не постичь Его замысла. — Если Его замысел в том, чтобы наслать на нас казнь и проклятье, при том, что в Гефе ничего такого не произошло... Если по Его замыслу соседи вместо долгожданного мира идут против нас войной, а потом ставят линию обороны из новейших танков, только чтобы не допустить распространения заразы... И если по Его замыслу я должен не заключать перемирие, а воевать до последнего живого солдата... То я не хочу больше ничего слышать о таких замыслах! Он резко развернулся, и от движения воздуха несколько свечей погасли, а вода пошла рябью. — Мой король! — окликнул его Самуэльс. И добавил уже мягче: — Сайлас, послушай... — Я сделаю то, что должен, для этого героя-гниляка, — рыкнул Сайлас, быстрым шагом пересекая пространство между скамьями от алтаря до выхода. — Но видит Бог, не больше! Ни единым рукопожатием больше, чем он заслуживает! — В Гефе не было восстания, потому что они сжигают мертвых! — беспомощно проговорил ему вслед Самуэльс. И крепко стиснул под грудью напряженные руки. — Господь мой, отверзни его уши, пусть он услышит. И пусть для этого не будет слишком поздно. Пусть не будет слишком поздно, мой Боже. 6. «Но у меня нет костюма! И сшить его не успеют». «Наденешь мой». «Но вы же выше ростом, ваше высочество». «Его подошьют по твоей мерке». «И этот оттенок грима... Выглядит так, словно я целый месяц жарился на пляже, а не сидел в окопах!» «Фотографы любят, когда герои выглядят, будто с обложки, а не как бледная немочь. Да возьми этот крем, бога ради! Мне пришлось кое у кого его стащить для тебя. Он стоит, как моя тачка. Не хочу позировать рядом с неухоженным деревенщиной. Давай, давай, спаситель, сначала примерь все это, выбери то, что наденешь, а потом намажься, чтобы не пугать портного». «Хорошо, мой принц». «Для тебя я Джек, приятель». «Хорошо... Джек. А откуда вы...» «Да не копайся ты так! Черный смокинг и сорочка, вот и все, бестолковое ты немертвое создание. Бегом гримироваться!» Жмурясь в невыносимо ярком свете фотовспышек, Дэвид при каждом щелчке затвора вспоминал какую-то фразу принца... Не было ничего удивительного в том, что человек, которому ты спас жизнь, добр к тебе. Но Дэвид настолько отвык от ощущения безусловного принятия, что Джек... то есть, конечно, принц Джонатан Бенджамин, хоть он и попросил называть себя Джеком... попросту его шокировал. Джек достаточно много знал о ПЖЛ, что тоже удивило Дэвида, но не избегал прикосновений, не мертвел лицом, когда Дэвид оказывался рядом, никак не реагировал на странный запах, и ухитрялся необидно дразниться, используя самые нетолерантные выражения, типа «Зомби» или «Гнилушки». За те несколько часов, что они провели вместе, Дэвид неожиданно для себя привязался к принцу, хотя иногда ему казалось, что все это какая-то странная, необъяснимая игра, правил которой он попросту не понимает. И на самом деле Джеку нет до него никакого дела. Но королевский прием все расставил по местам. Потому что именно там Дэвид увидел причину доброго отношения принца к полуживым. Она была маленькой. Маленькой и яркой, как язычок пламени. И ее грим действительно стоил, как хороший автомобиль, потому что ее кожа в вырезе открытого платья вовсе не казалась мертвой и неестественной. Она двигалась грациозно, чуть крадучись, а не неуклюже, как большинство ПЖЛ. Такая походка наверняка давалась ей с трудом. Подавая руки для поцелуев, она с мягкой улыбкой смотрела в лица живым, и если кто-то и передергивался внутренне, всем хватало выдержки не выказать смущения. Игра шла в обе стороны: она искусно притворялась, а они поддерживали ее спектакль. Дэвид был уверен, что и пахнет она приятно. И что на создание естественного аромата, который заглушит нотки гнили, были потрачены немалые деньги. Как и на то, чтобы убедить всех и каждого: юная принцесса просто страдала опасным заболеванием, но сейчас все под контролем, приемы, танцы, фотосессии для журналов, все нормально, все как раньше. Кто-то верил, должно быть. Толпу достаточно просто убедить в чем угодно, если каждый день лить ложь с экранов. Только вот Дэвид давненько не смотрел телевизор. И отлично помнил раскатившееся громом среди ясного неба сообщение: юная принцесса умерла в следствии затяжной болезни, вызванной раковой опухолью. Умерла за несколько лет до его собственной смерти. Умерла и восстала. Кроме них, в зале не было ПЖЛ. И Дэвид в порыве какого-то странного влечения к себе подобному, вдруг отставил бокал, из которого не сделал ни глотка, на поднос вовремя подвернувшегося официанта, и неуклюже шагнул сквозь толпу к маленькой девушке в красном платье. Она подняла голову. Линзы делали ее глаза почти человеческими, но Дэвиду сейчас безумно захотелось увидеть ее без них. — Принцесса Мишель, — наклонил он голову. Девушка вздрогнула, почувствовав его. — А вы тот самый герой, спасший моего брата и уничтоживший вражеский танк... Как вам прием? — Чудесно. Могу я пригласить вас на танец? Он не умел танцевать. Он был ужасно неуклюж и при первом же туре вальса едва не оборвал подол ее платья. Но он так хотел почувствовать холод ее неживой ладони, что ему было плевать на все остальное. Не играть, быть собой, перестать притворяться и делать вид, что ты самый обыкновенный живой человек. Хоть на какое-то время стать настоящим. Принцесса улыбалась ему, комментируя танцевальные па, покачивала изящной головкой. И Дэвид вдруг понял, что чувствует ее запах... Возможно, это постарались королевские парфюмеры, но даже сквозь привычный тяжелый смрад мокрой земли, теперь окружавший Дэвида постоянно, вдруг пробился робкий нежный аромат. Новый, но знакомый, как щеке знаком приклад винтовки, как руке знакома щека. Принцесса Мишель пахла весной. Той, от которой невозможно было не опьянеть. И Дэвид счастливо, совершенно по-идиотски улыбнулся, вновь наступая ей на ногу. 7. Уильям Кросс попытался выбросить из головы недавний разговор с принцем. Что-то не работало так, как надо, хотя он достаточно изучил Джека, чтобы определить, на какие рычаги давить. Они беседовали в машине, Джек отводил глаза, а Кросс говорил с самой убийственно-насмешливой интонацией, на какую был способен: «Не забывай, что твоя сестра — старшая из близнецов. После ее смерти ты мог быть уверен, что займешь престол, но теперь... Что, если ее восстановят в правах? Или ей воспользуются, как знаменем, во время переворота? Или она выйдет замуж? С момента появления во дворце этого Шепарда ничего нельзя исключать. Король любит дочь. Он может признать этот брак, и тогда тебе куда тяжелее будет унаследовать престол. К тому же... я не знаю, может ли родиться ребенок у гниляков? Они вообще способны трахаться?» Вот с этим он, очевидно, и переборщил. «Не смей так их называть! — прорычал Джек так грозно, что в пору было обделаться. — И, кстати, нам не о чем разговаривать... дядюшка». Нет, Уильям Кросс совсем не боялся своего племянника, слишком хорошо он знал Джека — мечущегося, упрямого, непоследовательного, — чтобы всерьез опасаться преследования с его стороны. У Джека не было никакого оружия против дяди-министра, разве что армия... Но армия — слишком неповоротливая структура, армию не раскачаешь на быстрые действия. Ах, еще на стороне Джека была его мать... Но лучше уж быть нелюбимым никем, чем любимым Роуз Бенджамин, это королевский шурин Уильям Кросс знал твердо. Так что, несмотря на то, что сегодняшняя охота на Джека, в целом, вышла неудачной, у Кросса не было особых поводов для беспокойства. Он плеснул себе минералки, чтобы запить таблетки, и прислушался. В доме стояла тишина. Но тишина эта была иного рода, чем прежде. Совсем недавно дом молчал, как молчат все пустые помещения, лишь где-то робко потрескивала вдруг бытовая техника или раздавался звонок забытого мобильного телефона. А теперь тишина таилась, тишина дышала. И несмотря на то, что Уильям Кросс должен был чувствовать радость, ему иногда делалось не по себе от этой тишины. Выпив лекарство от желудка, он перекинул пиджак через руку и поднялся на второй этаж, топая громче, чем обычно. Привычка сильно шуметь вырабатывалась у всех, кто жил в одном доме с ПЖЛ. Уильям Кросс очень удивился бы, узнав, что в этом ничем не отличается от так презираемого им Джека Бенджамина. Или от матери Дэвида Шепарда, впрочем, он ничего не хотел бы знать о нраве этой женщины. Эндрю, ссутулившись, сидел за своим ученическим столом. Перед ним лежали две стопы газет, очевидно, те, что он уже прочел, и те, что ему только предстояло прочесть. Он не повернул головы на звук шагов, хотя, бесспорно, был в курсе, что отец дома. Просто выгнул поудобнее газетный лист и вновь погрузился в чтение. — Что ты делаешь? — мягко спросил Уильям. Ему очень захотелось положить руку на плечо сыну, но он не посмел. — Читаю, разве ты не видишь? — ответил Эндрю спокойно. — Должен же я знать, какие события произошли в мире, пока меня не было. Мы отказались от атомной энергетики в пользу альтернативных источников, ты знал? Ну конечно, знал. Это следствие гибели принцессы из-за утечки в реакторе, да? Она ведь умерла от лучевой болезни? — От рака, спровоцированного облучением, если точнее, — Уильям присел на жесткий школьный табурет Эндрю и положил пиджак себе на колени. Он все еще не решался коснуться его руки или волос. — А у нас много общего с моей милой сестричкой, — улыбнулся Эндрю, медленно и неловко поворачивая голову. Он не был загримирован, и Уильям почувствовал, как его собственное лицо затекает, словно от стоматологической анестезии, потому что мозг изо всех сил заставляет мускулы удерживать улыбку. Страшнее всего были глаза. Белесые, как скорлупа, с синеватыми прожилками и крошечным зрачком. От их немигающего взгляда хотелось кричать. Потом — синие в черноту губы. Подкожные стрии, свидетельствующее о процессах разложения. И запах... Вязкий, удушающий, неотступный. Эндрю умирал тяжело, долго, и все эти месяцы больниц, операций, кратких периодов ремиссии и новых приступов отобразились на его лице. Разве что волосы... Волосы у него теперь были. В первый момент их встречи, когда Уильям все же заключил сына в одеревенелые объятия, Эндрю объяснил ему: «Пап, волосы продолжают расти после смерти. Так что... посмотри, какие они красивые». О, густые, льняного цвета волосы и впрямь были прекрасны. Но все остальное... Все остальное заставляло Уильяма трепетать и покрываться холодным потом, даже когда он просто лежал в постели и слушал, как Эндрю, шаркая, бродит по своей комнате. А уж рядом с сыном его и вовсе начинала колотить дрожь. — Как дела в министерстве? — спросил Эндрю, продолжая улыбаться. — Или ты хочешь спросить, почему я не гримируюсь? Возможно, его мимические реакции просто проходили медленнее, чем у живых, и сейчас ему было уже совсем не весело. — Ты же дома, — начал Уильям. — И можешь ходить без всего этого... — Да, я знаю. Но тебе от этого, кажется, не очень комфортно. Я смотрел трансляцию с королевского ужина, — переменил он вдруг тему. — Было красиво. И Мишель выглядит так натурально... — Это не ее заслуга, ты же знаешь. Прости, что не смог добиться приглашения. Но нам ведь и дома неплохо... — Да, конечно, пап, — Эндрю вдруг накрыл его кисть своей, и Уильяма прошиб холодный пот. — Все в порядке, пап. Я же все понимаю. Дэвид Шепард герой, а Мишель — принцесса, им можно появляться на приемах, а мне — нет. Это нормально. Я не в обиде. Он убрал руку, чтобы отец смог вздохнуть и перестать так сильно дрожать, а потом вновь потянулся за газетой. 8. Смерть была красива и отвратительна одновременно. В ней не осталось ни одной живой человеческой черты, несмотря на женскую плоть. Глаза ее были черны и насмешливы, а кожа бледна, как лунный свет. Ногой в изящной туфле она отшвырнула табельный пистолет, к которому безуспешно тянулся Сайлас, и присела рядом с поверженным королем. — Сие царство царство мое есть, — шепнула она, ее голос мог принадлежать как мужчине, так и женщине, а может быть, даже ребенку. — Царство Смерти, не жизни, и я правлю им безраздельно. К чему слабому человечку тягаться со мной, если я уже одержала победу? — Ты не победила! Моя дочь жива! — прохрипел Сайлас, силясь дотянуться до вороненого ствола хотя бы кончиками пальцев. — Не жива, не мертва, но более мертва, чем жива. И принадлежит к царству моему, как и все на свете принадлежит мне. — Господи, — застонал Сайлас, пытаясь встать на колени, но силы хватало только на то, чтобы скрести каменный пол ногтями. — Господи, я твой, не ее! Господи, верую и служу тебе! Дай мне знак, Бог мой! Дай мне знамение! — Зови, зови! — захохотала Смерть. — Не докричишься, ибо он отвернулся от тебя! Ибо другой им избран. — Дэвид? — поднял голову король. — Неужели Он выбрал Дэвида? — Как знать, — глумливо повторила Смерть слова преподобного Самуэльса. Она частенько передразнивала живых. — Кто может постигнуть замысел, о! Ведь он велик и недоступен разуму. А вот моя правда проста. Ты интересовался, король, когда, в каком часу, под какой звездой родился, умер и обрел посмертный жребий сей сын человеческий? А ведь это единственное, что по-настоящему важно. Прочти его документы. Кое-какие даты скажут тебе больше, чем гадательные таблицы старого дурака-преподобного. — Но Дэвид не может быть избранным, он же... — Что? — низко-низко наклонилась к нему смерть, ноздри красивого носа подрагивали, как у хищника в гоне. — Что он? — Так они все не принадлежат тебе? — вдруг догадался Сайлас. — Если Дэвид каким-то образом избран Им, значит, у тебя над ним нет власти! — Нет такого правила! — обиженно воскликнула Смерть. — Мой он, и все мое! — Так почему же ты не забираешь их? — Каприз! Забава! Милая причуда! — Ты лжешь, — рассмеялся Сайлас и наконец-то подогнул колени под себя, с кряхтением стараясь встать. — «Не живы, не мертвы, но более мертвы, чем живы». А может, и наоборот? Может, они — что-то новое, с чем мы еще не сталкивались? Другая форма жизни. Жизни, а не смерти, а? Или и вовсе — бессмертия? — Замолчи-и! — захрипела смерть. Отрицание самого ее существования, таящееся в слове «бессмертие», причиняло ей физическую боль. — Это ты замолчи, твое время еще не пришло! — выкрикнул Сайлас. Смерть вдруг сгустилась в серое пыльное облако и ринулась на него со скоростью взрывной волны, но когда он открыл глаза, все в спальне было на своих местах. Пистолет, как прежде, лежал под подушкой, а щель между ставнями просачивался золотисто-розовый солнечный луч. 9. — Это было в последний раз, — сказал Джек. — Теперь по-настоящему в последний. Луч рассвета разрезал пыльно-серое облако, нависающее над городом, точно посередине. Еще недавно казалось, что вот-вот начнет накрапывать дождь, но поднявшийся ветер вдруг накинулся на тучи, начал рвать и трепать их, как охотничий пес, а потом и вовсе оттащил в сторону моря. И теперь сквозь облачную пелену прорывалось солнце. Джеку нравилось расположение этой квартиры. По утрам тут можно было наблюдать за рассветом, а вечером в ней становилось уютно и сумрачно, будто она не располагалась в центре мегаполиса, а выходила окнами в сад. — Кто знает, что ему взбредет в следующий раз... Регистрация, высылка, концентрационные лагеря, зачистки? Появление Шепарда — не гарантия, он только довел все до абсурда. Раньше относительно открытым ПЖЧ была только Мишель... А теперь все окончательно запуталось, и скоро разразится какая-нибудь гроза. Джозеф не повернулся. Он стоял у платяного шкафа, наполненного прежде, при его жизни, красивыми дорогими шмотками, костюмами из хорошего сукна, коробками с обувью, пальто, вельветовыми куртками, шарфами, галстуками, и держал на вытянутых руках свой саван с отпечатанными на груди и спине номерами — единственную, доступную теперь открытым ПЖЛ униформу. У него, в отличие от Мишель, не было гипюрового узора из отверстий на пояснице, только два длинных продольных шрама от запястья почти до самого локтя. Джозеф во всем любил основательность и даже с собой покончил так, чтобы у парамедиков не осталось ни одного шанса вернуть его к жизни. Джек наклонился над коленями и уперся лбом в большие пальцы рук, чтобы хоть немного прийти в себя. Но все равно косил глазами в сторону белеющего в дождливом рассветном сумраке тела любовника. Да, он совершенно помешался на СЧС или просто очень сильно любил Джозефа. Потому что хотел его даже таким: холодным, белым, со шрамами на руках и плохо сросшимся разрезом в виде вилки от грудины до паха. С грустными мертвыми глазами и вечной виноватой улыбкой. И именно поэтому должен был уйти. Сегодня — и навсегда. — Они могли бы шить их хотя бы... я не знаю, разных цветов, — сказал Джозеф, аккуратно и с видимым отвращением кутаясь в ткань. — Ты не слышал, что я сказал? — резче, чем нужно, бросил Джек. Он сложил ладони в замок и изо всех сил ударил ими себя по коленям. Он всегда делал так, когда Джозеф доводил его до белого каления, чтобы никогда, ни за что не поднять на него руку. — Слышал, конечно, — Джозеф прошуршал по комнате и неловко сел на кровать рядом с Джеком. Выпростал руку из-под савана и нежно погладил пальцы принца. — Я всегда знал, что это случится. И всегда старался тебя от этого уберечь... — Меня? Зачем? Ты себя должен беречь, — беспомощно пробормотал Джек. Не хватало только заплакать прямо сейчас, вспомнив, как не так уж давно он смотрел на уходящий под землю на стропах гроб и даже подойти не мог к могиле, даже бросить в нее цветы вместе со старенькой миссис Лэйсил, вместе с печальным преподобным Самуэльсам и сестрами Джозефа... — Прости, Джек, — Джозеф по-кошачьи боднул его в плечо. — Мы же уже говорили об этом... Я идиот, я кошмарный идиот, но я больше никогда так с тобой не поступлю. — Уж постарайся, — Джек толкнул его в ответ. И спросил, как ни в чем не бывало: — В твоем хосписе много работы? — А то, — покачал головой Джозеф. — Но мы не жалуемся. Удивительно, но больные нас не пугаются. Говорят, близость к смерти сближает. — Так и есть. — Мы больше не увидимся? — Если ситуация не изменится к лучшему. Я слишком боюсь за тебя. — Тебя уже пытались шантажировать, да? — В стране неспокойно. Удивительнее было бы, если бы никто не попытался. Я пока еще наследник престола. И в этом качестве нужен многим. Джозеф перевернул его руку и погладил ладонь кончиками длинных музыкальных пальцев. — Я так испугался, когда ты попал в плен, Джек, — сказал он с тоской. — Да я сам там чуть в штаны не наложил, — рассмеялся принц тихо и удивительно легко. — Но мы ведь выкарабкались, Джо, да? Оба выкарабкались, живучие мы засранцы. — Ну, строго говоря, это ты живучий, а я... м-м... такого слова даже нет. — Будет, — убежденно сказал Джек. — Обязательно будет, Джо. 10. — Как поживает моя маленькая мертвая сестричка? Эндрю Кросс сидел на противоположном конце стола, расслабленный и спокойный, как... в голову приходили сравнения только с сумасшедшими в эйфории и наркоманами под сильнодействующим веществом. Он выглядел просто замечательно: красивый костюм, натуральный грим, линзы, неотличимые по цвету от его когда-то светло-голубых глаз. И в то же время казался глубоко больным. Если, конечно, мертвый может вообще блистать здоровьем. — Вполне довольна жизнью, — светским тоном начала беседу Мишель. — Мне жаль, что после твоего возвращения нам лишь сейчас удалось пообщаться... — Ты скучала? — Д-да, — практически не солгала Мишель. — То, что с тобой произошло. Нас всех это больно ранило, Эндрю. — Ты ведь практически повторила мою судьбу. Не повезло нам с тобой, Мишель. — Или повезло, — она пожала плечами. — Как знать. Ты о чем-то хотел со мной поговорить? — Точно! — Эндрю заулыбался и запустил руку во внутренний карман своего пижонского полосатого пиджака. — Понимаешь, в чем дело, Мишель... Мне очень не нравятся те привилегии, которые получили вы с Шепардом. Все эти поездки, приемы, открытое передвижение, свободные визиты в любую точку страны. Я обязан регистрироваться на специальных пунктах для ПЖЛ, знаешь ли. Регулярно сдавать кровь. Ездить транспортом для полуживых. Меня не принимает даже отец, не говоря уже о вашей семье. И эти саваны... Мишель, ведь это уродливо. — Ты не носишь саван. — Я думаю не только о себе. Что хорошего ты сделала для себе подобных, сестренка? Ведь ты принцесса. Ты могла бы хотя бы попытаться. — Я не раз и не два вносила законопроекты на рассмотрение. Их отклоняли! — Может быть, ты плохо старалась? — Чего ты добиваешься, Эндрю? — повысила голос Мишель. — Чтобы я позвала охрану? — О, охрану мой маленький подарок заинтересует прежде всего. Порно с ПЖЧ! В интернете хозяева сайтов с таким контентом загребают миллионы. Всем нравится порно с полуживыми, только никто в этом не признается. — О чем ты... господи... — Твой глупый кавалер устроил фотосессию с тобой в главной роли, забыла? Он был так счастлив единением ваших душ и тел, еще бы, без грима, без линз, такие, какие есть, и вместе... что забыл понадежнее спрятать камеру. Теперь снимки у меня. Хочешь посмотреть? — Отдай! — Мишель потянулась к нему через стол, от ярости не сообразив, что Эндрю, разумеется, не стал бы брать с собой негативы. — А твой фанатик-отец, который до сих пор не верит в существование полуживых, захочет посмотреть, а? — Чего ты хочешь? — простонала Мишель. — Чего ты хочешь от меня? — Сделай признание. Выйди из тени. Расскажи прессе о нас, в красках расскажи, не утаивай ничего. И тогда хотя бы ваши интимные фотографии точно никто не увидит. Известность, но не позор. По-моему, я милосерден. А ты как считаешь? — Ты чудовище... — И не скрываю этого. в отличие от тебя. Ну же, мертвая принцесса, или ты сделаешь каминг-аут в течение трех дней, или я продам фотографии «Тысяче ярдов». И поверь, они заплатят без колебаний! Он остался сидеть за столом, все в той же позе, постукивая по полированному дереву твердым краем пачки фотографий. А Мишель вылетела из зала в слезах. Вылетела только для того, чтобы столкнуться с Джеком. Тому потребовалось всего несколько едва различимых за рыданиями слов, чтобы во всем разобраться. — Я не посмотрю, что он уже дохлый, — сказал Джек, поглаживая щеку Мишель и размазывая нежный пудровый грим. — Сверну ему шею. Обещаю. — Джек, не надо. — Ты права. Не стоит пачкать руки о слизняка. Знаешь что, Мишель. Найди Дэвида. Сейчас тебе нужен он, а не я, — Джек погладил сестру по волосам, усмехнулся невесело: — Хорошо, когда появляется наконец кто-то, кроме неуклюжего брата, кто может делать инъекции и следить, чтобы ты надевала линзы? — Джек, ты... — Я единственный, знаю. Иди, иди, пожалуйста. И, неожиданно для себя шлепнув ее по заднице, он вдруг почти физически ощутил, как падает та высокая и якобы неприступная стена, которую они сами сложили друг между другом много-много лет назад. 11. Вспышки фотокамер теперь концентрировались вокруг Джека, и это казалось немного странным и непривычным, но Дэвид в некотором роде был этому даже рад. Тем более, что Джека слава делала счастливым, а Дэвида — совсем наоборот, утомляла и раздражала. Джек умел принимать славу с истинно королевским величием, хотя претендовать на престол больше не мог. Что-то там они все-таки намутили с этими законами, еще поколение назад, из-за чего гомосексуальность становилась препятствием для восшествия на трон, а вот полужизнь — нет. Впрочем, Джека это, кажется, не очень расстраивало. Он был хорош, невыносимо хорош, в своем парадном майорском мундире, стрелял глазами, облизывался, флиртовал с камерой... Его спутник держался скромнее, но не заметить его было сложно: уж очень выделялся его костюм глубокого винного цвета на фоне серых, коричневых всех оттенков — и черных. Костюм винного цвета и красиво повязанный шарф — это совсем не то, что грубый саван, так что Дэвид в чем-то даже его понимал. Мишель мягко оперлась на руку Дэвида, позируя для фотографов. Он поддержал ее и незаметно для всех погладил пониже спины. — Все разрешилось к лучшему, не находишь? — спросил он у нее. — Будущая миссис Дэвид Шепард. Как тебе? Звучит? — Бенджамин-Шепард, — мило улыбнулась его невеста. — Я все-таки вероятная королева. Ни шагу назад. Ни от одного титула не откажусь. — Твой брат отказался от всех. — Дэвид, — пробормотала она, опуская ресницы. — Я же шучу. — Вся эта штука с его выступлением по телеку была очень неожиданной. Я обычно не смотрю телевизор, но тут мне принесли его соседи из номера напротив... Чтобы смотреть повтор всем вместе. Все были шокированы. И король больше всех. — Отец оправился, и слава Богу. И даже сумел принять весть о сыне достойно. И обо мне. Я боялась этого больше всего. Но он справился. Удивительно, правда? Я больше его не боюсь. Мне самой не верится, Дэвид. — А тот твой... кузен... Его, надеюсь, отправили в полноценное изгнание? — Какой же ты у меня дурачок, Дэвид, — Мишель протянула руку и убрала с капитанского погона кителя невидимую пылинку. — Даже я спустя некоторое время все поняла... — О чем ты? — Эндрю никому не хотел зла. Да, он был обижен, знаешь, как злая ведьма из сказки, которую не позвали на крестины к принцессе. Но обижен не только за себя и не только на нас. Вся ситуация, которую он знал изнутри... которую знал ты, а я ни разу не видела из-за своих розовых очков и привилегированного положения... все это должно было однажды взорваться. Эндрю не принимал даже отец, как и меня не принимал мой... И он нашел в себе смелость стронуть первый камень. Он в чем-то псих, это правда, и выбрал он очень нелепый способ. Но главного все же достиг. Знаешь, Дэвид, он — как мы все... Его просто не сумели полюбить... таким. — Но я полюбил тебя такой. — Поэтому мы и вместе. И поэтому Джек сейчас со своим парнем, а не интригует с кем-нибудь за спиной отца, чтобы добиться власти... Очень страшно терять кого-то во второй раз, знаешь? — Нам всем еще придется терять. Мир с Гефом вряд ли дастся легко. — Дэвид... — Там сейчас мои братья. И они точно воскреснут повторно. Разве что случится второе восстание. — Надеюсь, нет. — О, я бы не был так категоричен. — Что такое, Дэвид? — Этот ваш преподобный Самуэльс! Он меня уже замучил! Из-за того, что я умер прямо в день восстания, я, видите ли, какой-то избранный и на что-то там могу претендовать. Совсем рехнулся на старости лет... Мишель кашлянула. — То есть, я хотел сказать... — замялся Дэвид, краем глаза заметил белый воротничок преподобного, все остальное сливалось в тенью, даже темное строгое лицо. Однако, когда Самуэльс улыбнулся, его глаза засияли — и Дэвид смог расслабиться. — Не нам с вами, молодые люди, судить о господнем промысле, — загадочно проговорил преподобный. — Никто из малых сих не может сказать, пока не придет решающий час, игрушкой в чьих руках он является. Провидения, смерти, Бога ли? Все мы приходим из тени и уходим в тень. Но... — он внезапно встряхнулся и указал глазами на замершего с бокалом Сайласа, — на твоем месте, Дэвид Шепард, я и впрямь не был бы так категоричен, а лучше бы учился управлять государством мертвых и живых, благо еще есть время и держится хрупкий мир. Пока он говорил, казалось, что за его спиной трепещет и вьется серый, как пыльное облако, силуэт, который мог принадлежать равно как мужчине, так и женщине. Но когда преподобный прервал сам себя и потянулся за бокалом к подносу пробегавшего мимо официанта, наваждение развеялось и больше не появлялось.