Хрустальная ночь

      Почувствовал: сейчас, в эту самую минуту, тучи отступили, оголив мерцающие ноябрьские звезды — точно хрустальные крупинки от маминого разбитого кувшина, разбросанные по темному полотну скатерти, и он положил винтовку на землю и присел, устремив свой взгляд в небо. «Такие далекие, а все равно яркие», — мысли заслоняли друг друга: раздумья о проблемах выходили на первый план, оставляя где-то позади менее важные, но вот пронеслось воспоминание, мимолетное и тусклое — воспоминание из детства. Не помнил он, сколько было ему, то ли четыре, то ли шесть, не помнил он, где это было. В памяти сохранились лишь свет, как и сейчас, нагой, девственный, да мирное небо над маленькой детской головкой, рождающиеся в ней удивление, восторг и любопытство, мечта о покорении этих бескрайних и неизведанных просторов. Так хотелось ему тогда быть ближе к этим звездам, прикоснуться к ним своими ручками и разглядеть получше. В детстве все кажется или слишком большим, или наоборот, слишком маленьким, и думаешь, что звездочка легко поместится в твой кулак или в коробок от спичек — положил в карман и вот, тот самый свет всегда с тобой, рядом, главное не забыть потом спрятать в тумбочку, чтобы мама не постирала его вместе с шортами.        — Ей, Денбро! Не вздумай спать на посту!       Звонкий голос товарища привел Билла в себя, и он тут же вспомнил, где и зачем находится. Юноша покрутил головой — все та же темень да высокая ограда из толстой проволоки позади. Через большие просветы в ней были видны концлагерь — огромное здание из темного кирпича, хранящее в себе человеческие страх и ужас, двор вокруг него, крематорий и невысокий длинный дом, который все называли «ревир» (нем. больница). Людей там не лечили, каждый, кто туда попадал, живым больше не возвращался. Немцы эксплуатировали заключенных как кроликов, проводя на них любые опыты, и попасть к ним в лапы было хуже смерти. Билл часто слышал от других солдат истории о том, что людей там сажают в камеры и пускают туда «убийственный газ», от которого глаза начинают гнить, а легкие вместе с кашлем выходят из человека кусками размером с грецкий орех, что беременным женщинам связывают ноги и не дают родить — младенцы остаются внутри них, причиняя сильнейшую боль матерям, через время погибают и разлагаются. Много различных рассказов ходило по территории концлагеря: и про создание биологического оружия и использование его над политическими неверными, и про пересадку голов и других частей тела, но большинство походило на выдумки и байки, и Билл пропускал их мимо ушей, считая обычными страшилками для детей, выдуманными заскучавщим простофилей.        — Ты слышал про эту новость?       Билл повернулся к товарищу. Его пухлое лицо в свете звезд выглядело еще толще, ворот рубашки сковал шею, и казалось, что он душит его — кожа собиралась неприятными складками у основания; коричневая форма смотрелась нескладно и неуместно на широком и одновременно невысоком теле, превращая его в раздутый шар, толстенькие красненькие ручки скромно выглядывали из-под манжетов, постоянно находились в движении и все никак не могли найти себе места, небольшие голубые глаза, спратанные за нависшей складкой верхнего века, приветливо смотрели на юношу, пухлые губы расплылись в идиотской улыбке. Биллу этот паренек чем-то напоминал толстого рыжего кота, который жил по соседству с домом его родителей — эта наглая морда частенько охотилась на их кур, и однажды даже смогла поймать одну.        — Какую из? — усмехнулся Денбро.       Его друга звали Джерт Беккер, он был старше Билла на год. Все свое детство они провели бок о бок, вместе гоняли собак и задирали девочек в сельской школе, летом ходили в лес неподалеку, принадлежащий какому-то знатному борону, собирали в нем дикие ягоды и стреляли в птиц из рогаток, осенью собирались в поле, купались во ржи, срывали колосья и мутузили друг друга ими, представляя, что они бравые офицеры на дуэли, зимой доставали из чулана свои коньки и бежали на ближайшее озеро, давно покрытое толстой коркой льда, а весной пускали по лужам бумажные корабли, сделанные из листов, исписанных на уроках. Они вместе познавали мир природы, ее настроения и тайны.        — Какой-то жид убил в Париже нашего, как его там, фом Рата что ли. Но это не суть! Этот еврейчик ворвался в германское посольство с револьвером за пазухой, выстрелил и сдался. Говорят, что он это сделал из-за родных, вроде как, оставленных в Польше. Ну ты же знаешь отношение наших к этим унтерменшам (1)! Единственное, что нас останавливало — законодательство, а так давно бы их всех переубивали, но сейчас это уже не проблема. Из-за этого глупца наказаны все жиды! — Джерт рассмеялся, оголяя идеально ровные, имеющие желтоватый налет в некоторых местах зубы.       Джерт Беккер был человеком, легко поддающимся влиянию большинства. Нет, в душе он не чувствовал ненависти к еврейскому народу, относился к нему нейтрально: ну живут себе евреи, никого не трогают, учат своих детей своим законам и своей правде, продают и покупают, покупают и продают, копят деньги, ходят молиться — ему было до этого всего параллельно. До того момента, пока нацисты не признали их огромным жирным пятном на белоснежной репутации Германии. Возник Еврейский вопрос, которому суждено было решиться сейчас, под холод ноября, строгую серость неба днем и озорство звезд ночью, в эти два дня — с 9 по 10 числа. Он шел, настигал, витал в воздухе — запах несправедливости и больших перемен, запах крови. Джерт ненавидел жидов, думал, что ненавидит жидов, скрывая за напыщенным отторжением свою слабость и стремление не выделяться, свой страх перед сильными и влиятельными и желание быть ближе в ним — так спокойнее, так удобнее. Билл все это прекрасно понимал.       Он и его товарищ проходили начальную подготовку в Мюнхене два года назад. Биллу было лет так 16, мечтал он тогда о том, как «смело и верно» будет стрелять в коммунистов, смотреть в их измученные лица, ловить на себе их взгляды, безмолвно просящие о пощаде. Но скоро его юношеский максимализм утих под напором жестокого расписания. Вставать будущим эсэсовцам (2) приходилось в шесть утра, следом шли занятия, завтрак, снова занятия, обед, занятия, ужин, кровать — один и тот же сюжет каждый день. Началось все с винтовки. Разобрать. Собрать. Разобрать. Собрать. И так до тех пор, пока не овладеешь этим в идеале. Не выходит? Получай по башке и иди, пытайся снова. Осилив каркас, переходишь к другому этапу — стрельба, следом штыковой бой, и так, пока не научишься всему. После обеда были лекции, посвященные политике НСДАП (3), где молодых ребят целенаправленно настраивали быть расистами. С первых же занятий Билл почувствовал здесь что-то неладное: ему предлагали убивать людей, непохожих на него, говоря, что они не достойны ходить по земле, и все эти бесчестия оправдывались превосходством его арийских корней и предначертанной властью над «недолюдьми». Он искренне не понимал, как раса может так влиять на твою судьбу, и почему одним дано все, а другим, отличимым только по внешним признакам людям — ничего, он так озадачился этим вопросом, что один раз не выдержал и высказал свою позицию прямо на лекции. Перебив офицера, рассказывающего с важным видом о том, как по углу между кончиком носа и надбровной дугой вычислить цыгана, юноша выкрикнул: «Я не понимаю одного…» Все ошарашенно повернулись в его сторону, ожидая чего-то, что могло бы скрасить их серые будни, и Билл вздохнул, набрал в легкие воздух так, что они начали давить на ребра, и сказал. Сказал все на одном дыхании, и о несправедливости, и о равенстве, и о том, что их сосед еврей держал овец больше, чем у всей деревни в сумме. Окончил свой рассказ так же резко, как и начал, на полуслове. Билл бегал глазами, ловил на себе осуждающие, пренебрежительные… понимающие взгляды, взгляды тех, кто думал также, но не мог показать это или тщательно убеждал себя в обратном. Офицер сидел молча, смотря куда-то мимо юноши, как будто Денбро резко стал прозрачным — парень даже ущипнул себя за руку, проверяя, на самом ли деле он все еще тут, не стал ли он туманом и не развеивается ли во все стороны. «Собрать вещи и уйти, всем», — громом пронеслось по аудитории, отскакивало от стен, било по ушным перепонкам, заполняя пространство дребезжащими волнами и окутывая его ознобом. На следующий день Биллу пришлось убирать вдвое больше, чем обычно.       Джерт присел на корточки, достал из кармана жестяной портсигар, в котором бок о бок лежали идеально слаженные самокрутки, а в самом углу находилась помятая спичечная коробка с надписью «LUCIFERS», неуклюже достал своими толстыми, похожими на сосиски пальцами все нужное и закурил, выдувая в темноту клубы белого дыма:       — Билл, — произнес он после очередной затяжки, смотря куда-то в пустоту и не пытаясь скрыть своего волнения. Беккер вдруг понял, что на этот раз не сможет увернуться от настигающих обстоятельств одной только маской, — Как думаешь, что будет дальше?       — Поживем — увидим.

***

      — О Господи! Я знал, что этим и закончится! Блюма, я всегда это знал! Собирай детей и беги отсюда, Блюма! О Господи милостивый! Живо! — Давид Урис кричал, его голос дребезжал и срывался, переходя то в шипение, то в нечеловеческий визг. Он жестикулировал руками, показывая жене, что нужно торопиться.       Сегодня, 9 ноября 1938 года, семья Урис собиралась праздновать возвращение Стэнли из колледжа. Они не видели его с 1935 — именно в этот год амбициозный 15-летний юноша решил, что хочет стать юристом, сам выбрал учебное заведение и сам поступил, и вот, наконец, его обучение закончилось и он благополучно вернулся в родной дом. Блюма Урис весь вечер провела на кухне, готовя праздничный ужин — праздничный настолько, насколько могли позволить их бюджеты. В кастрюле кипела овсяная каша, булькала, выпуская на поверхность пузырьки, наполненные воздухом, которые сразу же лопались, оставляя маленькие кратеры. В духовом шкафу поспевал яблочный штрудель, украшенный розочками из оставшегося теста, а на столе уже стоял противень с горячей курицей, пахнущей ароматными, обжигающими слизистую носа специями. На улице было темно и сыро, влажный снег падал на тротуар и таял, оставляя после себя свежий запах сырого асфальта. Ароматы витали в воздухе, заменяя друг друга и создавая особенную композицию сегодняшнего долгожданного вечера. Ничто не предвещало беды.       — Арье, дорогой, пойди, скажи брату, чтобы он спускался. Ужинать будем, — пропела Блюма, наставляя своего младшего сына позвать Стэнли.       Стен сидел за письменным столом в своей комнате и перебирал вещи, ища листы бумаги и чернила. Он обещал написать Сюзанне Рихтер письмо по возвращению: они обменялись адресами, прежде чем разъехаться по домам. Эта девчонка чем-то манила Стэна, заставляла кровь в его жилах бурлить и бить в голову, рядом с ней он ощущал себя ничтожным и особенным одновременно. Она, вроде как, тоже испытывала симпатию к юноше. И вот сейчас, копаясь в своей сумке и думая о том, какой славной женой была бы эта Сюзанна и как тактичнее рассказать родителям об их свадьбе где-то годиков через шесть-семь, он улыбался, и улыбка эта принадлежала не взрослому и самостоятельному парню, а непринужденному ребенку. Но Стэн с самого детства был не по годам ответственен, расчетлив и чересчур опрятен. Несмотря на свой невысокий рост, худобу, вечно растрепанные кудрявые волосы и большие, ясные глаза, этот мальчик, постоянно щеголявший летом в шортиках до колен, белых гольфах и чистеньких светлых рубашках, больше походил на маленького взрослого, нежели на ребенка. Он постоянно что-то писал в своем блокноте, любил раскладывать книжки на полке по алфавиту, причем сначала шли более крупные издания, а лишь потом маленькие буклетики и карманные словарики, а когда он спорил и доказывал свою точку зрения, размахивая ручками из стороны в сторону и качая головой, его глаза излучали такую серьезность и целеустремленность, что на секунду могло показаться, как будто не ты смотришь на него сверху вниз, а он. Но стоило Стэнли улыбнуться, как он сразу превращался в обычного маленького мальчика, ничем не отличавшегося от своих сверстников.       — Идем ужинать, матушка зовет! — Арье на секунду остановился в дверях комнаты, посмотрел на старшего брата и тут же убежал.       — Уже иду! — прокричал ему вслед Стэн.       Он встал, стряхнул со своей одежды пылинки, которых было так мало, что и через лупу не разглядеть, и пошел в сторону кухни, где его уже ждала вся семья Урис. Но, не успев спуститься по лестнице, Стэнли остановился. Голова будто налилась чугуном, и он мог слышать, как кровь течет по его сосудам. На улице кто-то кричал.       И тут Стэн побежал, не смотря под ноги и спотыкаясь о свои же ботинки. Побежал наверх, в свою комнату. Он толком сам не понимал, зачем делает это, все его тело охватил жар и непобедимый, растекающийся внутри страх — от макушки до пят оставлял он свои поцелуи в виде маленьких мурашек. Подбежал к окну, чуть не столкнувшись лбом со стеклом, вцепился ногтями в оконную раму и ужаснулся. Он увидел, как люди превращаются в диких зверей. Он увидел, как нацисты разрушают еврейские лавочки и убивают тех, кто хочет их остановить.       Побежал снова, на этот раз на кухню…       Семья Урис жила в маленьком двухэтажном домишке с протекающей крышей, белыми, облезлыми от сырости стенами и двумя входами — парадным и задним. На первом этаже находился их магазин кухонных принадлежностей, один из лучших в городке: три огромных деревянных серванта, в которых были аккуратно сложены тарелки с нарисованными снегирыми и рябиновыми веточками, белоснежные блюдца, чашечки всех цветов и форм, которые только можно вообразить, и много другой, не менее красивой посуды. В него покупатели входили через парадный вход, украшенный большой и яркой вывеской и голубой, под цвет неба в раннее летнее утро, дверью. Через задний вход в дом проникали сами члены семьи — выглядел он, конечно, не так празднично и красиво, но домочадцев это ни капельки не смущало. Обшарпанная деревянная дверь да крыльцо, немного скосившееся влево — пройдя все это, очутишься в плохо освещенной прихожей с темными обоями и крючками для верхней одежды на одной из стен, а если пройти еще дальше, по коридору, то можно оказаться в кухонке, тоже не отличавшейся изысканностью, но вполне уютной. Через нее можно было легко попасть в магазин: рядом с духовым шкафом находилась дверь, ведущая в подсобку. На втором этаже было три спальни: просторная для отца и матери семейства, покрашенная в светло-голубой, в ней были только одна двухместная кровать да невысокий шкафчик из соснового дерева, где оба держали свои вещи — верхние полки использовал Давид Урис, а нижние — Блюма, комната поменьше была сделана для двойняшек — мальчика Арье и девочки Адины, а та, что находилась в самом конце, принадлежала старшему ребенку — Стэнли. Семейка жила скромно, но, как говорится, в тесноте, да не в обиде.       Стэн преодолел лестницу, не сбавляя темпа завернул за угол и влетел на кухню. Его отец доставал из огромного старого сундука ружье, с которым часто ездил поохотиться на уток около озера, братик и сестренка держались за мамин подол, пряча в складках ее юбки свои лица, на которых читался страх и недоумение.       — Чего ты стоишь, черт возьми?! Бегите, быстрее! Я их задержу! — Давид толкал Блюму в сторону заднего выхода, и та, схватив младшеньких за руки, побежала, кивнув головой на прощанье. Урис смотрел жене в след, прежде чем она пропала в темноте коридора, — А ты чего? Беги вместе с матерью, я постараюсь их удержать!       — Отец, но… — Стэн стоял в недоумении и не знал, как формулировать свои мысли. Слова застревали в горле, слезы наворачивались, заставляя юношу часто моргать.       Не успел он сказать ему все, что хотел, не успел признаться, что всегда любил своего папу и всегда будет продолжать любить, несмотря ни на что, не успел поблагодарить его за все, что тот сделал для него. Давид Урис ухватился двумя руками за ружье и рванулся в подсобку.       Выстрел.       Разбивающаяся об кафель посуда.       Звонкий смех и громкая речь одного из солдат.       Звуки смешались в голове Стэна, создавая устрашающую симфонию и заставляя его сердце сжиматься с такой силой, что юноше казалось, будто оно исчезает, оставляя на своем месте лишь боль и скорбь. Нижние конечности перестали слушаться, да и верхние тоже начали отказывать. Урис схватился за стол левой рукой, а другой прижался к груди, царапая ее и щипая, как будто пытался добраться до сердца и вырвать его с корнем, лишь бы избавиться от этого ужасного чувства внутри. Он не верил в то, что все это происходит с ним, происходит сейчас, не мог бежать… да и зачем бежать, он не понимал, что даст ему побег, мысли путались, превращались в старые бабушкины клубки ниток, которые давно уже не использовали, спрятали в чулан из-за ненадобности, ноги не хотели слушаться, подворачивались; он поковылял к серванту, держался за все, что попадется под руки, открыл нижний ящик и взялся за нож. Мутнело в рассудке и перед глазами, руки дрожали как листы дуба при сильном летнем ветре, страшно было настолько, что хотелось исчезнуть, рассеяться, переместиться по одному лишь щелчку пальцев в совсем другое, более спокойное место, где с ним не было всего этого, где он мог видеть своими собственными глазами мать, Адину и Арье, отца… Он не видел смысла бороться и пускаться в бега, он не видел смысла в дальнейшей своей жизни, которая должна была превратиться в погоню да игру в прятки, постоянную паранойю и неутихающий страх. Он не хотел марать себя этими чувствами. Стэн вытянул правую руку и собрался проткнуть грудь, но вдруг…       В глазах потемнело и юноша стал падать, не в силах более ни держаться на ногах, ни держаться за что-нибудь руками. В самый последний момент кто-то ударил его по голове тупым предметом. Стэнли начал терять сознание…       Он видел уродливые улыбки двух солдат, которые тащили его за ноги. Они смеялись и хлопали друг друга по плечу. «Да. неплохо вышло!» — сказал один из них, заливаясь звонким, раскатистым смехом. Веки снова потяжелели, и Стэнли не смог сопротивляться им.       Он видел отца, лицо его было спокойным и умиротворенным, глаза, будто стекляшки, неживые и холодные, смотрели в одну точку. Кровь текла из его простреленной головы ручейком, оставляя яркие следы на одежде и разбитой посуде. Стэну показалось красивым это сочетание рокового красного на белоснежно белом, этот контраст; он не мог сейчас здраво рассуждать о смерти отца, не мог оценить ситуацию. Снова темнота.       Последнее, что видел он перед тем, как окончательно отключиться, это разбитое стекло, валявшееся на дороге большими и маленькими многоугольниками. Оно отражало в себе темное, без единого облака небо, густо усыпанное яркими звездами, которые в данное время года редко можно увидеть, и тогда Стэн, сам не зная почему, понял, что эта ночь останется в его памяти надолго, если не навсегда.       Эта хрустальная ночь.       Ночь разбитых витрин.